Данте объяснял предельно четко. Он отлично плавал, знал все о дыхании, о движениях рук и ног и о том, как работает тело под водой. Воду он любил и даже уважал. Он понимал ее красоту и опасность и говорил о плавании так, будто всю жизнь провел в воде, хотя ему было всего пятнадцать. Кто он такой? Он выглядел хрупким, но не был таковым. Он был собранным, сильным и умным и не прикидывался глупым или посредственным – это не про него. Он был веселым, сосредоточенным, энергичным. Иногда – почти яростным. Но в нем совсем не было злобы. Я удивлялся: как можно жить в нашем злобном мире и не впитать в себя хоть немного злобы? Разве парни такими бывают? Данте стал еще одной тайной – одной среди многих тайн нашей Вселенной. Все лето мы плавали, читали комиксы и книжки и спорили о них. Данте достались от отца старые комиксы о Супермене. Он их обожал. А еще любил комикс про Арчи и Веронику. Я эту хрень терпеть не мог. – Никакая это не хрень, – говорил Данте. Мне нравились Бэтмен, Человек-паук и Невероятный Халк. – Уж больно они мрачные, – не соглашался Данте. – И это говорит человек, который обожает «Сердце тьмы» Конрада[8]. – Это другое. Это литература. Я всегда спорил с ним, потому что считал, что комиксы – тоже литература. Но литература для Данте была делом серьезным. Кажется, я так ни разу и не победил его в споре. Он был слишком хорош. Да и читал намного больше моего. Я прочел Конрада только ради него, а потом поспешил сообщить, что книга мне ужасно не понравилась. – Хотя это правда, – заметил я. – Мир – мрачное место. Тут я с Конрадом согласен. – Может быть, твой мир, Ари, но не мой. – Ну да, ну да, – сказал я. – Ну да, ну да, – подхватил он. Если честно, я ему соврал. Книга мне очень понравилась. Она показалась мне прекрасной – я никогда не читал ничего подобного. Отец, увидев, что я читаю, сказал, что это одна из его любимых книг. Я хотел спросить, читал ли он ее до или после войны во Вьетнаме. Но спрашивать было бесполезно – он никогда не отвечал на мои вопросы. Мне всегда казалось, что Данте читает потому, что любит это делать, а я – просто от скуки. Он все анализировал. А я просто читал. И, кажется, мне чаще, чем ему, приходилось заглядывать в словарь, чтобы найти непонятное слово. Я был намного мрачнее, чем он. Даже цвет кожи у меня был темнее, но не в том дело. Он говорил, что я воспринимаю жизнь как трагедию. – Потому тебе и нравится Человек-паук. – Просто во мне больше мексиканской крови, – сказал я. – Мексиканцы – трагичные люди. – Может быть, – согласился он. – А ты оптимистичный американец. – Это оскорбление? – Возможно. Мы рассмеялись. Мы вечно смеялись. Мы были так непохожи, Данте и я. Но кое-что общее у нас все-таки было. Во-первых, нам обоим запрещалось днем смотреть телевизор. Нашим родителям не нравилось то, как телевидение влияет на мальчиков. Во-вторых, мы оба выросли, слушая нотации вроде: «Ты же мальчик! Иди и займись чем-нибудь! Тебя ждет целый мир…» Мы с Данте были последними детьми в Америке, которые выросли без телевизора. Однажды он спросил: – Как думаешь, наши родители правы? Нас в самом деле ждет целый мир? – Сомневаюсь, – ответил я. Он рассмеялся. Тогда я предложил: – Давай покатаемся на автобусе и посмотрим, что нас на самом деле ждет. Данте улыбнулся. Мы оба полюбили ездить на автобусах и иногда бесцельно катались на них весь день. – Богатые люди не ездят на автобусах, – как-то раз сказал я Данте. – Поэтому на них ездим мы. – Может быть, – согласился я. – А мы что, бедные? – Нет, – Он улыбнулся. – Но если сбежим из дома, то станем. Эта мысль показалась мне любопытной. – А ты мог бы? – спросил я. – Сбежать из дома. – Нет. – Почему нет? – Хочешь, расскажу секрет? – Конечно. – Я