#003 // Перепутья // Константин На Венере есть цветы. Они выращивают множество самых разнообразных растений в теплицах. Кроме того, на каждой базе есть что-то вроде дендрария. Мы везём им семена, но своих цветов на кораблях программы «Ковчег» нет. Очень жаль, сейчас они пришлись бы кстати. Всё, чего мне хочется сейчас, — ухватиться за соломинку. Я совсем опустил руки. До вчерашнего дня я жил как в тумане, будучи уверенным, что жизнь закончилась. Причём произошло это не в момент апокалипсиса, нет. Она закончилась намного раньше, а конец света лишь поставил жирную точку. Но это всё до вчерашнего дня. Проявив немного смекалки, я всё-таки смог погладить рубашку. Пришлось поторговаться с поварами за сотейник с кипятком, который и стал моим утюгом. Когда держал его в руке, думал о том, в каком же несправедливом мире мы живём. Капитализм умер — ну или впал в спячку — а для премиальных пассажиров, отгородившихся от нас толстой стеной, готовят нормальную еду, пока мы давимся кашицей, лишь отдалённо напоминающей что-то съедобное. Даже сотейники у нас для этой цели есть. Нет, я всё понимаю, на всех человеческой еды не хватит, но всё-таки неприятно осознавать себя кем-то второсортным. Люди всё равно не стали равны. И как будто бы даже наоборот: классовое неравенство лишь усилилось. Зато теперь у меня глаженная рубашка. Я стою у сто восемнадцатой каюты и мнусь. Стоит ли её сейчас тревожить? А чёрт с ним, будь что будет. Вдох, выдох — стучу в дверь. Но в ответ лишь ишина. И о чём я только думал? Может, она сейчас не в каюте или подключена к виртуальной реальности. Хотя, возможно, оно и к лучшему. Полгода назад Лиза потеряла сына. Ей, вероятно, надо побыть наедине с собой, а тут я кручусь вокруг неё со своими тараканами. А всё зачем? А вот чёрт меня знает. Я ищу простого человеческого тепла, ищу контроля, ищу давно забытого чувства любви, в конце концов. Того трепетного чувства, которое я испытывал лет тридцать тому назад, когда приглашал девочку на свидание, когда впервые её целовал. Чувства, которое двадцать лет назад, казалось, вот-вот придёт на очередном свидании, при очередном поцелуе, но оно никак не хотело возвращаться в той же мере, в какой оно ощущалось в пятнадцать. Я наивно хочу вернуть чувство, которое давно умерло во мне. И те простые привычные вещи, на которых держался мой душевный покой. Всё-таки я человек социальный, и самому по себе мне существовать некомфортно. Какую же роль в уравнении моего счастья играет Лиза? Так ли важна она сама? Или я просто собираюсь использовать её? Да, безусловно, она красивая женщина, приятный собеседник, и она просто не может не нравиться. Но если всё, вроде как, искренне, то почему же я всё равно чувствую себя скотиной какой-то? А Лиза всё не открывает. Ладно, пойду-ка я в каюту. Это была плохая идея. Я уже было делаю шаг назад, как вдруг дверь каюты открывается. — Костя? Что ты тут делаешь? Она одета в дешёвый белый халат, похожий на банный — они входят в стандартный комплект одежды на корабле. Волосы Лизы растрёпаны, она не накрашена: явно никого не ждала. Красноту глаз особенно подчёркивает бледность лица. Неужели она только что плакала? Всё-таки я заявился невовремя, но теперь уже нельзя отступать. — Прости, я… просто хотел пообщаться. — А почему тогда убегаешь? — спрашивает Лиза с лёгкой хрипотцой в голосе. — Ты долго не открывала. Подумал, что тебя нет дома, или ты в виртуальной реальности. — Я же сказала: «Минуточку». Ты не слышал? — Э-э… нет. — Наверное, недостаточно громко. Эти двери очень глухие, — Лиза постукивает пальцем по косяку. — Да, вероятно. Ты же не занята? — О, ты что, у меня на этом корабле много дел. И в потолок попялиться, и в стену, и поспать… А что, есть какие-то предложения? Я набираю полные лёгкие