Я хотел, чтобы она спросила, кто не приходит. Она молчала. Я хотел, чтобы она спросила! Почему, черт возьми, она не спрашивает?! Я бы ответил: «Папа! Папа! Папа!» Я бы рассмеялся! «Папа!» Я хотел сделать ей больно! Я упал с кровати. Нога деревянно стукнулась, я не почувствовал ее, только услышал. Зацепил взглядом слова: «признательно тронула прохладной ладонью щеку Акима», шмякнулся лицом в страницы порванной книги. Странно, но слезы все еще текли. Они намочили буквы. Я шмыгнул носом. – Антоша, – грустно, тихо сказала Дылда. Появился еще какой-то звук. Наверное, я слишком громко падал: шаги приближались, и приближались стремительно. Я лежал, как сломанный Буратино, в какой-то неудобной позе, отклячив ногу, лицом в распластанные, порванные мною листы. В голове пронеслось: «Это за мной», – как будто я герой какого-то драматического триллера и сейчас меня схватят. На миг я похолодел. Наблюдал ухом за приближением шагов, затаив дыхание. Не шевелился, затаился, как будто это может помочь. И вдруг услышал другой звук. За стеной нарастал стон. Стон переходил в крик. Дылда. Шаги замешкались у моей двери и, видно, сменили направление. Прозвучало какое-то невнятное бормотание, затем – поворот ключа в двери (не в моей), торопливые шаги за стеной. Крик, громкий, яркий, почему-то не смог перекрыть эти оглушительно тихие звуки, и я расслышал их все. Мешканье за стеной продолжалось недолго. Не было на этот раз всхлипов «не надо», приглушенных команд «руки ей держи». Только молчаливая борьба. Торопливые шаги двух пар ног по всей комнате, завершившиеся скрипом кровати и поворотом ключа в затихшей двери. Я все лежал, как сломанный Буратино. Я правда чувствовал себя деревянным, и вроде бы даже у меня отрастал нос, пока я слушал все эти звуки за стеной. Нос врастал в пол, протыкая страницу, на которой было написано: «Где зрители? Где артисты? Где жизнь? Где театр? Где правда? Где ложь? Все перемешалось, все на распутье меж игрой в жизнь и самой жизнью». Дочитав страницу, я перевернул ее, она оборвалась, за ней оказалась совсем не следующая, но мне было все равно. Я прочитал и ее. Так я лежал довольно долго, прочитывая страницу за страницей книги, которую хотел уничтожить. У меня было ощущение, что эту историю рассказывает мне человек с плохой памятью. Вот он вспомнил, с чего все начиналось, рассказал. Забыл, что дальше. Тут же вспомнил, чем все закончилось, рассказал. Забыл. И так далее. Я читал и старался не думать. Старался подавить в себе какое-то горестное ощущение, которое не понимал. Тянущее чувство, будто я все еще падаю и не знаю, куда приземлюсь. Или нет, не так. Как будто я упал в кучу навоза. Хотя… Наверное, и не так. Наверное, вот так: падаю не я. Падает кто-то другой, а я… я толкаю. Толкаю… Я принялся читать с остервенением. Почему-то казалось, что если я прочитаю все эти страницы вот так, вразброс, – все наладится. Я не крикну: «Ненавижу!», я не упаду, ключ не повернется в замке соседней двери. Строчки бегут перед газами, я пытаюсь превратиться в этого Акима, спасающего девушку от гибели. Но мне удается только слышать эхом отзвуки торопливых шагов, молчаливую суету, скрип пружин кровати, звук ключа. Звук ключа меня добивает особенно, не знаю – почему. Мой буратинский нос уже врос в пол, и теперь я не смогу встать. Мне плохо. – Дылда, – услышал я свой собственный голос. – Дылда. – Дылда. Там тишина. Новая догадка гирей придавила меня к полу: она закричала как раз в тот момент, когда сестра начала открывать мою дверь. Она испугалась за меня. Она спасла меня от белой сестры с уколом. – Дылда. Молчание. 