— Я тоже, — удивился Рольф. — Если б Йохан или даже Макс, но Аннерс... Он вроде бы свой парень, ты уверен, что это он? Клэс обернулся к своему секунданту Микаэлю. — Я правильно излагаю? — Конечно. — Микаэль выпрямился. — Это был Аннерс. В наступившей тишине крупная бабочка, порхая, подлетела к стене, сложила крылышки, опустилась на ее шероховатую поверхность, резко выделяясь темным узором на белом фоне, замерла на мгновение и улетела. — Удивительно, — вымолвил наконец Бондо. — Почему удивительно? — Даже не знаю. — Бондо замялся. — Просто не верится. — Мне лично он никогда не нравился. — Глаза Клэса сузились. — Он до безобразия не уверен в себе. — Да-а... — кивнул Бондо. — Что есть, то есть. — А они должны быть уверены в себе, — отрубил Клэс. — Иначе мы сможем пользоваться их слабостями. Ну ладно, во всяком случае, теперь-то мы знаем, что он за птица. А это уже немало. — И ты хочешь позволить этой скотине вот так запросто все за нас решать? — снова вмешался Рольф. — Я просто хочу отложить это дело до общего собрания в пятницу. Может быть, он все-таки пойдет на попятный? — А если нет? — Что ж, — Клэс просунул под ремень болышие пальцы и напыжился, — у нас есть и другие средства. Рольф расхохотался: — А Януса как мы обломали! Клэс несколько раз кивнул и прищелкнул языком. — Верно. И с этим сделаем то же самое, если понадобится. И если все будем заодно, попрошу заметить. В любом случае нам теперь ясно, что он из себя представляет. Это означало: ну вот, я вам все про него рассказал, вы теперь знаете, кто эта сволочь, и уж постарайтесь не забыть. Они согласно кивнули и расселись в ряд, оставив место для Клэса. И для Микаэля возле него. Привалившись к стене и полузакрыв глаза, они сидели, как всегда в послеобеденный час, и больше не возвращались к сказанному, но помнили об этом и ждали событий, которые нарушили бы скуку повседневности, предвкушали скандал, развлечение, нечто. Тони закрыл глаза и расслабился. Так приятно сидеть на солнышке. К тому же они теперь заняты другим, и у них просто нет времени зубоскалить над его разукрашенным лицом. Хорошо вместе со всеми, и не беда, что твое место сбоку, далеко от заводил, что приходится сидеть на жестком гравии, а опираться о стену не очень-то удобно. На душе так покойно, что не хочется даже думать, чьи это раздались громкие шаги и кто это остановился прямо перед ним. — Привет! Даже думать лень, кто это. Так бывает при пробуждении, когда не только не хочется просыпаться, но, наоборот, всеми силами пытаешься продлить блаженное состояние сна. И почему всегда только он? Почему все всегда выпадает именно ему? С великой неохотой он открыл глаза. — Спасибо за сигарету. Перед ним стоял Аннерс и, улыбаясь, протягивал пачку сигарет. Белая полоска зубов в мягкой темной бороде. Он не заметил настороженности в полузакрытых глазах ребят, ничего не заметил. Просто стоял в своих джинсах и запыленных сандалетах на босу ногу и протягивал сигареты с таким видом, точно их двоих что-то объединяло. — Я у тебя вчера вечером одолжил сигарету, ты что, забыл? Он молчал, не решаясь взять сигарету, которую Аннерс вытащил из пачки и, держа двумя пальцами, протягивал ему. Он просто не осмеливался взять ее. Потому что сейчас Аннерс был уже не тот, что вчера, и он, Тони, не мог себе позволить иметь с ним какие-нибудь дела. Им это не понравится, наверняка не понравится, и еще неизвестно, как они выразят свое недовольство. Они следили за ним. Быстрый, косой взгляд Клэса точно ожег его. Лучше всего молчать, просто молчать и ничего не говорить, сделать вид, что перед тобой никого нет. Но было трудно не смотреть