Мне показалось, что от стены отделилась черная тень. Я замерла. Это просто куст, раскачиваемый ветром! Нервы ни к черту! Я лихорадочно набрала номер на мобильнике. Хотела вновь услышать дедушкин голос, попытаться успокоиться. Надеялась, что, когда он узнает, что я уже еду к нему, окажется, что, в общем-то, всё в порядке. Что это была ложная тревога. Но дедушка не отвечал. Я запаниковала. В голове у меня с бешеной скоростью проносились картины, одна страшнее другой. Мориц, жуткий пес Якоба, растерзал какого-нибудь важного пуделя; три взломщика проникли в дом и угрожают жизни дедушки — в эту самую минуту один из них приставил ему нож к горлу и требует выдать секретную формулу порошка; сбылось гневное пророчество бабушки Йоны — с Газетой случился приступ буйства, и сейчас он убивает дедушку, режет Морица, танцует с ящерицами, запускает в воздух летучих мышей… Я обязана быть там! Спасти то, что осталось от моей семьи! Может, надо позвонить в охранный центр, — подумала я в отчаянии. Может, это последний шанс его спасти! Но в глубине души я знала, что нет ни взломщиков, ни ножей, и не охрана спасет дедушку… Он потребовал, чтобы я приехала. Если я позвоню в охрану, которую папа ему организовал, дедушка всё будет отрицать, выставит их в шею и сорвет злость на моем бедном папе. С тех пор, как не стало бабушки Йоны, папа заботился о дедушке, как о безответственном ребенке. Даже за несколько минут до того, как за ним закрылись стеклянные двери наркологической клиники имени Иегуды и Мирьям Медобоевых, его не оставляло беспокойство о дедушке. «Прошу тебя, Габи, присмотри за отцом, — в тысячный раз говорил он. — Я себе не прощу, если с ним что-то случится именно тогда, когда я там». «Мы это уже обсуждали, папуля, всё будет в порядке. Да и что может случиться? Ты должен сейчас подумать о себе. С дедушкой всё будет в порядке» — успокаивающе повторяла я. Он погладил меня по волосам: «Бедная моя! Всё на тебе, все мы, то есть, те, кто остался…» «Не преувеличивай! — попыталась я усмехнуться. — И не забывай о тете Рут…» Он презрительно фыркнул. «Тетя Рут! Она и ресницами не пошевелит ради него, эгоистка такая!» Пусть уж лучше злится, чем жалеет себя!.. Еще и еще раз я пообещала ему заботиться о дедушке. Ясное дело! Я готова была ему всё пообещать. Только бы, наконец, вошел туда, где прочистят трубы его отчаяния, уменьшат боль, где ему дадут надежду еще на год или два. Если бы он попросил, я бы пообещала ему читать старушке Бой вслух биографию Сталина! Пусть только запишется, наконец, у приемной стойки и отдаст себя в их руки. Бедный мой папа! Этот мир для него слишком сложен … Я захлопнула калитку перед грустными глазами старушки Бой. Она, конечно, рассчитывала на ночную прогулку. Я протянула руку и утешительно погладила ее. Пока парень на подушке проснется, я уже вернусь, готовая к утренним ласкам, — утешила я и себя тоже. Бой залаяла, и ей тут же ответил целый хор. Все соседские собаки проснулись. Легкое нажатие на брелок старого папиного «форда» — и битая машина отозвалась преданным свистом. В путь! В старую лабораторию. Старая лаборатория — это большое ненадежное на вид каменное строение посреди большого запущенного участка, с давних пор принадлежащего деду. Время от времени он получал официальные письма с требованиями разрушить эту дряхлую опасную постройку. Иногда ему угрожала мэрия Герцлии, иногда — Тель-Авива. Два органа власти никак не могли договориться, кому из них принадлежит эта территория. Папа умолял дедушку продать этот участок, реализовать имущество. После того, как не стало его Голубки[8], дедушка терпел одни убытки от своего бизнеса. Но старик стоял на своем. «Не переживай, — отвечал он папе, подмигивая мне. — Для чего же я дожил до таких лет, если не для того, чтобы делать, что мне хочется? Ничего со мной не случится, я и так живу в подарок». Ветхое строение, в котором решил поселиться дедушка, всё больше терялось среди возводимых вокруг него бетонных чудовищ. Но дедушку это не беспокоило. Он жил в старой квартире над лабораторией, а Якоб-Газета жил в маленькой деревянной пристройке, изображая из себя охранника. По ночам он ходил вдоль забора в сопровождении Морица, патрулируя участок. Утром он возвращался в свою пристройку и валялся там часами, выходя только для того, чтобы собирать со всех дворов на улице старые газеты. На меня накатила злость. Зачем он перебрался туда? Почему прогнал всех филлиппинок, которых мы для него нанимали? С чего его сиятельство взяло, что они воруют, выносят из дома сокровища и старые тряпки? И какого черта мы ему поддались?!.. Мой дедушка, Максимилиан Авраам Райхенштейн, человек особенный. Необычный. Неудобоваримый. Он ворчлив, своенравен и