Вполне естественно, что в новой своей роли он по возможности оказывал Клэсу всякие мелкие услуги, и не случайно именно он отправился на этот раз в поселок. Закупив что нужно, он поехал обратно, но на подъеме, когда пришлось изо всех сил жать на педали, у него разболелся шов. Весь в поту, он слез с велосипеда и повел его рядом. Лето вроде бы давным-давно кончилось, а тут ни с того ни с сего на несколько часов установилась ясная, солнечная погода. Возле небольшой рощицы, которую обычно величали лесом, он, повинуясь безотчетному порыву, бросил велосипед на землю и расположился в траве на обочине. Потом по привычке вытащил из кармана рубашки сигарету и закурил. Он вдруг обнаружил, что ему некуда и незачем торопиться. Ничего страшного, если он задержится на полчасика. Клэс к нему за это время не переменится, и все будет как до отъезда. Клэс одобрительно кивнет: дескать, порядок, ты настоящий товарищ, — а остальные все так же будут смотреть на него с завистливым уважением. Вечером он сядет на одну из коек в комнате Клэса, станет потягивать пиво, разговаривать или молчать — как захочется — и чувствовать себя в полной безопасности, потому что выбор пал на него. Он глубоко затянулся, наслаждаясь теплым и ласковым солнцем. Кроме интернатских, по дороге никто не ездил, а сейчас она и вовсе была пуста. Он вдыхал сильный пряный запах зелени, густо покрывавшей обочину, а из глубины рощи доносилось голубиное воркование, мирное и монотонное. Рядом с ним тянул вверх круглую, пушистую головку одуванчик. Он щелкнул по стеблю, и бессчетное количество маленьких парашютиков поплыло в воздухе. Потом щелкнул по стеблю другого одуванчика и, увидев медленно ползущую по руке божью коровку, осторожно поднял другую руку и почти незаметным движением приблизил ее к красному с черными точками щитку. Божья коровка доверчиво ползла дальше, потом остановилась и почистила головку смешными маленькими ножками. Он изумленно следил за ней, руки его замерли. Потом щиток разделился, появились тонкие, прозрачные крылышки, и божья коровка улетела. Он улыбнулся и снова откинулся в траву, подложил руки под голову и принялся рассматривать яркий ажурный узор из ветвей и темно-зеленых листьев на голубом фоне. Прошло некоторое время, прежде чем он увидел ее. Или она его. Распушив хвост, насторожив острые ушки, она совершенно неподвижно сидела на ветке и внимательно разглядывала его черными глазами-бусинками. Словно замерла, изготовившись к прыжку. Он никогда не видел белок так близко, может быть, вообще никогда их не видел, и от неожиданной близости маленького зверька у него похолодели кончики пальцев. Белка все так же пристально разглядывала его, и он не осмеливался пошевельнуться, даже перевести дыхание не решался. Пристальные взгляды и неподвижность с обеих сторон. Над ними ярко-зеленый узор на голубом фоне, а вокруг тишина и отдаленное голубиное воркование. На долю секунды маленький глаз закрылся, и любопытный зверек подобрался поближе. А Тони все больше и больше расплывался в улыбке, в груди клокотал смех: не бойся, маленькая разбойница, я тебе ничего не сделаю. Потом, совершив красивый изящный прыжок, белка исчезла. Все вокруг было напоено невыразимым покоем, переполнявшим его душу и растворявшимся в ней. Он не знал, что переживает состояние глубокой внутренней гармонии, и его не удивляло, что в одиночестве может быть так хорошо и покойно. Он просто не думал об этом, мысль его была иной: ей-богу, все не так уж плохо. Он удовлетворенно закрыл глаза. — — — Они перешли к «Дюбонне», неизбежному «Дюбонне» cо льдом, любимому напитку тещи, который в дни ее приезда всегда появлялся на столе. Он с отвращением пригубил стакан: никогда ему не нравился этот напиток, и все же он пил его все годы знакомства с матерью Уллы. В открытую дверь террасы он видел малышку. Она мирно играла в песочнице, насыпала в ведерко песок, высыпала и снова аккуратно наполняла его. Теща сидела на самом удобном стуле, он — на другом, а Улла забралась с ногами на софу. В стаканах празднично позвякивали кусочки льда, но предчувствие чего-то неотвратимого не исчезало. Не зная, что именно должно произойти, он нервничал и старался сосредоточить внимание на увлеченном игрой ребенке, единственном, что у него оставалось близкого и дорогого. Чего-то они хотели от него, но никак не решались приступить к делу. Едва он вошел, как они сразу заговорили о путешествии, и он с облегчением подумал, что речь пойдет только об этом. Теща предложила Улле деньги для поездки на Мальорку, куда они обе собирались отправиться на