— Трудно считать это чем-то, кроме несчастного случая. Пока они так говорят, я пытаюсь представить себе лицо Калле, я закрываю глаза и говорю примерно так: «Ну, Калле, правильно я рассказал про то, что с нами случилось, или нет?» И он кивает мне, весело прищуривает один глаз, широко раскрывает другой и говорит: «Порядок, Рейнерт, ты сказал чистую правду, постарался на совесть, только вот неизвестно, поможет ли это». В коридоре во время перерыва собираются Эудун, Юнни, Лайла, Анне-Грете, Уно, Бённа и еще кое-кто из вейтветской компании и нашего старого класса в Линнерюде. Бённа показывает пальцем на защитника, который, распахнув широченную черную мантию, спешит в сортир, и смеется своим хриплым утробным смехом: под мантией защитник оказывается костлявым и тощим. Потом Бённа хлопает меня по плечу и говорит: — Ну и дал же ты им по мозгам, Рейнерт! Папаша и мачеха Калле тоже стоят в коридоре. Я неуверенно подхожу к ним. Папаша Калле работает в трамвайном депо. Когда мать Калле погибла от несчастного случая, он остался один с маленьким Калле и его сестренкой. А потом женился во второй раз. Муен и его жена стоят отдельно от всех, сразу видно, как они переживают. Я не разговаривал с ними после похорон, иногда только видел их издали. Папаша Калле долго смотрит на меня. — Да, Рейнерт, — говорит он. — Я знаю, вы с Калле были закадычными друзьями. И я знаю, вы не виноваты, что он начал стрелять. Но все-таки, должен сказать, никак я не пойму, зачем вам понадобилось угонять автомобиль и мчаться на нем с такой бешеной скоростью. Честно скажу, я этого не понимаю. — Да, — говорю я, в горле у меня стоит ком. — Больше тут ничего не скажешь, — говорит папаша Калле и отворачивается. Служитель объявляет, что допрос свидетелей продолжается, и мы все возвращаемся в зал. Опять легавые один за другим дают показания. Анне-Грете с маленьким острым личиком и огромной копной вьющихся волос сидит рядом со мной на скамье для публики. Слышно, как она задерживает дыхание, когда вызывают очередного свидетеля. Это представитель патрульной службы, который должен рассказать об инструкции по применению оружия. Я гляжу на Анкера Кристофферсена. Он только что не лопается от гордости; широко расставив ноги, он грузно сидит на скамье подсудимых, и спина у него такая прямая, что можно подумать, будто он сидит в церкви и ждет благословения, а не в суде, где его судят за непредумышленное убийство. Одно его выдает — крепко стиснутые зубы. В угрюмых глазах обида, точно он думает, что попал сюда по какому-то недоразумению. Что ни говори, а это уж ни в какие ворота не лезет. Я бы, например, ни за что не осмелился сидеть в суде с таким видом, будь у меня на совести чья-то жизнь. Да и ты тоже, я думаю. Честно говоря, наглости на это хватит только у легавого. — Общая инструкция по применению оружия гласит, что оружие должно храниться в сейфе патрульной машины, — говорит представитель патрульной службы. — Правда, патруль с собаками — это особый вид службы. Мы обычно носим оружие в кобуре. Хотя по инструкции не имеем права применять его без разрешения центра. — Как по-вашему, — спрашивает защитник, — строго ли соблюдается эта инструкция в вашем отделении? — Нет, — отвечает он. — Утверждать так было бы неправильно. — Почему же она не соблюдается? Тот пожимает плечами. — Нам приходится защищаться. Часто у нас не бывает времени на получение разрешения. Ситуация всегда может принять самый неожиданный оборот. Действовать приходится быстро. — И как по-вашему, давно ли у вас придерживаются такой практики? — Да, я служу в