до посинения люблю маму с папой. Я расплылся в улыбке. Никогда не слышал, чтобы кто-то говорил так о родителях. Никто не любит родителей до посинения. Кроме Данте. А потом он прошептал мне на ухо: – Видишь ту женщину через два сиденья от нас? Мне кажется, у нее интрижка. – С чего ты взял? – прошептал я в ответ. – Она сняла обручальное кольцо, когда села в автобус. Я кивнул и улыбнулся. Мы стали выдумывать истории о других пассажирах автобуса. Кто знает, может, и они выдумывали что-то о нас. Раньше я всегда был одиночкой и никогда ни с кем не сближался. Я играл в баскетбол, бейсбол, ходил в детский отряд скаутов и подумывал позже заделаться настоящим бойскаутом – но к другим мальчикам близко не подходил. Мне всегда казалось, что частью их мира мне не стать. Парни. Я наблюдал за ними. Изучал их. И в конце концов пришел к выводу, что интересных парней в моем окружении просто не водится. Сказать по правде, я даже испытывал к ним отвращение. Может, я и правда был в чем-то их лучше. Хотя, наверное, все-таки нет. Я просто не знал, как с ними разговаривать и как себя вести. Рядом с ними я не чувствовал себя умнее. Напротив – я сам себе казался глупым и неполноценным. Все они будто бы принадлежали к какому-то клубу, куда мне не было хода. Когда я перерос детский отряд скаутов, то решил, что в бойскауты не пойду, и сообщил об этом отцу. Меня все это жутко достало. – Потерпи еще год, – сказал папа. Он знал, что иногда я люблю подраться, и постоянно читал мне лекции о физическом насилии. Он хотел, чтобы я держался подальше от школьных шаек. Так он старался оградить меня от судьбы моего брата, попавшего в тюрьму. И вот из-за брата, о чьем существовании у нас дома не принято было даже упоминать, я вынужден был стать примерным бойскаутом. Отстой какой-то. Что, если брат – плохиш, то я должен за него отдуваться и быть паинькой? Мне такой расклад совсем не нравился. Однако я уступил отцу и целый год был бойскаутом. Мне все ужасно не понравилось – за исключением того, что нас научили оказывать первую помощь. Нет, разумеется, дышать ртом кому-то в рот – занятие не из приятных, я от него впадал в ступор. Однако сама мысль, что я могу заставить чье-то сердце забиться вновь, меня восхищала, пускай я и не до конца понимал, как это происходит. И вот, получив нашивку спасателя, я ушел из бойскаутов, а дома отдал ее отцу. – Потом будешь жалеть, что бросил. – Больше он не сказал ни слова. Да не попаду я в тюрьму – хотелось мне ответить, но я просто огрызнулся: – Если отправишь обратно, клянусь, начну курить траву. Отец как-то странно на меня посмотрел. – Твоя жизнь, – сказал он. Как будто это правда. Еще одна особенность моего отца: он никогда не читал мне нотаций. Настоящих нотаций. И это меня раздражало. Он никогда не злился, и характер у него не был скверным. Просто разговаривал он короткими предложениями вроде: «Твоя жизнь». Или: «Попробуй». Или: «Уверен, что хочешь?» И почему он не мог нормально со мной поговорить? Как я должен был понять его, если он не подпускал меня близко? Меня это ужасно бесило. Нет, у меня все было нормально. В школе были друзья. Какие-никакие. Конечно, особо популярен я не был, но это и не удивительно. Быть популярным значит убеждать других, что ты веселый и интересный, а притворщик из меня был неважный. Я общался с одними ребятами – братьями Гомес, но потом они переехали. Были еще две девчонки – Джина Наварро и Сьюзи Бирд, – которые на досуге любили надо мной поиздеваться. Девчонки. Они мне тоже казались таинственными. Вокруг хватало тайн. Но, пожалуй, все было не так уж плохо. Может, я не был всеобщим любимцем, но и козлом отпущения тоже. Я умел драться. Так что все потихоньку от меня отстали.