упрям, как шестьдесят ирландцев. С тех пор, как не стало бабушки Йоны, эти милые качества дополнились турецкой меланхолией. Дедушка всё больше замыкался в себе, пока однажды не решил, что с него довольно! Собрал всё свое движимое имущество и перебрался из квартиры на улице Ахад а-Ам в каморку над лабораторией. В лаборатории он продолжал изготавливать свои хитрые алмазные порошки. Когда-то они завоевали алмазную промышленность во всем мире. Сейчас спроса на них нет. Но дедушка не отчаялся. Как тот старый мельник, который молол солому и песок, чтобы мельница не останавливалась, и соседи не узнали, что пшеница кончилась, — так и дедушка. Каждое утро он входил в лабораторию, а в конце рабочего дня тщательно упаковывал сероватый порошок и ждал заказов. Папуля пытался возражать против переезда в Герцлию, но никому еще не удавалось заставить дедушку изменить свое решение, тем более — моему хрупкому папе. Дед, никого не слушал. Захватив с собой немного массивной мебели, часть своей мрачной коллекции картин и среди них портреты членов семьи, а также пророков Элияху и Шмуэля (оба гневные и страшные), упаковав кое-какую домашнюю утварь, гипсовые статуи скачущих коней, бронзового нищего, потрепанный по краям ковер, ужасные подсвечники и всякие старые лампы и тарелки, он покинул квартиру, в которой прожил с Йоной пятьдесят лет. Целых два года пустовала большая квартира на улице Ахад а-Ам. Дедушка говорил, что он не может даже думать о том, чтобы в комнатах, по которым ходила бабушка Йона, поселились чужие люди. Отец твердил, что он надеется на скорое возвращение дедушки домой. А что касается Рут, то у нее были определенные виды на эту квартиру. Она планировала превратить ее в студию для занятий камерного ансамбля, который будет по вечерам развлекать соседей своим бренчанием. Кончилось тем, что квартира досталась мне. Дедушка сам предложил мне в ней пожить. Я жила тогда в затхлой квартире с тремя компаньонами. Запах, тянувшийся из нашего туалета, был почти так же ужасен, как вонь от носков, останки которых валялись в каждом углу, и доисторических окаменелостей, позеленевших в нашем общем холодильнике. Не было никакой причины там оставаться. За три дня, невзирая на прищелкивания языка тети Рут, я поселилась в просторной дедушкиной квартире. И всем этим царством, в котором свободно могли бы разместиться шестеро жильцов, правила я одна! Большую часть старой массивной мебели, оставшейся в квартире, я запихнула в одну из комнат. Мне всегда казалось, что эта мебель злится, когда до нее дотрагиваешься. Огромную коллекцию больших картин маслом и скульптур я заперла в другой комнате. Пусть пылятся вне поля моего зрения! Несколько картин остались висеть в гостиной и прихожей, сердито взирая со стен на вечный беспорядок. Тетя Рут периодически стучала в дверь и спрашивала, нельзя ли получить старый персидский ковер или серебряные подсвечники с рельефным узором из финиковых пальм. «Нет, — неизменно отвечала я. — Ты же знаешь, что дедушка не разрешает мне ничего трогать». Она вздыхала, розовой салфеткой смахивала пыль с большого написанного маслом портрета Эстер Кеслер — тети Макса, висящего у входа, и удалялась. Как и ожидалось, дорога в этот час была пуста, и светофоры мигали унылым желтым светом, что означало их глубокий сон. Без пяти четыре я припарковала «форд» рядом с заброшенным пикапом деда — остатком роскоши, напоминающем о былом расцвете этого дома и его хозяина. Много лет дедушка ездил на своем пикапе, не утруждая себя продлением водительских прав и полностью игнорируя правила дорожного движения и дорожные знаки. Например, знак «Стоп» он воспринимал как личную обиду. Когда он строил Страну и прокладывал дороги, таких знаков не было, — возмущенно гремел он, — и, тем не менее, все знали, когда нужно остановиться, а когда ехать. А теперь? Всякое ничтожество будет устанавливать здесь новый знак и присылать полицейского его штрафовать?! В конце концов, именно папе удалось раз и навсегда спасти дороги от деда-лихача. Он пригрозил сообщить властям, что дед ездит без прав, и тот сдался. Меня встретили мрачные тени хлама — закопченные части машин, листы металла, битые бутылки, гнутые полки и сломанные ящики… Казалось, сюда выбросили всё содержимое остановленной лаборатории. Я подошла к большим воротам, покрытым дырчатым асбестом. Легкий толчок — и сразу послышался злобный лай. Жуткий Мориц сообщал всему миру, что кто-то проник на территорию. «Шшшш… Хороший песик», — испуганно прошептала я. Мориц не из тех собак, с которыми хочется встречаться ночью один на один. Выскочив из темноты, он стал подозрительно обнюхивать мои туфли. Ужас! Кто знает, что творится в этой здоровенной собачьей голове!.. Он