— Погодите. Вам сейчас тридцать? — Тридцать один. — Тридцать один минус двадцать пять — вам тогда было шесть? — Более двадцати пяти лет, — уточнила она. — Еще меньше. Три, четыре. — Родители водили вас по барам с трех лет? — Они считали неправильным оставлять ребенка с няней. — Это… — Все ссылки на общепринятые нормы, какие лезли ему в голову, внезапно показались мещанскими. Вместо упрека он предпочел конкретный вопрос: — И вы что-то помните? — Разве такое забывается? — Но три года — это слишком мало, чтобы… чтобы запомнить. — Я помню себя с полутора лет. Он поставил стакан на стол. — О’кей. Этого не может быть. — Очень даже может. Помню себя на качелях во дворе, где жили дедушка с бабушкой. Я была одета в розовый комбинезон, отец вертел передо мной пластмассовую уточку. В восемь лет я спросила его про эту утку. Он спросил: «Какая утка?» Пластмассовая, во дворе у дедушки с бабушкой. «Ах, та?» Он сказал, что они выбросили ее в тот же день, когда купили: она плохо пахла. В тот же день, — повторила она. — Я играла с ней всего один раз. Но я могла бы и сейчас нарисовать ее по памяти. — Это реконструкция, — сказал он. — По фотографии или по рассказу отца. — В тот день мы не фотографировались. И отец не вспоминал про эту игрушку, пока я не заговорила о ней. Он даже не сразу сообразил, о чем это я. — Значит, про утку упоминала мама. — К тому времени ее уже три года как с нами не было. Поцелуй Лу Рида увел ее в Сан-Франциско. — Ваша мать сбежала с Лу Ридом? — Ненадолго. Не думаю, чтобы этот роман затянулся. — А потом? — Она так и не вернулась. — Она откинулась на спинку стула, улыбнулась, скрестила руки на груди. — Безумие, но так оно и было. — Ну и… ну. — Он прихватил горсть орехов. — На вашем фоне я — старый зануда. — Глупости. Я хочу знать о вас все. Потому-то и пришла познакомиться. Правда, Джона Стэм, я должна понять, реальный ли вы человек. — Реальный. — Но то, что вы сделали, — это необычно. Незаурядно. Вы сами это понимаете? — Да ладно. — Не принижайте. Благодаря вам я осталась жива. Он поднял глаза: — Это хорошо. — Спасибо, — сказала она. — Был рад. — Он чуть было не добавил из скромности: «Я бы сделал это для кого угодно», однако, глядя на нее — точеная шея, фарфоровые ушки, — засомневался, а правда ли это. Будь она уродиной — или если бы резали не ее, а Рэймонда Инигеса? Он сказал: — Сперва расскажите мне о себе. — Итак, в последнем эпизоде моя семья пала жертвой «Велвет Андеграунд».[5] С этого момента, увы, сюжет несколько провисает. Мой отец торговал автомобилями и продолжал торговать ими после развода с матерью. Я училась в школе, потом в университете. Получила диплом. Потом жила в Бруклине, пока он не превратился в Бруклин. В данный момент я обитаю в огромном псевдогородском наросте под названием Хобокен. — И вы из такой дали приехали ко мне, — сказал он. — В старый парк аттракционов. Она улыбнулась: — Самое малое, что я могла сделать. — В каком университете вы учились? — В Йеле. — Ничего себе. — Lux et veritas.[6] — Моя сестра училась там, — сказал он. — Девяносто четвертый, что ли, год. Ее зовут Кэтрин или Кейт. Кейт Хаузман. В браке она Хаузман. А тогда она была… — Кэтрин или Кейт Стэм? — предположила она. — Угу. — Он посмеялся собственной глупости. — Именно. — Мне это имя сразу показалось знакомым. До чего же тесен мир! Вы обратили внимание, что все сверхобразованные белые ньюйоркцы так или иначе знакомы друг с другом? Он хихикнул: — Теория шести рукопожатий. Даже двух. — Я помню вашу сестру. Она пользовалась популярностью. — Точно. — Скажите еще, что и замуж она вышла за однокурсника, совсем бы великолепно. — Не-а. Парень из бизнес-школы. Немец. — Прямиком из Фатерлянда? — Родился в Берлине. Работает в Deutsche Bank. Они живут в Гринвиче, растят дочку. Гретхен сейчас два с половиной, и она снова беременна — то есть Кейт, а не Гретхен. — Он перевел дух. — Вот, собственно, и все. — Никогда бы не вообразила вашу сестру в роли домохозяйки. — Она не сидит дома. Работает на коннектикутский хедж-фонд. Тоже получила диплом MBA — в Уортоне. — Господи! — произнесла Ив. — Что вы еще мне поведаете? Факты, факты, Джона Стэм! Они ударяют мне в голову. Он еще порассказал о себе, о родных, о Скарсдейле. Вспомнил, как ребенком играл с отцовским стетоскопом, как в отрочестве преодолел нежелание идти по стопам отца. Он два года уже не пил и превратился по этой части в легковеса: Ланс мог потребить пол-литра джина, выкурить пару косяков и забивать гвозди, не попадая молотком по пальцам, а у Джоны после второго стакана развязался язык. В руках и ногах он ощущал приятное покалывание и решил не противиться. Женщина слушала. Она была веселой, красивой, умной, а главное — ей было интересно, она слушала так, словно каждое его слово имело для нее значение. Еще бы, ведь Джона спас ей жизнь. Но не только это: женщина была прекрасна и искренна, он стал ей дорог, и в нем шевельнулось что-то, что Джона не сразу опознал как влечение, — не сразу, потому что этот механизм в нем давно заржавел. Он говорил, она говорила, он что-то узнавал о ней, она о нем, и, почувствовав жар, он краешком глаза подметил, как почти соприкоснулись кончики их пальцев. Он рассказал ей, что его отец учился в Рэдклиффе, а мать в Гарварде, а она спросила, не сделали ли они операцию по перемене пола, и он рассмеялся и сказал: — Довольно пить. — Все-таки это довольно замкнутая элита, — сказала она. — А вы какой плющ произрастили? Он покачал головой: — Университет штата Мичиган. Наш талисман — черная овца. Она вздохнула: — Что ж, не всем везет. — О, да замолчите! — Полагаю, ваше решение не привело электорат в восторг? — Я не оставил им выбора. Меня бы взяли в Браун или в Коламбию, но я не хотел поступать в Браун или Коламбию, потому что я был рассерженным молодым человеком… Она захихикала. — Был. Сейчас уже нет. Теперь я не рассержен, а скорее… уперт. — Джона, Джона, белая ворона. — Да, и я подумал: поступлю в государственный универ им назло. — Он прикончил орешки.