осенние каникулы. Если, конечно, он не против. Дело в том, что как раз в этом году исполняется тридцать лет со дня ее свадьбы и ему, наверное, не понять — быстрый, настороженный взгляд искоса в его сторону, — что же тут праздновать, раз уж ты столько лет вдовствуешь и живешь одна, но, вполне возможно, найдутся люди, которые с не меньшим основанием посмотрят на это иначе. Да и уедут-то они всего на неделю, и его, наверное, не затруднит отвозить девочку утром в поселок, к няне, а после работы забирать. Что же до предстоящего вечернего дежурства, то Улла уже говорила с Максом, и он обещал перенести его. Надо же так уметь мешать все в кучу! Он кивнул и сказал, что все в порядке, разумеется, он не против, наоборот, ему будет только приятно побыть одному с малышкой, как и Улле некоторое время отдохнуть от него. И заметил, что они быстро переглянулись, а теща, услышав его слова, собралась было что-то сказать, но, поймав еще один взгляд Уллы, закрыла рот. Интересно, сколько они здесь сидели до его прихода, как основательно успели обсудить его поведение? Зачем она все-таки приехала? Ведь не только из-за поездки на Мальорку, об этом можно было написать в письме или поговорить по телефону. Кусочки льда в стаканах растаяли. На несколько часов вновь вернулось лето, неправдоподобно жаркое, со жгучим, как запоздалая любовь, солнцем. — Оставь, пожалуйста, в покое свою бороду, — сказала Улла. — Хорошо, — ответил он. — Попробую переключиться на что-нибудь другое, что не так тебя раздражает. Если это вообще возможно, Слышишь? — беззвучно пронеслось в комнате. Теперь ты сама видишь, каким он стал. Теша кашлянула. Глаза у нее были слегка навыкате, и намечался второй подбородок, с которым она безуспешно боролась с помощью строгой диеты. В результате на месте плотного и упругого второго подбородка прямо-таки неприлично висели складки увядшей кожи. Что ж, во всяком случае, она не виновата, что так выглядит. Теща прикрыла глаза — она всегда так делала, прежде чем начать долгую речь, — и, что называется, очертя голову ринулась в бой. — Мы давно знаем друг друга, Аннерс, — начала она. Он не ответил. Все ведь относительно. — И никогда у нас с тобой не было друг от друга тайн, мы всегда были откровенны. Черт бы тебя побрал, подумал он, но не отозвался. Ему снова пришло в голову, что когда-нибудь все слова, которые он годами подавлял в себе, вырвутся на свободу, слившись в долгий, облегчающий крик. — Я не в том смысле, что когда-нибудь вмешивалась в ваши дела, ведь ты не можешь меня в этом упрекнуть, наоборот, я всегда считала вмешательство недостойным, не то что другие. Ты ведь знаешь, Аннерс, большинство родителей вмешиваются в дела своих детей. Да, она всегда меня терпеть не могла, оба мы друг друга терпеть не могли, а вот все же ломали комедию, непонятно только зачем. Примерно так: тебе удобно, мама? Тебе что-нибудь нужно? Может, хочешь покататься? Хочешь посмотреть телевизор или лучше сходить в кино? Или просто сидеть и болтать. Потому что разговаривать ты не умеешь, только болтаешь о совершеннейших пустяках. — Но, видит бог, я никогда не вмешивалась в ваши дела, как бы плохо, на мой взгляд, они ни складывались... Он наклонил стакан, и красноватая жидкость едва не перелилась через край, тогда он осторожно наклонил стакан в другую сторону и вдруг решил, что не будет пить ту приторную дрянь, раз уж она ему так противна. Она повысила голос: — Но настало время... — Одну минуту. — Он пошел на кухню и выплеснул содержимое своего стакана в раковину. Потом достал из холодильника бутылку пива, открыл ее, вернулся назад, сел и, медленно сделав большой глоток прямо из бутылки, поставил ее на стол и вытер губы. Обе уставились на него. — Ты дошел до того... — По правде говоря, Аннерс, — сказала Улла словами и тоном Макса, — по правде говоря, мама приехала помочь нам. — Ах вот оно что! — Он кивнул. Кивнул несколько раз, — Приятно слышать, а я-то терялся в догадках, зачем она пожаловала. Ну, и чем же, по-твоему, она может нам помочь? — Ты болен, — сказала теща. — У тебя расшатались нервы, и тебе следует обратиться к врачу. Теперь он вертел в руках не стакан, а бутылку. — С чего это ты решила, что я болен? — Ты не такой, как раньше, ведешь себя странно с Уллой и со мной тоже, да и на работе у тебя неприятности. — Об этом-то тебе откуда известно? — медленно произнес он. — Значит, уже донесли? — Не все ли равно откуда, главное, что это — правда. Я беспокоюсь за Уллу. Он внимательно посмотрел на нее. — Наверное, лучше всего, — неторопливо начал он, — если я, пока вы