— Почему? — Потому что я делюсь с тобой своими планами, исходя из предположения, что ты в достаточной мере предан мне, а если ты… — Ив! — Если ты не можешь отказаться от встречи — от встречи, которая, как мы с тобой оба знаем, не принесет тебе ничего хорошего, разве что укрепит и без того преувеличенное чувство порядочности, — то я подожду делиться с тобой до тех пор, пока ты не будешь готов. — Один-единственный день. Это же ничего не меняет. — Вот именно, — сказала она. Весь день она вновь и вновь спрашивала его: «Весело, правда?» — будто опасалась, как бы он не передумал и не уехал в Грейт-Нек. Джона успокаивал ее, обнимал, так что в глазах всех окружающих они, без сомнения, были парочкой. На самом деле Джона волновался больше, чем его спутница, однако в хирургии научился скрывать тревогу. Ведь он дезертировал, не хватило мужества даже предупредить Джорджа звонком. Угощаясь вместе с Ив неторопливым завтраком в «Мадспоте», он то и дело нащупывал во внутреннем кармане мобильный, поглаживал его, словно уговаривая: «Только не звони». К полудню он немного успокоился. Наверное, Джордж умнее, чем кажется, и давно уже понял, что Джона не будет навещать их из недели в неделю и до конца жизни. Понял, что молодому человеку пора строить нормальные отношения с нормальными женщинами. Они с Ханной собирались пожениться, но ведь не поженились же! Раньше он не прибегал к этой отговорке — она смахивала на поражение, к тому же придавала смысл настояниям его матери, — но в какой-то момент разум должен взять верх над самолюбием. Да и какое самолюбие в вечном воздержании? Он же не монах. Не говоря уж о том, что, играя в эту игру, он развивает в Ханне болезненную зависимость. Он все время под рукой, баюкает ее, снабжает воспоминаниями, обслуживает — как же ей сделаться хоть немного самодостаточной? Это не кино, любовью ей здоровье не вернешь. Она больна, ей становится хуже, а лучше уже никогда не будет. Краткие ремиссии возможны, однако следом еще более глубокий провал, и, вечно торча у нее под рукой, — волосы зачесывая, чтобы казаться прежним, — он дает ей не любовь, но видимость любви, мыльный пузырь иллюзорных романтических поз, и этот пузырь лопнет, как только — и если — Ханна сумеет его проткнуть. Себя он обмануть не мог и вряд ли был настолько хорошим актером, чтобы обмануть Ханну, — в самом деле ему это удавалось? Подлинная отвага, сказал он себе, расплачиваясь по счету, в умении сказать «нет». И не материнским настояниям он уступил, а повзрослел и решил для себя. Пока мать изо всех сил толкала его на новые свидания, Джона отчаянно сопротивлялся. Типичный младшенький, упертый, хотя и вежливый, по форме не столь агрессивный, как сестра, но только он и смел противиться родительскому натиску. На долю матери не выпадал тот опыт, который достался ему смолоду, и эту рано обретенную мудрость он предъявлял как обоснование своего права и долга не бросать Ханну. И лишь в тот момент, когда Ив сажала его в вагон маршрута С, чтобы ехать на край города, забрезжила подлинная причина: он боялся. Ханна была ему нужна — едва ли не сильнее, чем он был нужен ей. Он цеплялся за Ханну, не представляя без нее своего будущего: он умел жить лишь ради кого-то. А теперь у него есть альтернатива. Альтернатива с губами и бедрами, с грудями и улыбкой — точно солнечный зайчик на воде. Альтернатива обнимала его за талию, пошучивая насчет миллиардов микробов на один квадратный сантиметр поручней в вагоне метро. Альтернатива поцеловала его в кадык и вывела на поверхность в районе 168-й стрит. Альтернатива рассказывала все, что знала об этом районе. Видишь тот ряд домов? Их специально строили под старину. На самом деле возвели их недавно, анклав белых яппи в Восточном Гарлеме. То же самое происходит в Вест-Сайде и местами на Вашингтон-хейтс. И в Бруклине происходило, еще у меня на глазах. Ты можешь сказать, что я сама — один из факторов, и будешь прав. Откуда я все это знаю? Это наш город, Джона Стэм. Разве тебе не интересно, как живет город? Музей человеческих слабостей в полный рост. Становись в очередь, дивись, бросай монету в фонтан. Неподалеку от станции метро они вышли к необычного вида площади, окаймленной деревьями, — издали Джона принял ее за небольшой парк, но затем проступили очертания