этом отделении уже семь лет. Так было все эти годы. Правда, иногда натягивают вожжи и запрещают нам носить оружие. Но потом все опять идет по-старому. — Вы сами нарушали когда-нибудь инструкцию о применении оружия? — Должен сознаться, нарушал. — Вам случалось применять оружие, преследуя убегавших? — Конечно, случалось. Я скажу так: если нынче работаешь в патрульной службе, значит, твоя жизнь поставлена на карту. Я, например, не осмелюсь преследовать ночью неизвестного человека, если у меня в руках не будет оружия. Кто знает, что там скрывается в темноте? Разве мы не слышали, пусть и не про Норвегию, сколько раз из темноты стреляли в полицейских? Ведь верно? — Значит, вы считаете, что для вашего отделения патрульной службы действовать так, как действовал подсудимый, то есть носить пистолет в кобуре и вытаскивать его во время преследования, — самое обычное дело? — Да, самое обычное дело, — говорит легавый, и его отпускают. Один свидетель сменяет другого. Анне-Грете, затаив дыхание, ерзает на скамье, а иногда щиплет меня за руку и делает гримасу. Кристофферсен сидит, выпрямив спину и широко расставив ноги, в угрюмых глазах — обида. Папаша Калле осунулся и побледнел от усталости. Эудун все больше мрачнеет, он щурит глаза, теперь это две узкие щелки. Когда в четыре заседание закрывают до завтра, Эудун, Юнни, Анне-Грете и я идем вместе выпить колы. Красный от возмущения, Эудун говорит, как только мы садимся за столик: — Нет, ребята, так не годится. Мы не должны молча все это глотать. Не хватало, чтобы легавые вели себя так, будто между ними и нами идет гражданская война! — А ты слышал, что он сказал? — спрашивает Анне-Грете. — Он боится без оружия преследовать неизвестных! — Нет, так не годится, — повторяет Эудун. — Не годится, черт побери! Их дело следить, чтоб люди соблюдали закон. Какого же дьявола они сами его нарушают? — Хорошо еще, что это выплыло наружу, — говорю я. — Вскрылись делишки нашей чистой, безупречной и мужественной полиции. — Понятно, хорошо, — говорит Эудун. — Но ведь это свинство, что нам приходится ушами хлопать да помалкивать. Чем мы хуже? У них такой вид, словно они гордятся тем, что плюют на собственные инструкции! Разве это дело? Нужно взять их за жабры, черт побери! Ведь это позор, если все так и есть, как они говорят! — Стыд не дым, глаза не ест, — бурчит Юнни. — Мы на своей шкуре знаем, что это за хмыри! — Ну и что, что ты предлагаешь? — взрывается Эудун. — Нужно что-то сделать, чтобы все наконец поняли, что у нас творится. Я знаю, надо поднять весь Вейтвет, давайте соберем всех вейтветских ребят и станем перед зданием суда с лозунгами и плакатами: «Прекратить убийство безоружной молодежи!», «Нет насилию полиции!» Вот как надо выступить! Собрать сотни наших ребят перед зданием суда. Тогда, я думаю, у этих гадов будет бледный вид! — Поздно! — говорит Юнни. — Теперь уж ничего не выйдет, раньше надо было рыпаться. Скажешь, нет? — Согласен, — говорит Эудун. — Но все-таки еще не поздно. Айда сегодня вечером в наш молодежный клуб и агитнем, чтобы завтра на суд пришло как можно больше ребят, ведь завтра объявят приговор и все такое. Нельзя, чтобы в зале, когда они будут объявлять приговор, сидела лишь горстка людей, знавших Калле! Так мы и делаем. Отправляемся вечером в клуб — Юнни, Эудун, Анне-Грете и я. В клубе не протолкнешься: сегодня четверг, вечер «диско». Девчонки кружатся под Смоки, Элвиса, Вэммелей, Пинк Флойд, Мэд, Литтл Ричарда и Дженис Джоплин, а ребята с каменными лицами, покачивая негнущимся торсом, подхватывают девчонок, когда