принюхивался, не выказывая никаких знаков дружелюбия, потом поднял голову и вперил в меня взгляд опытного охранника, подтверждающий, что я прошла проверку. Я почесала его за ушами, продолжая голосом медсестры из палаты для недоношенных твердить мантру «хороший песик… хороший песик…» Он улегся у моих ног и поднял голову, будто просил погладить его еще. Даже такое чудище, как Мориц, не в силах отказаться от ласки… — Деда! — крикнула я. — Я приехала. Ответа нет. Я приблизилась к дому. Тропинка была изрыта Морицем, со всех сторон торчали ветки. — Кто там? — в освещенном окне первого этажа показалась дедушкина голова. Я приветственно помахала ему. — Кто там? — снова его густой голос. — Это я, — ответила я, не останавливаясь. — Я торопилась к тебе… — Представься! — прорычал Макс. Всё. Никаких сомнений. Старикан Макс окончательно спятил. Сначала вызывает меня среди ночи, а теперь устраивает игры начинающих скаутов. — Я Габи — Габриэла Эстер, названная в честь твоей тети Эстер со стороны твоей мамы Мирьям и в честь бабушки Габриэлы со стороны отца. Или что-то в этом роде… — Я слышу. — Габриэла-Эстер-член-семьи-Райхенштейн к твоим услугам, деда. Уроженка Страны в третьем поколении, моего отца зовут Амнон, у него геморрой, а сейчас он в своем «Париже». Нашу собаку зовут Бой, она пукает во сне. — Корект! — заключил дед. — С тобой есть кто-нибудь? — Да, хор японских карликов и шесть киргизских виолончелистов. Ну, в самом деле, деда! Это же я, Габи, твоя самая хорошая внучка. В заключение своей речи я просвистела наши семейные позывные, отдаленно напоминающие песню «Построим родину свою». — Хорошо, — сказал дед. — Подходи осторожно, чтобы никто не услышал. — Кто может услышать? — Тихо подходи, я сказал! Ладно. Ему хочется играть — пожалуйста! Я со своим дедом не спорю. Сказал — делаем! Так это с Максом Райхенштейном. Если бы мне не было так холодно, я бы, наверное, засмеялась. Но было холодно и темно, и мне очень нужно было в туалет, а когда мочевой пузырь переполнен, мозги работают на низких оборотах — по крайней мере, у меня. Послышались тяжелые дедушкины шаги, дверь заскрипела, и во двор выплеснулся желтый сноп света. Сощурившись, я увидела деда, который шел мне навстречу, тяжело волоча ноги. Он был огромен! Даже в старости его белая голова, увенчанная длинными густыми волосами, возвышалась над всеми нами. Когда он приблизился, я смогла разглядеть детали. Он был одет на удивление парадно. Серебряные волны волос были стянуты резинкой. На нем был галстук и его лучший костюм. — Наконец-то, — строго сказал он. — Долго же ты добиралась! — Я очень торопилась, дедушка. Зачем тебе ночью костюм и галстук? — Ладно, Габи! Делай, что тебе говорят. И почему ты так выглядишь? — Как — так? — Плохо, ты совсем не ешь, — проворчал дед и прикрикнул на меня по-немецки. — По-моему, я выгляжу прекрасно. Что ты ел на ужин? — Генук[9], — ответил дед. — Идем шнель. Он зашагал по просторному двору, не оглядываясь. Знал, что я пойду за ним! Я даже обиделась… Вот так вот? Без «как хорошо, что ты приехала», без «как дела у моей единственной внучки?» или «не хочешь ли чего-нибудь попить?» Ни-че-го! Я ринулась за ним, втягивая живот, — мой переполненный мочевой пузырь уже почти подпирал легкие. — Деда! — догнала я его. — Можно узнать, что происходит? — Иди и не задавай слишком много вопросов — у стен есть уши а у забора глаза. — Мне нужно облегчиться. — Что? — В туалет. По-маленькому. Пи-пи. Он не смутился и не отреагировал. — Шшш… — шикнул он и повелительно махнул рукой. Потом свистнул Морицу. Мощный зверь подбежал, опустив голову в надежде на поощрение за преданную службу, но дедушка привязал его тяжелой цепью. Мориц разочарованно посмотрел на него: «Так поступают с друзьями?» — читалось в его сразу погрустневших глазах. Но у дедушки не было времени на сантименты. — Идем, — поманил он меня пальцем и направился в западную часть двора. Там у забора, окружающего территорию лаборатории, стоял домик Газеты. Через примыкающие к нему западные ворота Якоб выходил побродить по окрестностям. Огромные плакаты, висящие на заборе из ржавой проволоки, предупреждали о том, что это частное владение, вход строго воспрещен, и во дворе злая собака, которая не любит чужих и очень кусачая. Возникавшие время от времени инспектора одной из мэрий, требовали снять плакаты и штрафовали деда. На пороге дедушка задержался и, поколебавшись, решил не входить. Отойдя от двери, он обогнул домик и остановился у кустов розмарина, которые буйно разрослись, образуя темную плотную пещеру. Он оглянулся, проверяя, здесь ли я, а затем опустился на колени и заглянул под кусты. — Вот, — вздохнул он, выпрямился и потянул меня за руку. — Здесь она и лежала.