— Кто? — Женщина. Мы нашли ее под кустами. — Кто? — Что — кто? Говорят тебе — женщина! — Кто ее нашел? Ты? — Да. На этом самом месте. Это был на удивление бессвязный разговор, но дедушка был так подавлен, что я не решилась спросить, кто эта женщина. Я опустилась на колени и попыталась просунуть голову в розмариновую пещеру, чтобы понять, на что я должна смотреть. Листья, засохшие в жаркие месяцы, оцарапали мне лицо, а ветки вцепились в волосы, будто пытались мне помешать. Я легла на землю и проползла между кустами. Первое, что я там увидела, была пара кроссовок, повернутых ко мне ребристыми резиновыми подошвами. Это были самые обычные белые кроссовки — из тех, что найдутся в каждом приличном ящике для обуви. Что бы это значило? Я пошарила между листьями, ища более интересные сюрпризы. Дедушка не заставил бы меня мчаться сюда ради пары кроссовок китайского производства. Но я ничего не нашла. Я устало выпрямилась. — Видела? — Да. Кроссовки. Что это значит? — Она была там. Уффф… Это мы уже проходили. Он совсем сбрендил. Наверное, нам всё же следовало проявить настойчивость и определить его в один из этих шикарных домов, где старики его возраста мастерят лошадок из папье-маше и танцуют пассадобль в пять часов пополудни. Я покосилась на «форд» за забором. Он казался самым нормальным местом в округе. Мне так захотелось забраться в него, вернуться в папин дом, урвать пару часов сна и встретить просыпающегося Арика свежей улыбкой!.. Но где-то внутри у меня шевелился страх…Дедушка не так уж и сбрендил. В этих кроссовках когда-то были ноги. Где женщина, которая их носила? Что дед о ней знает? «Габи», — призвала я себя к порядку. «Что?» Глупости! Я просто начиталась детективов. Ничего особенного не случилось. Успокоиться! Всё в порядке. Конечно, в порядке! Почему бы и нет? Большое дело — найти кроссовки, потерянные кем-то среди ночи. И, как мне кажется, речь идет не о девушке, убежавшей от принца верхом на тыкве… — Пойдем, Габи. — Дедушка повернулся и пошел, волоча ноги, будто каждый шаг причинял ему боль. С тех пор, как Газету поселили во дворе лаборатории, я у него не была. Дедушка запретил нам к нему заходить. Я представляла себе, что домик похож внутри на тот самый подвал, — что он завален газетами, которые Якоб зачем-то усердно собирал, что там есть пожелтевшие книги, написанные в другой стране, веселые певчие птички, золотые рыбки, свистульки, бусы и маленькие деревянные игрушки, которые он продолжал вырезать для мальчика, которого уже давно нет… Жилище Газеты казалось мне потерянным раем, доступ в который был нам закрыт после того, как по ужасному, несправедливому обвинению Якоба выдали органам здравоохранения. Газета был частью дедушки Макса — так же, как и затейливые медные лампы, сердитая мебель, массивные часы с маятником, мрачноватые пейзажи и суровые портреты наших предков с их женами и домочадцами, которые грозно взирали из тяжелых бронзовых рам. Когда Якоб приехал в Страну, дедушка и бабушка поселили его в подвальчике дома на улице Ахад а-Ам. Бабушка, конечно, думала, что речь идет о предоставлении временного пристанища этому человеку-тени, прибывшему из Европы. Но, когда он обжился в подвале, его уже нельзя было извлечь оттуда, и это стало поводом для бесконечных ссор между дедушкой и всеми остальными. Не только бабушка Йона — и мама, и даже мой покладистый и добрый папа — все хотели освободить подвал от Якоба. Бабушка утверждала, что от него плохо пахнет, что он засоряет двор, что он наделает пожар грудами газет, которые натащил в свой подвал, а когда у нее иссякали аргументы, она, поджав губы, заявляла, что он пристает к «малышке», (то есть, ко мне) и что нехорошо подпускать его к детям. Но