те, кружась, приближаются к ним, кидают их себе на бедро и снова отталкивают. Нетанцующие сбились в соседней комнате за картами и бильярдом и время от времени косятся на танцоров; девчонки, оставшиеся без пары, танцуют друг с дружкой или шушукаются над стаканами колы, обмениваясь последними сплетнями. Меня охватывает чудно́е чувство, когда я прихожу туда, как-то тепло делается на душе, потому что здесь я словно встречаюсь с самим собой; в ребятах, что пришли сюда сегодня, я узнаю себя и всех нас: Калле, Юнни, Стемми, Эудуна, Лайлу, Лисе, Бённу, Уно, Анне-Грете, — всю нашу компанию из девятого класса Линнерюда. Сколько вечеров провели мы в этом клубе! И всегда он был набит битком, и всегда половина желающих оставалась за дверью. Бывало, когда в дверь уже не впускали, нам с Калле удавалось пролезть в клуб через окно уборной, но потом они разнюхали, в чем дело, и заколотили окно. Однажды нас исключили из клуба на три недели за то, что один из воспитателей застукал нас, когда мы курили в уборной. А в другой раз мы по собственной инициативе и на свой вкус выкрасили в клубе стены, потому что старая краска ужо облупилась. Воспитатели приходили и уходили, мало кто выдерживал нас несколько месяцев подряд, но были и такие, которые не сбегали, и мы им платили любовью, хотя порой и до отчаяния тоже доводили. Не так уж все было гладко! Нас вечно так и подмывало что-нибудь натворить. А нам втолковывали, как нам повезло, что у нас есть свой клуб, мы, мол, даже не понимаем, как должны быть благодарны, что у нас под боком есть свой клуб, хотя треть инвентаря там не действовала как положено, а другую треть кто-то в сердцах переломал. Но мы, видите ли, должны помнить о ребятах, у которых даже такого клуба нет, например в Экерне, у них вообще нет клуба, и, если им хочется вечером развлечься, им приходится топать к нам. Тоже мне причина плакать благодарными слезами! Мало ли кому еще хуже, чем нам! Мы вовсе не считали, что нам есть от чего рассыпаться в благодарностях. Иметь возможность два-три раза в неделю набиться как сельди в бочку в крохотное помещение, отведенное под молодежный клуб в районе, где жителей не меньше, чем в среднем норвежском городе! Есть за что благодарить! Если нам и дали этот клуб, то исключительно из страха, как бы мы чего не натворили. Эудун говорит, он слышал, будто муниципалитет Осло тратит ежегодно на нас, в смысле на неорганизованную молодежь, по сорок с чем-то эре на душу — за вход в общественную уборную и то больше берут. Расщедрились, нечего сказать! Позаботились о молодежи! Но все это чепуха, ты только не думай, будто мы свой клуб не любили. Любили, да еще как! И старались бывать там почаще, если только он не был набит так, что больше уже никого не пускали, или временно закрыт, или мы были за что-нибудь временно исключены. Сколько лет мы прибегали сюда при первой возможности, а сейчас мы вроде уже и старики по сравнению с этой мелюзгой. Что же будет, когда нам стукнет по восемнадцать? Но нам пока нет восемнадцати, и на нас здесь смотрят с уважением, потому что мы дольше всех сюда ходим. Мы решаем воспользоваться перерывом, чтобы уговорить ребят пойти с нами завтра в суд. А пока берем колу, садимся за столик и чувствуем, как прежние времена с их угрями, обкусанными ногтями и прочей пакостью снова накатываются на нас. Приятные и неприятные воспоминания сменяют друг друга, и мы снова во власти неуверенности, смущения, робости, а главное — надежды, необъяснимой надежды: что-то непременно должно случиться, что-то непременно изменится и перевернет всю твою жизнь. Ничто