на Аннерса, не замечать его растерянной улыбки. Он попытался смотреть мимо, в пространство между плечом клетчатой рубашки Аннерса и его правым ухом. Внезапно у него схватило живот, надо было срочно бежать в туалет. Он почувствовал, что вообще ему вряд ли по силам эта задача: они не позволят ему взять сигарету, а против них он не пойдет. Духу не хватит. Но оказаться подлецом он тоже не хотел. Ох и мерзкая ситуация! Аннерс ведь ничего ему не сделал, всего лишь одолжил сигарету, а теперь вот пришел вернуть долг. Он с силой поджал пальцы ног и невольно скользнул взглядом по лицу Аннерса — тот больше не улыбался. Я не понимаю, говорил его растерянный вид. Я ничего не понимаю. Это уж точно, ничего ты не понимаешь, хотел сказать Тони. Он едва сдерживал слезы. Смылся бы ты лучше отсюда! Пошел к черту! Я не могу здесь с тобой говорить. Ты для нас сволочь, и взять у тебя я ничего не могу. Пойми же, не могу. — Так ты что, не возьмешь? Он до боли стиснул зубы и в оцепенении уставился на запыленные сандалеты Аннерса. Будь он Клэсом, он бы спокойно привалился к стене, скрестив на груди руки и состроив насмешливую улыбочку. Но он не Клэс, и силы его были уже на исходе. Уходи! — беззвучно умолял он. Пожалуйста, уходи! Неужели ты не можешь просто взять и уйти? Но тут он понял, что теперь ребята на его стороне: подозрительная настороженность уступила место одобрению. Он заметил, что сосед справа и сосед слева дышат так же тяжело и прерывисто, как он сам. И тогда огромная, несущая бесконечное облегчение радость охватила его, радость от сознания того, что их много. Дикая радость, которая делает человека неуязвимым просто потому, что все вокруг за него, радость, которая делает человека безрассудно храбрым, дерзким и безжалостным, позволяет отмести все сомнения. Нервное возбуждение улеглось, и его больше не мучил обезоруживающий, удивленный вид Аннерса, по-прежнему стоявшего перед ним. В компании решили, что Аннерс — сволочь, а ведь он, Тони, из этой компании. Он увидел, что Аннерс наклонился, положил сигарету к его ногам, повернулся и ушел, и равнодушно подумал, как глупо тот себя вел. Он бы мне врезал, да не решился, потому что мы сильнее. Потом он взял сигарету, тщательно разломал ее на мелкие кусочки, стряхнул с брюк крошки табака, уверенный, что поступает совершенно правильно. Медленным движением выудил из кармана сигарету и закурил. Клэс одобрительно кивнул. Тони устроился поудобнее, понимая, что смеяться над ним больше не будут. В одно мгновение он стал ближе к Клэсу, Микаэлю и Бондо, чем вообще осмеливался мечтать. Теперь он знал, что травля началась и самое интересное еще впереди. Стая задрала морды и стала принюхиваться. — — — На фоне синеющего неба малышка семенит по пляжу в красным ведерком в руке. Вот она споткнулась, упала локтями и коленями в песок и расплакалась. Черт побери! Именно кадры с плачущей девочкой оказались затемненными. Он вернул ленту назад и, глядя в маленькое окошечко, медленно прокрутил пленку. Да, как раз в этом месте. Придется выреза́ть, а без этих кадров эпизод получится куцым. Хоть выбрасывай. Он стал смотреть следующие кадры. Вот это уже неплохо. Малышка играет на пляже, что-то тщательно строит из песка, от удовольствия высунув язык. Но кто-то, выходя из воды, заслонил ее как раз в тот момент, когда она подняла голову. И этот эпизод испорчен. Он огорченно покачал головой. Затем длинный удачный эпизод. На террасе мать Уллы на самом удобном стуле, курит свою всегдашнюю серуту[1] и, оживленно жестикулируя, что-то рассказывает. Потом участок пляжа, не особенно живописный. На мгновение промелькнули