воздуха. Надо действовать решительно, но не слишком, чтобы не надавить на неё. — Ты любишь звёзды? Лиза поразительно быстро собирается. Каких-то сорок минут под дверью, и вот она вышла уже накрашенная, уложенная и в том же платье, что и вчера. Нет, я серьёзно. Соню порой по два-три часа приходилось ждать. Конечно, понятное дело, что у Лизы там не десятки кремов и платьев на любой случай жизни, но всё равно как-то непривычно. Чёрт, я всё пытаюсь представить, как она собирала всю эту косметику и гардероб под сирены воздушной тревоги. Хотя оно, наверное, того стоило. Сохранить свою зону комфорта, кусочки чего-то привычного удалось далеко не каждому. Скажем прямо: не удалось почти никому. И это нам, полупремиальным пассажирам, ещё повезло лететь на корабле чуть ли не с роскошью круизного лайнера. У пассажиров других кораблей дай Бог если есть полтора квадратных метра личного пространства. Впрочем, радости от этого мало. Да, парные каюты и креслице у иллюминатора — это, конечно, приятно, но мы по-прежнему несёмся сквозь чёрную пустоту от дома, который, вероятно, уже не увидим. Я бы не отказался иметь при себе свой старый удобный халат или, скажем, коллекцию марок — что-то, за что можно уцепиться. Но во время эвакуации мне это всё даже в голову не пришло, не до того было. Для Лизы её вещи оказались важнее. В голове зазвучал этот жуткий звук. Какофония из восходящих и нисходящих нот, симфония ужаса, которая вторглась в обычное будничное утро. К нашему счастью, каждый крупный жилой комплекс оснащался бомбоубежищем. Вадим ещё спал, когда я варил кофе и готовился к очередному рабочему дню. Когда разразились сирены, он спросонья ничего не понял. Пришлось буквально выдёргивать Вадима из кровати и тащить его к лифту. Мне часто снится Соня. В этих снах у нас всё хорошо, будто и не происходили все эти ужасы, будто она не затухала на больничной койке, беспомощная перед раковой опухолью. Мы хорошо проводим время дома, или гуляем в парке, как делали это когда-то очень давно, а то и вовсе выбираемся в центр Москвы, и где-нибудь в ресторане обсуждаем былые деньки. Но иногда в эти прекрасные моменты забвенья начинает звучать сирена. Прямо во время поцелуя или глотка кофе. И приятные картины прошлого обращаются кошмаром. Я должен забыть. Наверняка однажды получится. Хочу больше никогда не помнить этот звук. На смотровой площадке не очень людно: три парочки стоят по углам, да одна девушка прильнула к стеклу и пустым взглядом таращится на звёзды. Подумать только: столько времени в пути, а я так ни разу и не выходил сюда, в этот прозрачный с пяти сторон куб. Куда ни глянь, вокруг лишь космос, вращающийся в каком-то сумасшедшем калейдоскопе звёзд, того гляди укачает. От этого вида у меня аж дыхание захватывает и мурашки по коже. Я с детства любил смотреть на звёзды. Именно тогда у меня появилась мечта стать космонавтом. Но с возрастом понял, что не гожусь для этого. Тем не менее мечты о космосе никуда не уходили. Тогда я стал грезить о научной карьере. А к семнадцати годам окончательно сделал вывод, что я больше практик, нежели теоретик, и пошёл учиться на инженера. Я приложил руку к созданию кораблей, на которых человечество теперь эвакуируется с Земли, и вот, теперь я действительно в каком-то смысле космонавт, как и мечтал. Моему взору открывается бескрайняя чёрная бездна, усыпанная далёкими термоядерными реакторами, что дарят свет и тепло другим мирам. Может, около одной из этих звёзд всё-таки кто-то живёт? И где-то там процветает зелёно-голубая планета, на которой не случилось апокалипсиса. Пока не случилось. В последнее время мне начинает казаться, что это неизбежность. Я задерживаю дыхание, потом медленно выдыхаю. За последний год это один из немногих моментов, которыми я действительно