не придет само собой. В одиночку ты легок, словно пушок, Но вместе мы весим много тонн. Немного помощи — и дело пойдет. Ничто не придет само собой. А когда перерыв кончился, и Эудун уже толкнул свою речь, и назначил на утро место встречи, и заставил меня с Юнни тоже сказать несколько слов о Калле — ведь Калле был членом клуба и многие его знали, — и сосчитал по поднятым рукам, сколько человек пойдет завтра в суд и все такое, и мы вернулись к своему столику, — там на одном из наших стульев сидела Сири. — Привет, — говорит она. — Мы, кажется, знакомы? — А то как же! — говорит Юнни и краснеет как рак. — Это вот Эудун, а это — Анне-Грете. — Привет! — говорит Сири. — Здорово вы придумали. Я тоже пошла бы с вами, если б не работала. — Отлично, — говорю я, больше я в эту минуту ничего сказать не в силах. Сири поднимает на меня глаза, и я чувствую, как все у меня внутри сжимается в твердый комок. Опять пускают музыку, она орет так, что разговаривать становится легче. Сири продолжает глядеть мне в глаза, и я изо всех сил стараюсь держаться как ни в чем не бывало. — Значит, ты тоже был тогда на пляже Бюгдё? — спрашивает она, помолчав. — Был, — угрюмо бурчу я. — Небось жутко было, да? — Не без того, — ворчу я. Мы сидим друг против друга, и я замечаю, как мое колено касается ее, потому что за столиком тесно, и кровь начинает стучать у меня в висках, будто я заканчиваю последний круг марафона, и я покрываюсь холодным потом. Мы вспоминаем то воскресенье в Санктхансхёугене, легашей и все остальное, и, вздохнув поглубже, я спрашивато, нет ли у нее охоты потанцевать, и она не отказывается. Try Yeah Try Yeah-heh-heh Try-ah-aha-haah-ahah If it’s a dream I don’t want nobody To wake me[20] Даже не знаю, что именно в Сири так меня зацепило: вздернутый нос, густые светлые волосы, короткий дразнящий смешок или ее спина, прямая как свечка, а может, ее манера вскидывать голову при разговоре и слова, которыми она строчит как из пулемета, если не молчит, глядя на тебя широко открытыми глазами, то внимательными, то дерзкими, то испуганными, то смеющимися, то сухими и враждебными и уж не знаю, какими еще. Но одно я знаю точно: есть у меня чувство, что она настоящая, она человек, не пустышка, она работает, снимает себе комнату и сама себя содержит. Отец у нее алкоголик, она была по горло сыта домашними передрягами и, получив место кассирши в магазине «Ирма», сняла себе комнату и ушла из семьи, чтобы жить своей жизнью, как она выразилась. Скажи, почему человек влюбляется? На это невозможно ответить. А между тем я влюбился, да так, что голова пошла кругом. Мы с ней танцуем до самого закрытия клуба, потом я договариваюсь с Эудуном, Юнни и Анне-Грете насчет завтрашнего дня, и они ехидно усмехаются, когда я говорю, что иду провожать Сири. Но мне до лампы все эти их улыбочки, они меня не трогают, и, когда клуб скрывается из виду, я осторожно обнимаю Сири за плечи, Она кладет руку мне на пояс, и так мы идем с ней под густым снегопадом, снег тает у нас на лицах, сверкает на ее ресницах в свете уличных фонарей и густо покрывает наши волосы и плечи, а потом осыпается на землю. Мы останавливаемся под деревьями недалеко от ее дома — она живет в Рёдтвете, — и я целую снежинки на ее лице, на волосах, на шее, чувствую, как ее упругое тело прижимается ко мне, и спрашиваю, нельзя ли нам подняться к ней, выпить чайку и всякое такое, а она смеется и говорит, что мы еще мало знаем друг друга, но зато можем встретиться снова. Ей кажется, что я ей нравлюсь, говорит она, уж и не знаю, что она хочет этим сказать.