малышка спиной к камере и Улла, обхватившая руками колени и зажмурившаяся от солнца. И опять теща. Затем пляж в сумерках. Кадры получились неестественного цвета и совсем не передавали пьянящей атмосферы того вечера, когда, охваченные словно бы украденным молодым чувством, они с Уллой жарко и самозабвенно любили друг друга за перевернутой рыбацкой лодкой. А когда наконец они вернулись домой к давно ожидавшему их вечернему кофе, мать Уллы даже удивилась и, вскинув брови, заметила, что они слишком долго гуляли. Снова несколько не очень удачных эпизодов с малышкой. И с матерью Уллы. Дальше он смотреть не стал. Такое впечатление, будто фильм в основном посвящен теще, хотя она жила у них всего неделю. Но почему, в самом деле, он так много снимал эту, помимо всего прочего, на редкость фотогеничную женщину? Может, просто пытался загладить свою вину перед нею — ведь он не любил ее. Как и в тех случаях, когда заботливо предлагал ей самый удобный стул, следил, чтобы у нее всегда под рукой были ее любимые серуты, и предупредительно включал телевизор, как только начинались эти смертельно скучные передачи, которые ей особенно нравились. «Как хорошо ты относишься к маме», — всякий раз говорила Улла, когда ему с трудом удавалось дождаться конца тоскливых пасхальных каникул. Тоскливых из-за присутствия тещи. Или терпеть ее неделю во время отпуска. Или несколько дней на рождество. Так вот и уходит время, думал он. Наши свободные дни. А ведь они должны быть праздником для нас с Уллой и для малышки. Почему же мы никогда не говорим об том серьезно, откровенно и честно?! Почему же я никогда не говорил Улле, что присутствие тещи, как бы я ни был добр с нею, вовсе не радует, а наоборот, утомляет меня и не худо бы вместе решать, как часто ей приезжать к нам. Но такие вопросы никогда не обсуждались. Просто Улла объявляла: «Мама, как всегда, поживет у нас первые дни пасхи. Ты не мог бы взять дежурство на следующие дни?» Или: «Я думаю, мама, как обычно, побудет с нами неделю в начале отпуска». И тоном, не допускающим возражений, заканчивала: «Надеюсь, ты не против?» Абсолютно точно зная, что он не станет возражать. Всегда плясать под чужую дудку. Что со мной происходит? — подумал он. Чего я, собственно, хочу? Или, наоборот, не хочу? Нельзя же так расстраиваться из-за пары роликов загубленной пленки. Или из-за пустякового конфликта с ребятами. Все образуется. И с тещей, конечно, я вполне могу ладить, что за вопрос! Все-таки что же со мной творится? Он рассеянно крутил пленку дальше, но, когда Улла вошла в комнату, сделал вид, что поглощен работой. — Такая погода, а ты дома, да еще в темноте. Странный ты все же. Ему показалось, что она хотела подойти к окну и раздвинуть шторы, но потом переборола себя, стала у него за спиной и положила руки ему на плечи. — Как, хорошо я устроился? — Да неплохо. Он улыбнулся. — И вам, наверное, хорошо было у Сусанны, хотя у них всегда шумно. — Это ты так считаешь. Сильные, полные руки Уллы обвились вокруг его шеи. Он потерся щекой о ее запястье. — А Лена? — пробормотал он. — Осталась у них. Они с близняшками на удивление хорошо играли сегодня. От нее пахло летом, кремом «Нивея» и еще чем-то сладковатым. Наверно, они с Сусанной немножко выпили, когда сидели на лужайке с занятыми игрой детьми. — Вермут? — спросил он. — Совсем чуть-чуть, и сильно разбавленный. Очень пить хотелось. Он усадил ее к себе на колени и поцеловал. Обнял за плечи и, коснувшись ее груди, сквозь легкую ткань ощутил горячую кожу. В тот же момент она привычным движением взъерошила ему волосы, как всегда, когда была нерасположена к его ласкам.