Чуть позже мы с папой отвезли Ножку к Данте, и папа передал мистеру Кинтане ключ от нашего дома (Данте предстояло поливать мамины цветы). – И не вздумай украсть мой пикап, – вставил я. – Я же мексиканец, – ответил он. – Угонщик тачек – мое второе имя. Это меня ужасно рассмешило. – Слушай, – сказал я. – Есть менудо и угонять автомобили – два совершенно разных вида искусства. Мы ухмыльнулись друг другу. Миссис Кинтана с подозрением на нас посмотрела. Потом мы выпили кофе вместе с родителями Данте, пока сам он показывал Ножке дом. – Готов поспорить, Данте заставит Ножку сжевать всю свою обувь. Все, кроме моего папы, рассмеялись. Он не знал, что Данте объявил обуви войну. А когда Данте с Ножкой вернулись на кухню, наш смех перешел в хохот: Ножка несла в зубах кроссовок Данте. – Смотри, что она нашла, мам. Двенадцать По дороге в Тусон мы с папой почти не разговаривали. – Твоя мама очень расстроена, – сказал он. Я знал, что он думает о прошлом. – Хочешь, я сяду за руль? – Нет, – ответил он. Но тут же передумал. – Давай. Он вышел на следующей заправке, где мы купили кофе и бензин, и отдал мне ключи. Управлять его машиной было проще, чем моим пикапом. Я улыбнулся. – Никогда не водил другие машины. – Если умеешь управлять пикапом, то справишься и с любой другой машиной. – Извини за вчерашнее, – сказал я. – Просто иногда… Иногда меня переполняют чувства… И я не всегда знаю, что с ними делать. Наверное, звучит как чушь. – Звучит вполне нормально, Ари. – Мне не кажется, что я такой уж нормальный. – Испытывать чувства – это нормально. – Но я чувствую злость. И не понимаю, откуда она берется. – Наверное, нам стоит больше разговаривать. – Да, пап, но разве хоть один из нас умеет это делать? – Ты умеешь, Ари. Только не со мной. Я не ответил. Однако, помолчав, все-таки сказал: – Пап, у меня со словами тоже не очень. – Ты постоянно разговариваешь с мамой. – Да, но только потому, что у меня нет выбора. Он рассмеялся. – Я рад, что она заставляет нас говорить. – Если бы ее не было, мы бы умерли в тишине. – Ну сейчас мы ведь разговариваем, правда? Я покосился на него и увидел, что он улыбается. – Ага, разговариваем. Он опустил окно. – Твоя мама не разрешает мне курить в машине. Ты не против? – Не против. Этот запах – запах сигарет – всегда напоминал мне о нем. Он курил; я вел машину. Меня не тревожили ни тишина, ни пустыня, ни безоблачное небо. Интересно, есть ли пустыне дело до слов? Мои мысли блуждали. Я подумал о Ножке и Данте. Я спрашивал себя: что он видит, когда смотрит на меня? Спрашивал, почему не открываю альбом с набросками, который он мне подарил. Я вспомнил о Джине и Сьюзи и задумался, почему никогда им не звоню. Они, конечно, меня доставали, но только потому, что не умели общаться иначе. Я знал, что нравлюсь им, и мне они тоже нравились. И почему считается, что парни не могут дружить с девчонками? Что в этом такого? Я подумал о брате. Гадал, были ли они близки с нашей тетей и почему такая милая женщина изолировала себя от семьи. А еще пытался понять, почему провел у нее целое лето, когда мне было всего четыре года. – О чем думаешь? – раздался голос папы. Он почти никогда не задавал этого вопроса. – О тете Офелии. – О чем именно? – Почему вы отправили меня к ней на лето. Папа не ответил. Он вновь опустил окно, и в машину, охлажденную кондиционером, хлынул жар раскаленной пустыни. Я знал, что он собирается выкурить еще одну сигарету. – Расскажи, – попросил я. – Над твоим братом тогда шел суд, – ответил он. Он впервые упомянул при мне брата. Я молчал. Я хотел, чтобы он продолжил. – Мы с твоей мамой… Нам было тяжело. Всем нам. И твоим сестрам тоже. Мы не хотели, чтобы ты… – Он замолчал. – Думаю, ты понимаешь, о чем я. – Лицо его приняло серьезное выражение. Серьезнее, чем обычно. – Твой брат любил тебя, Ари. Сильно. И он не хотел, чтобы ты все это видел. Не хотел, чтобы ты плохо о нем думал. – Поэтому вы отправили меня к тете. – Да. – Но это ни черта не помогло, пап. Я постоянно о нем думаю. – Прости, Ари. Я… Мне очень жаль. – Почему мы не можем… – Все не так просто, как тебе кажется, Ари. – В каком смысле? – У твоей мамы был нервный срыв. – Он шумно затянулся. – Что? – Ты провел у тети Офелии не только лето. Ты жил у нее девять месяцев. – Срыв? Я… Я не… У мамы? У нее правда был… Мне хотелось попросить у отца сигарету. – Она очень сильная, твоя мама. Не знаю… Просто жизнь – штука нелогичная. Ощущение было такое, что твой брат умер. И мама стала другим человеком, ее было не узнать. Потом ему вынесли приговор, и ее это просто уничтожило. Она была безутешна, потому что всей душой любила твоего брата. А я не знал, что делать. И даже сейчас я иногда смотрю на нее и хочу спросить: «Все прошло? Точно?» Когда она вернулась ко мне, Ари, она казалась такой хрупкой… Но шли недели и месяцы, и она постепенно приходила в себя. Она снова стала сильной и… Я услышал, как папа заплакал.