высокого белого здания в колониальном стиле. Дом стоял под углом к кованой решетке, отгораживавшей несколько акров нестриженой травы. У Джоны отвисла челюсть. — Что это? — Особняк Моррис-Джумел, — пояснила она. — Старейшая усадьба на Манхэттене. Кирпичная дорожка к входу была в плохом состоянии, кое-где разбита, занесена листвой. Перед крыльцом орудовал граблями толстяк с хвостиком на затылке и козлиной бородкой, казенная рубашка департамента парков и памятников побурела от пота. На Ив и Джону он уставился так, словно они прилетели на гигантском летающем тостере. — Добрый день, — сказала Ив. — Можно? Он провел их внутрь и выдал билеты. Первые посетители чуть ли не за месяц, сказал он. — История никому не интересна. — Джоне интересна, — сказала Ив. — Он прямо-таки живет в прошлом. Они принялись читать афишки на стенах. Дом построен в 1765 году, стиль неоклассический. Первоначально усадьба простиралась от Ист-Ривер до Гудзона, через весь остров, расположение на вершине холма сулило в жаркие летние месяцы прохладу владельцу особняка, английскому полковнику Моррису. После Революции Моррис вернулся в Старый Свет, а в доме ненадолго поселился генерал Вашингтон (впрочем, сказала Ив, это же про все старые дома твердят: тут переночевал Джордж Вашингтон), а затем усадьба превратилась в трактир. В 1801 году Стивен Джумел, богатый француз, владелец плантаций на Карибских островах, приобрел этот дом, а после его смерти в 1832 году усадьба перешла к вдове, американке по имени Элайза, с темным прошлым — в юности она была проституткой — и замечательным даром выбирать известных, пусть и не всегда благодушных мужей. Вторым ее супругом стал престарелый вице-президент, прославившийся больше всего своими дуэлями, — Аарон Берр. Этот брак продолжался меньше года, на смертном одре Берр ухитрился оформить развод. — Неугомонный человек, — заметила Ив. После того как дом еще раз сменил владельца, власти Нью-Йорка сочли нужным положить конец его бурной истории, превратив исторический особняк в музей. Какому-то чиновнику хватило здравого смысла сохранить обстановку в неприкосновенности, и посетители могли оценить вкус и старания Элайзы Джумел: антикварные изделия из стекла, мебель — подлинный французский ампир, высокие напольные часы, небольшая, роскошно украшенная кровать. — «Возможно, принадлежала Наполеону», — прочла вслух Ив. — Да полно! — Так написано. Музейные надписи никогда не лгут, Джона Стэм. Надежны, как Священное Писание. Джумели одно время жили во Франции, общались с императорской семьей. — И он подарил им свою кровать? — Etrange, mais vrai,[13] Джона Стэм. И знаешь, что из этого следует? Это, вероятно, самая древняя кровать на Манхэттене. Она такое повидала, что нам с тобой и не пригрезится. Джона развернулся на пятках, паркет заскрипел: — Как думаешь, сколько этот дом стоит? — Уйму. Он потрогал лепное украшение возле двери. Они осматривали второй этаж. В доме больше никого, и Джоне представилось на миг, каково это — иметь столько денег, полностью располагать своим временем. Чем бы он занялся? Наверное, все равно стал бы врачом. Или великим изобретателем, как Бенджамин Франклин. Он с завистью представлял себе эпоху, когда благодаря удачному опыту или озарению один человек мог далеко продвинуть все науки, — не то что ныне, в эпоху специализации, когда изобретательность требуется главным образом для написания заявок на гранты. Он обернулся к Ив, собираясь поделиться с ней этими соображениями, но тут же позабыл обо всем: — Что ты делаешь? Она задрала юбку до талии: — Войдем и мы в историю. — Слезь с кровати! В окне за ее спиной — пейзаж, отчасти размытый трещиноватым стеклом: рябит лужайка, рябят кованые ворота, мерцает дорожка, скрепленная, словно скобами, вылезшими на поверхность корнями. Парня из департамента парков нигде не видать — может, зашел за угол дома, а может, как раз впускает новых посетителей или поднимается на второй этаж проверить, что они тут затеяли. — Вставай. Вставай! Джона перешагнул бархатную ленточку, а Ив тут же обхватила руками его затылок, вынудила ткнуться лицом в ее шерстяной свитер. Барахтаясь, он сбросил на пол трехсотлетние расшитые подушки. Черт, ну и сильна же она! И она смеялась, смеялась истерически, как припадочная, шептала ему на