могу насладиться. Вид, о котором я мечтал с детства. Безмолвная ядерная пустошь, прекрасная и ужасная, от которой я надёжно спрятан в консервной банке. В этом смысле у космоса есть что-то общее с нынешней Землёй. Только вместо космического корабля у людей бункеры, а вместо космической радиации — заражённая кобальтовыми бомбами атмосфера. Лиза идёт медленно, выверяя каждый шаг и чуть выставляя руки в стороны, будто под ногами у неё не прозрачный акриловый пластик, а канат. В её взгляде чувствуется лёгкий страх, но в то же время и интерес. — Не бойся, — говорю я. — Материал надёжный. Но если тебе так будет спокойней… Я беру Лизу за руку. Слегка, лишь помогая восстановить ей потерянную от страха устойчивость. У неё прохладная кожа, но я ощущаю тепло. — Я как будто в космосе парю, — говорит она. — На нашей венерианской базе, кстати, тоже должна быть такая площадка. Представляешь себе? Стоишь вот в таком помещении, а под ногами — бескрайние серные облака. — Даже и не знаю, что страшнее, — Лиза усмехается. И в этом смешке нет ничего весёлого, лишь грусть и ужас от происходящего. Мы потеряли дом, но большинство из нас испытывает страх перед домом новым. Даже в бункерах на Земле они чувствовали себя уверенней. И я их понимаю. Мне тоже очень страшно, если честно. И чем больше я прихожу в себя, чем сильнее во мне стремление к жизни, тем страшнее. Ещё совсем недавно всё было проще. Выживу — ну и слава Богу. Помру — и ладно. Лиза уже привыкла к новой обстановке и держится уверенней, но руку мою не отпускает. Так мы и стоим, взявшись за руки и молча глядя на танцующие звёзды. Будто и не требуется слов: двое несчастных нашли друг друга, чтобы подарить немного тепла. Пожалуй, мы не можем быть вместе: не те обстоятельства, чтобы отдаваться романтике. Но, думаю, нам обоим становится чуточку легче. Человеку нужен человек. Особенно когда вокруг нет абсолютно ничего. Наконец молчание прерывает Лиза. — Никогда не видела такого неба, — заворожённо произносит она. — Да, сейчас никакая атмосфера не мешает нам его лицезреть. И это небо повсюду. Я осматриваюсь, пытаясь найти какой-нибудь интересный объект. — Смотри, — я показываю рукой, которой держу Лизу, на одну из звёзд. — Это Сириус. — Где? Всё движется. Да, вращение центрифуги моей лекции по звёздам определённо мешает. — Вон, вон, видишь? Вон та, что поярче. — А, всё, вижу. Какая яркая звезда. Я что-то слышала о ней. — Самая яркая на небе, — я киваю. — Ну, кроме Солнца, конечно. И всего в восьми световых годах от нас. Может, и туда однажды полетим. Найдём там пригодную для жизни планету. Или для терраформирования. И тогда нам будут светить два солнца, сотни миллионов лет вращающихся вместе. Я крепче сжимаю Лизину руку. Мы снова замолкаем, созерцая чёрную бездну. — Никита был очень одарённым, — внезапно говорит Лиза. — Он хотел стать врачом. Это у нас семейное. Я учитель, отец у меня — полицейский. Наша семья, можно сказать, посвятила себя тому, чтобы помогать людям. И Никита смог бы. Я знаю, смог бы. Лиза тяжело вздыхает. По её щеке стекает одинокая слеза. Я заглядываю в её глаза: грузный взгляд сверлит вездесущую пустоту. Я отпускаю её руку и обнимаю за плечи, прижимая к себе. — Прости, — говорит она сквозь слёзы, поднимает на меня глаза и спрашивает чуть более спокойно: — А твой сын? — Что мой сын? — Расскажешь о Вадиме? Понимаю, она хочет отвлечься. Вот только как ни крути, история всё равно какая-то грустная получится. Мир в последнее время вообще не богат на позитивные истории. — Вадим, он… хороший парень. Талантлив в математике, программированием увлекается. Создал вот в виртуальности бота своей… Я запинаюсь. В первые же секунды облажался и свёл всё к неприятной теме. Но деваться уже некуда, и я договариваю: — Своей матери.