дедушка настоял на своем, и гость остался в подвале — пел грустные песни пустым стенам, рассказывал сказки всем, кто хотел его слушать, и делал из дерева маленькие игрушки. Когда я была маленькая, я была уверена, что вся эта история, которую называют «Вторая Мировая война», — ни что иное, как жестокая драка между Газетой и припадочно дергающимся типом с усиками, имя которого «Проклятыйгитлер», а фамилия — смачный плевок. Газета действовал на меня завораживающе. Его заостренное лицо внушало страх. «Не плачь, он тебе ничего не сделает, он такой из-за Проклятогогитлера», — успокаивала меня бабушка, когда я прибегала прятаться в ее передник, пахнувший рыбой и чесноком, и тут же сердито звала деда и требовала сатисфакции: «Смотри, как он ее напугал! Бедненькая моя, надо его прогнать! Скажи ему, чтоб не приближался к маленькой!» («Маленькой» была я. Всегда. Даже, когда я переросла ее, в глазах бабушки я оставалась «маленькой». Нуждающейся в защите. Еще более маленькой и еще более нуждающейся в защите я стала после того, как на военном кладбище похоронили то, что осталось от Лиора, и женщина, называвшая себя моей мамой, бросила нас, уехав на далекий континент.) Тогда дедушка обнимал меня, и резкий аромат нефти, исходивший от его одежды, отбивал запах рыбы и чеснока. «Ну, хватит, что он тебе такого сделал?» — пренебрежительно гремел он, поднимая меня своими большими руками, и объяснял, как бабушка: «Это потому, что проклятый Гитлер всё у него отнял, главным образом — ум. Прекрати реветь. Он душа-человек! Так-то оно в жизни — когда-то он был большим человеком, а сейчас он несчастный человек». Газета, действительно, ничего мне не сделал. Его несправедливо обвиняли. Я была очарована его меняющимися настроениями, смехом и слезами, умением декламировать Танах задом наперед, своими песнями, рассказами и коллекцией кукол, которых он прятал под одеждой, выдергивал оттуда и рассказывал мне истории о них на своем языке — клоуны в заплатах, черные короли и тоненькие принцессы. Он учил меня складывать длинные гибкие листья и свистеть в них долгим свистом, выращивать шелковичных червей, передразнивать пальмовых голубей, петь и ругаться по-немецки. Якоб-Газета имел обыкновение бродить по двору дома на улице Ахад а-Ам, тонко посвистывая. «Газеты есть?» — вопрошал он, приблизив ко мне свое лицо. Его жидкие рыжие волосы почти касались моей щеки, и я чувствовала его запах — зеленоватый запах плесени, смешанный с запахом крапивы. Я вытаскивала из сумки пачку газет и клала ее на землю. Якоб не шевелился. Только, когда я уходила, он приближался к газетам, подбирал их и относил в свое убогое жилище. Никто не знал, что он с ними делает. «Твой брат где есть?» — говорил Газета всякий раз, когда видел меня — представительницу Лиора на этой земле. Он не переставал тосковать по Лиору. И он тоже… Много лет после того, как Лиор был похоронен на военном кладбище, и на его могиле был установлен большой мраморный памятник, Газета продолжал спрашивать, когда он вернется с прогулки. Глядя в землю, он шептал его имя и протягивал мне новую шахматную фигуру, которую вырезал для него. Но Лиору не нужна была ладья в его путешествии в страну мертвых… «С ним всё хорошо?» — спрашивал Газета, снова и снова разбивая мне сердце. Он не признавал смерти. Как утешительно безумие! После «того случая» мне запретили к нему приближаться. «Ради него», — сказал дедушка. «Ради тебя», — сказала бабушка. «Ради меня», — сказал мой бедный папа. Мама молчала. После того, как дедушка убедил власти, что Якоб Роткопф не опасен для окружающих, и получил его обратно, бабушка поставила определенные условия, и дедушке пришлось подыскать Якобу другой дом. Тогда он отремонтировал для него деревянную времянку рядом с лабораторией, и Якоб переехал туда. Для меня его жилище было недосягаемым. Мне очень хотелось войти туда, усесться рядом с Газетой и слушать его истории, но дедушка строго-настрого это запретил. Теперь мы оба стояли на пороге запретного домика. 