ухо, уговаривая не быть размазней. Он все поглядывал через плечо, не приближается ли здоровяк из департамента парков с граблями и наручниками, — у него нет при себе наручников? — значит, он сядет на них сверху и будет сидеть, пока не прибудет полиция и не арестует их за осквернение памятника истории. Он оглядывался, а Ив поворачивала его лицо к себе и целовала так, словно хотела желудок высосать через рот. Ее руки проникли к нему в штаны, язык — между его зубов, очаровательная, испорченная, смеющаяся, и он тоже сунул руки ей между ног и потерял голову. Кровать жутко скрипела, как бы не рассыпалась кучей шифона, вельветина, кружев, дубовых щепок и пуха. Джона торопился, торопился изо всех сил, подгоняемый и страхом, и пальцем Ив, подбиравшимся к его «гиене», и перед самым концом она сжала его пальцы на своем затянутом резинкой хвосте и показала, как ее следует рвануть за волосы, и, когда он рванул, она издала невероятный звук — словно песня кита. И он рухнул на нее, оба они задыхались, плавая в собственном поту, Ив смеялась, лицо ее было розовым, как школьный ластик. Прямо Джоне в ухо она шепнула: Vive le roi[14], Джона Стэм! 10 С понедельника начиналась новая практика, в так называемой «Синей команде», а по-местному, жестоко и точно, «у жирдяев». Бариатрическая клиника[15] служила главным источником доходов для всей больницы, и здешние врачи славились умением выставлять пациентов ВЗД. На взгляд Джоны, им бы не повредила капелька НЗ (нежной заботы) в послеоперационный период, и, может, удалось бы избежать осложнений — вроде того, что ему довелось наблюдать в ночь, когда взорвалась дама с резекцией желудка. Но у него и без того забот хватало. Видимо, Джона не сумел скрыть изумления при виде своего нового начальства: Девион Бендеркинг ИНТ-2 — тот самый, с заячьей губой — разорался: — Что вытаращился, ротожопый? Не рад меня видеть? Следующие пять дней Джона вертелся как уж на сковородке. Вне операционной у Бендеркинга на шее болтался галстук с узором, выведенным желчью, — скрученный, будто его однажды затянули узлом и так и снимали, растягивая петлю, и вешали на ночь на столбик кровати. Удавка эта наглядно напоминала студентам, что без оценки за практику точно так же повиснут и они. Матерно бранивший всех подчиненных, Джону он с особым смаком именовал задротом, хренососом — «идиот» на этом фоне сходило за поощрение — и громогласно утверждал, что в тестировании на интеллект Джона уступит его любимой кошке. (Высказаться в ответ о странных привязанностях холостяка к домашней твари Джона побоялся.) Бендеркинг отправлял Джону в библиотеку за несуществующими в природе статьями, посылал за сэндвичами «маккаффин» и выбрасывал их, едва надкусив, требовал, чтобы Джона сменил хирургические штаны и халат — цвет не подошел. Джона честно пытался отыскать в этих издевательствах педагогический смысл — или другой смысл, хоть какой-нибудь резон. Может быть, Бендеркинга девушка бросила? Брата зарезал человек, похожий внешне на Джону? Однако эти непрерывные приставания самой своей непрерывностью свидетельствовали: Бендеркинг — садист. Крупная такая надпись белыми буквами, как на входе в ад. — Ты всех пациентов угробишь, задрот, соображаешь? Руки из жопы. Где ты учился? — В Мичигане. — У меня там дядя учился. — Здорово. — Здорово? Ничего не здорово. То-то радость — иметь родственника, учившегося в одном университете с тобой, бесполезное дерьмо навозного жука. Мало того, операции тут сплошь делали лапароскопическим методом, а на лапаре задача студента — направлять камеру. Правильно выполнить эту работу немыслимо: хирурги, видимо, считали, что мозг Джоны напрямую подключается к их рукам. Если все сойдет гладко, похвалы не дождешься, отстанешь на полдвижения, опередишь всего-то на… — Назад, — говорит Бендеркинг, — НАЗАД! — Виноват. К тому же изображение на экране перевернуто. Право — это лево, лево — право, низ — верх, а верх — низ. Или… он путался: низ это низ, верх это верх, а вот право это лево и лево — право, или… — ВЛЕВО, ИДИОТ! — Виноват. Но когда из-за этой техники ему не доставался нагоняй, Джона искренне ею восхищался. Генерация «Нинтендо» превратила хирургию в видеоигры. Через пятисантиметровый надрез врачи направляли свои длинные и тонкие инструменты с изяществом художников…