– Да, – сказал я и отвернулся к стене лицом. Горькие они. Ненавижу таблетки. – Или нет? – мама смотрела на меня грустными глазами, я это почувствовал по голосу. Но не обернулся проверить. Ну вот, приходится врать родной матери. А все из-за каких-то дурацких таблеток. – Они горькие, – сказал я. Лопухнулся. Это все равно что сказать: «Я смыл все таблетки в раковину» – то есть правду. Мама вздохнула и помолчала. Странно, я думал, ругать будет. – Антоша, какой же ты глупый, – тихо сказала она и опустила лицо на ладони. – Что? Глупый? – рассердился я. Но мама сидела так, с лицом на ладонях, и тихонько всхлипывала. – Почему глупый? – Если не пить таблетки, то не выздоровеешь, – мама плакала. – Совсем? Мама встала и снова остановилась у окна. Я вспомнил отчего-то Дылду, которая радостно сообщила мне, что «иногда смотрит в окно». Не к месту вспомнил. Мама стояла спиной ко мне и утирала слезы со щек. – Врач сказал, – наконец заговорила она, – что обследование показало неутешительные результаты. Состояние ноги ухудшилось. Я машинально взглянул на свою ногу. Такая же. Правда, она была под одеялом, я видел только контур. Но контур такой же, как и раньше. – Надо пить все таблетки и делать все, что говорит врач, – продолжала мама. – Я что, не смогу бегать? – Пока тебе придется полежать. И гулять с костылями пока не получится. – А без костылей – получится? – Ой, Антоша, – мама снова принялась утирать слезы, все так же стоя спиной ко мне. Какой смысл? Все равно вижу, что она плачет, могла бы не отворачиваться. – Пока тебе придется пользоваться коляской. – Какой еще коляской? – Пока ноге не станет лучше. И пить таблетки. – Какой коляской? – Такой, с колесиками… – Инвалидной? – перебил я. – С колесиками? Что мне, семь лет? Вдруг до меня дошло. – Я не сяду в инвалидную коляску! – заорал я. – Я не инвалид! – Антоша. – Да хватит! Уходи! Я хотел скинуть одеяло и встать. Иголка выскочила из вены, больно меня царапнув. Вбежала молчаливая сестра Марианна. Я сел на кровати. Мама повернулась ко мне лицом, больше не скрывая слез. Лицо ее было красным и опухшим. Марианна надавила мне на плечи, чтобы я лег. Силы вдруг покинули меня, и я лег. Послушно подставил руку, чтобы Марианна вставила иголку на место. Отвернулся к стене. Мама несколько раз звала меня по имени. Подошла и потрепала по волосам. Села. Встала. Прошлась по комнате. Постояла у окна. Ушла. Я смотрел на белую стену. 21 – Антон, вот таблетки, – сестра Марианна положила большую белую и маленькую желтую на блюдечко. – Выпей. Потратила на меня целых четыре слова. Я отвернулся к стене. – Антон, – она тронула меня за плечо. Поднесла к лицу блюдечко, оно немного тряслось в ее руке. Я взял кругляшки, засунул их в рот. Подержал на языке. Пусть будет горько, какая разница. – Запей, – Марианна протягивала мне стакан. Посмотрел на стакан. Взял. Глотнул. – Вот и молодец. Она подхватила стакан и блюдце и ушла. 22 Стена все такая же шершавая. Я пощупал пальцем. Одним. Затем другим. Третьим. Четвертым. Пятым. Потом опять первым… Ногу закрепили на кровати с помощью какого- то устройства. Приходила Марианна. Приходила и уходила. Приносила ужин и уносила. Стемнело. Стены стали серыми. Как всегда. – Антоша. Я молчал. – Антоша. Как мне все это надоело. Эта больница. Эта стена. Эта розетка. Эта Дылда в больнице за стеной с розеткой. – Антоша, почитай мне книжку. Я отвернулся от стены. Рядом с кроватью у меня стояла утка. Она металлически поблескивала. Я отвернулся и от утки тоже, наткнулся взглядом на потолок с унылой лампой. До меня дошло: здесь невозможно отвернуться! – Антоша! Почитай, – почти капризно прозвучал голос из розетки. – Почитай, почитай, – почему- то весело добавила она. Видимо, в предвкушении. Ну и зря. Ничего читать я не собираюсь, а если она еще хоть раз заикнется… – Антоша, почитай, пожалуйста, – с трудом, по-детски, выговорила она последнее слово. Я резко схватил книгу с тумбочки, рванул ее напополам, но она оказалась сильнее. Я рванул еще раз, книга треснула по переплету, выпала часть страниц из середины. Они скатились по простыне и посыпались на пол. Вместе с ними полетел мой лист, который почему-то оказался внутри книги. Мама его туда положила, что ли? – Антоша, что ты делаешь? – испуганно спросила Дылда, но я не слушал ее. Я потянулся за листом. Он был где-то там, внизу. Я стал ощупывать пол, пытаясь найти среди бумажных листов мой, небумажный. Живой, настоящий листик, за которым исчез папа. Он торчал из-под одной из страниц. Я взял его пальцами, кусок отвалился, потом еще один. Я взял все три части моего листика. Он высох. Просто высох. Я поднес его к глазам. Одна часть выпала из рук и упала мне на грудь. Перед глазами расплывалось. Что за звуки? Это я всхлипываю? – Антоша, – донеслось до меня через какую-то мутную дымку. – Не плачь, Антоша, – грустно донеслось. Я и не плачу. Я зажал остатки моего листа в одной руке, другой вытирал лицо, но это не помогало, оно все равно оставалось мокрым. Лист крошился в моей руке, покалывая ладонь своими сухими краями. Я сжал кулак, и кусочков стало еще больше. Они перемалывались в порошок. Он так и не пришел. Я перестал вытирать слезы, и они стали затекать в уши. – Антоша, – прошептала розетка. – Я люблю тебя. Не плачь. Я разжал пальцы. Куски листика прилипли к ладони. Я вытер руку о пододеяльник. Зеленые треугольнички не желали отставать от ладони. – Я люблю тебя, – зачем-то повторила Дылда. Зачем? Я все равно не слушаю этот бред. Как можно любить того, кого не видишь даже? Я стряхнул с себя остатки книги: они жалко шлепнулись на пол, издав что-то вроде бумажного всплеска, по пути задев мою утку. Ненавижу утку. Ненавижу книгу. Ненавижу больницу. – Антоша, я люблю тебя, – все повторяла Дылда. Ненавижу Дылду. – А я тебя – нет. Я тебя ненавижу, – процедил я. – Антоша. – Ненавижу тебя, поняла? – крикнул я. – Дура. – Антоша… – Ненавижу! – я стряхнул с себя и одеяло тоже. Мне все стало мешать. – Ты дура! Психичка! Ну и правильно, что он к тебе не приходит, поняла?!