23 – Сядь. – Я не буду. – Садись! – Нет. – Да что ж такое! Еще один на мою голову. Марианна! Вбежала моя сестра, глянула на меня, потом на ту, злую. Хотела уйти, видно. Двинулась было из палаты, но остановилась. Передумала. – Идите, Нина Петровна. Я разберусь. Эта, белая и злая, вышла. Марианна осталась. – Это ненадолго. – Я никогда не сяду. – Нужно, Антон. Чтобы доехать до кабинета. – Не поеду в кабинет, и все. – Покатаешься на специальном лифте. Надо же, разговорилась. Когда надо заставить меня сесть в коляску – сразу болтливая стала. Подкатила ее к кровати. Так к тебе подводят новую собаку знакомиться, когда ты еще любишь старую. «Вот, посмотри, какой у нас щеночек». Коляска смотрела на меня своими большими колесами. – Не сяду, – отвел я взгляд от нее. – Придется, и лучше сделай это, пока я здесь, – шепотом добавила Марианна, махнув головой в сторону раскрытой двери. – Моя смена заканчивается, но если ты сядешь сейчас, повезу тебя я. А если нет – придет Нина Петровна. Ну и что? Не заставит же она меня силой. Хотя… Я вспомнил ее плотно сжатые губы. И халат на ней, кажется, белее, чем у Марианны. Я глянул на нее исподлобья, она улыбнулась: – Только в кабинет и обратно. – А нельзя принести кабинет сюда? – спросил я, глядя исподлобья изо всех сил. Пусть знает, что меня не проймешь. Но она снова улыбнулась: – Нет, нельзя. – Тогда вы расскажите за это, что вы там высматриваете в кустах, – неожиданно для себя заявил я. Ну вот, из-за какой-то чепухи, которую она мне сейчас брякнет, придется садиться в коляску. Вот дурак. – Договорились. Если хочешь, я даже покажу, что я там высматриваю. С помощью Марианны я уселся в кресло. Ничего особенного. Как на стул сел. Я еще вспомнил, что инвалидам накрывают ноги одеялом. Интересно, зачем? Хотя нет, не интересно. Не хочу знать. – Так что? – спросил я. Марианна взялась за ручки кресла и покатила его. Надо признать, мне даже понравилось. А кому не понравится кататься? Это как аттракцион. Меня вкатили в большой лифт, Марианна нажала кнопку, и у меня захватило дух, как это бывает в лифтах. Приятно. В кабинете я вставал на какие-то приспособления. Мне говорили что делать, и я делал. Упражнения для ноги. Если я смогу бегать благодаря им, то я готов делать их постоянно. Но постоянно не надо, сказали. Пока только раз в день по полчаса. Марианна вывезла меня в коридор. Все-таки странное ощущение, когда ты не управляешь собой. – А трава – зеленая? – спросил я. Глупый, конечно, вопрос. – Зеленая, – как ни в чем не бывало, ответила она за моей спиной. – Посмотришь? – Нет. – А сам уже пялился в коридорное окно. – Поехали, посмотрим траву, – сказала Марианна и развернула коляску. – А если там… – начал я, но осекся. – Тот мальчик? Просто не обращай на него внимания. Легко сказать. Увидев меня в коляске, он удостоверится в том, что я инвалид. Ну и ладно. Наверное, я не был уверен, что ну и ладно. Мы добрались до изгороди. Трава зеленая, изгородь тоже. Меня это почему-то успокоило. Если бы трава пожелтела и падал снег, я бы расстроился. Это значило бы, что я лежу тут очень долго. Как Дылда. Вспомнил о ней, и стало как-то муторно. Что там с ней? – Вот, – сказала Марианна, показывая мне на дырку в живой изгороди. Ну и что? Приглядевшись, я увидел черный нос. Собачий. Он просунулся в эту дырку и тут же исчез. – Не бойся, мальчик, это друг. – Я и не боюсь, – ответил я. Чего это я боюсь? – Я не тебе, – рассмеялась Марианна. – Я собаку называю мальчиком. Ну да, само собой, собаку мальчиком. Ладно. Она вытащила из кармана халата кусок хлеба, завернутый в салфетку, торопливо развернула. Черный нос появился снова, а затем и глаза – маленькие, карие. – Ну что, малыш, будешь кушать? Она положила хлеб на траву возле изгороди, и «малыш» ухватил его одним махом и скрылся в зелени. – Вот почему я смотрю на изгородь, – подытожила Марианна. Да я и так уже понял. Я тоже люблю собак. Марианна вытряхнула из салфетки крошки и убрала ее обратно в карман. Я смотрел на ее руки: они были красноватыми, похожими на вареную колбасу, пальцы подрагивали, когда она сворачивала салфетку. Она вытерла руки о халат, как ребенок, и в этот момент ее руки показались мне мягкими и какими-то округло-добрыми.