будете на Мальорке, лягу в нервную клинику на обследование. Ну, а Лену на это время можно куда-нибудь пристроить. Тебе не кажется, что так будет лучше всего? От удивления она раскрыла рот, и он заметил, как она облегченно расслабилась. Просто-напросто обмякла от облегчения. — Да, так было бы лучше всего, — быстро ответила она. Он улыбнулся и еще внимательнее посмотрел на нее. Помимо всего прочего, она была еще и недалекой, Уллина мать. Трогательно недалекой. Порой ему даже казалось, что именно ее глупость каким-то странным образом заставляла его относиться к ней с чуть бо́лышим вниманием: жаль ее, ведь ничегошеньки не соображает! — именно ее глупость иной раз вызывала сочувствие, и он спешил ей на помощь, когда она уж совсем попадала впросак. Он думал, что теперь от этого сочувствия не осталось и следа и больше всего ему хочется схватить ее за руку, стащить со стула и вышвырнуть вон из комнаты, из дома, затолкать в этот ее маленький дурацкий «фиат» и с истинным наслаждением дать машине такого пинка, чтобы она покатилась по дороге. — Что здесь смешного, Аннерс? — спросила Улла тоненьким чужим голоском. — Ничего, — сказал он, сдерживая улыбку. — Просто, знаешь ли, странно, что ты предпочла обратиться за помощью не к кому-нибудь, а именно к своей матери, а ведь как раз она совершенно неспособна понять, в чем дело. — Аннерс! — Да и по-детски это, тебе не кажется? Разве мы не можем сами разобраться в своих проблемах? Должны, во всяком случае. — Вот именно, что не можем. Мы перестали понимать друг друга. — Очень жаль, — сказал он, — если два человека не могут больше понимать друг друга и ладить в постели. Что же им тогда остается? — Не знаю, — прошептала она. — Не знаешь. Но, очевидно, полагаешь, что твоя мать знает. Она тихонько заплакала. С изумлением он смотрел, как слезы капают с ресниц и текут по щекам. Она плакала, приоткрыв рот, и была похожа на маленькую поранившуюся девочку. Но ему казалось, что ранка неглубокая и несерьезная, хотя, наверное, немножко саднит. Еще он представил, как наблюдает за ней со стороны, прикрываясь язвительной усмешкой. И подумал, что оба они похожи сейчас на актеров, разыгрывающих плохонькую скучную пьесу, которая ему лично очень не по душе. — Тут мне следовало бы вытащить из кармана белоснежный носовой платок и предложить тебе, — заметил он, — но, к сожалению, у меня такового нет. Она заплакала громче, заерзала на стуле. — Как ты себя ведешь! — дрожащим голосом начала теща. — Как ты с ней разговариваешь! — А ты лучше помолчи! — услышал он свой собственный крик. — Раз уж ты намерена торчать в моем доме и присутствовать при этом жалком зрелище, так по крайней мере помолчи. Теща с силой втянула в себя воздух, даже щеки запали. — Оставь его, мама, — рыдала Улла. — Он сам не знает, что говорит. — Опять ошибаешься, — возразил он. — Он прекрасно знает, что говорит. Точнее, думает, что знает. А это одно и то же, верно? На самом деле нет большей правды, чем та, которую мы носим в себе, да? Вот я и говорю: случилось так, что мы перестали понимать друг друга. И могу добавить, что, как мне кажется, ты меня предала. Нет, я ведь так не думаю. Зачем я все это говорю? Улла, Улла, ты плачешь. Почему же меня это совсем не трогает, что же со мною происходит? Мы же вместе, всегда вместе. Мы с тобой одно целое, нас только так, только так и воспринимают, и наши имена произносят вместе. Аннерс и Улла, Улла и Аннерс. Мыслимо ли произнести одно из этих имен в столь же неразрывном сочетании с каким-нибудь другим? Улла и Хенрик. Улла и Йорген. Улла и Йохан. Он покачал головой. Совершенно непостижимо. Да, он не может без нее, к тому же его всегда пугали и выбивали из колеи значительные, резкие перемены в жизни, в ее привычном течении. Еще ребенком он расстраивался из-за такого пустяка, как отъезд домой в конце каникул из полюбившегося местечка. Братья укладывали чемоданы, с каждой минутой все больше настраиваясь на перемены, а он тосковал, прощаясь с обрывом или молом, которых никогда не доведется увидеть вновь. Ему всегда было трудно вот так, одним махом отказаться от всего и уже не думать об этом. — Предала?! — Улла тоже сорвалась на крик. — Это ты меня совсем разлюбил! Занят только собой, своей работой, своими неприятностями, только этим и ничем иным. — Ты была мне нужна, — сказал он. — Никогда не была так нужна, как в эти последние месяцы, но ты не помогла мне, не захотела или не смогла. — Он немного подумал. — Скорей всего, не смогла. Мне кажется, ты, в сущности, слишком эгоистична, чтобы от тебя можно было ждать помощи.