3 Раз и другой, и третий огляделся дедушка вокруг, будто видел этот большой двор впервые. Он нервно поскреб предплечья. Затем постучал в дверь тремя четкими резкими ударами. Внутри царила тишина. Дверь оставалась закрытой. Дедушка еще раз повторил серию ударов, похожую на условный знак в детской игре, и, не получив ответа, отказался от стройной музыкальной дроби и заколотил в дверь изо всей силы. Он свистел, стучал, говорил и шептал. — Это я, Макс… — говорил он, приблизив лицо к двери. — Якоб, открой мне, пожалуйста. Это я, Макс, Макс Райхенштейн… Наконец из домика донесся ответ. Газета прокричал что-то на своем и дедушкином языке. — Алес в порядке, — сказал дедушка. — Битте, мах ауф ди тир[10]. Это хорошие полицейские. Послышался шум — похоже, что Газета отодвигал мебель. Потом раздался сухой кашель, и дверь отворилась. Дедушка не шевелился. Он остался стоять на пороге, глядя в глаза Якобу. — Данке, — тихо сказал он. — Здесь Габи. Моя внучка. Она приехала нам помочь. Газета сердито забормотал. — Ша, ша, — зашептал дедушка тоном Мери Поппинс. — Это моя Габи. Ты ее знаешь. Она — твоя подруга. Она всегда приносить тебе красивые газеты. Газета не отвечал. Дедушка вошел внутрь, сделав мне знак следовать за ним. Чуть поколебавшись, я переступила порог и сразу же очутилась в запретной зоне. Жилье Якоба представляло собой темную загроможденную комнатушку. Не было там ни певчих птиц, ни золотых рыбок. Ни свистулек, ни бус, ни деревянных игрушек. Только груды газет, спертый воздух и тяжелый дух плесени. Кажется, здесь никогда не проветривали. Воняло ужасно. Невозможно было дышать, не кашляя. Я зажала нос и рот рукой, но вонь проникала сквозь любую преграду. — Дедушка, оставь дверь открытой, — простонала я. — Ты в порядке? Я кивнула. Это всего лишь запах. Можно продолжать. Свисающая с потолка голая лампочка слабо освещала помещение. Постепенно я стала различать знакомые предметы. Стенные часы, некогда украшавшие гостиную в просторной квартире дедушки и бабушки, два старых матерчатых стула, перенесенные сюда из подвала на улице Ахад а-Ам, узкая железная кровать, стоявшая когда-то в одной из комнат дома дедушки и бабушки. Но большую часть пространства комнатушки занимали газеты. На полу, на старой покосившейся этажерке, на креслах, на поломанном журнальном столике — везде высились кучи старых газет, выстроившиеся, как солдаты на параде, в ожидании приказа. Дедушка остановился у раковины в жалкой кухоньке в углу комнаты. Он казался растерянным. Его красивое лицо было изрезано морщинами, ставшими глубже за одну ночь. На деревянном столе стояла старая зеленая жестянка. Я вспомнила эту жестяную коробку. Она была в подвале дома на улице Ахад а-Ам. В нее дедушка клал еду для Якоба — так у них было заведено. Сам Газета сидел, напряженно выпрямившись, на старом стуле. В руке он держал игрушечное деревянное ружье. Дедушка склонился над ним и зашептал ему на ухо по-немецки. Газета почтительно кивнул в мою сторону, как будто я приехала на бал в его роскошный дворец. В ответ я изящно и элегантно склонила голову, как это требовалось, и ждала, что будет дальше. Газета молчал. Дедушка тоже. В домике стояла полная тишина. Да что здесь происходит? Семейный вечер молчания? Меня вытащили из теплой постели для участия в сеансе Випассаны[11] в лачуге Якоба-Газеты? Я уставилась на дедушку нетерпеливым взглядом, выражавшим один единственный вопрос «Ну?..»