– Да, но что случилось? – Мэй повышает голос, чтобы привлечь внимание сестры. Та не поднимает глаз. – А то, что я ее закончила. – А-а, – тянет Мэй. И гнев принимает форму. Тайна про запах прокрадывается вверх по горлу и сворачивается у нее на языке, и если она сейчас откроет рот, оттуда вылетит вопрос: «А ты знаешь, что пахнешь как трусливая собака?» И тут новая Джун вся съежится и бросится в объятия старой, а старая будет уверять ее, что это не так, но, как девочка разумная и без замашек, быстро обо всем догадается и, обхватив себя руками, дрожа как осиновый лист, беспомощно произнесет: «Что, правда, Мэй?» «Нет, – ответит Мэй, если захочет. – Я все выдумала». Но будет уже поздно. Такой козырь не используешь снова. Да и сестра будет раздавлена. Нет, она не расстанется с этой властью, а значит, если тайна просится наружу, вот как сейчас, надо ее как-то удержать. Мэй стискивает зубы. И, выхватив у Джун книгу, швыряет о дерево. Джун вскрикивает от неожиданности. Но Мэй уже спрыгнула на землю и вытирается ее полотенцем. Затем бросает его в грязь и топчет ногами. – Прекрати! – вопит Джун, выбираясь из бака и поднимая фонтаны брызг. В ее голосе проступает привычная старая Джун. Новая Джун на такой ослепительный, дрожащий гнев не способна, уж слишком невозмутима. Вопли будто пропитаны слезами. Этого Мэй и добивалась. Ей не стыдно, но и злорадствовать тут нечего. Она просто хотела уберечь себя и сестру от разглашения тайны про запах. Покончив с этим, она тут же выбрасывает все происшествие из головы, хотя где-то на заднем плане все еще беснуется Джун, вытряхивая книжку и выкрикивая свои старые угрозы. Мэй покидает тенистый закуток у бельевой веревки, и с ее почти неподвижных губ снова срывается едва слышный призыв. Ловкач. 2006 Мрачным дождливым сентябрьским днем Энн останавливает машину у магазина в Кенневике, штат Вашингтон. Воскресенье, магазин закрыт. Теплый ветер смел листья в лужицы, скопившиеся на неровной мостовой. Энн трясет дверную ручку. Поверх таблички «Закрыто» заглядывает в темный торговый зал. Стучит в окно, ждет, но никто не открывает. Не зная, что делать дальше, желая укрыться от дождя, Энн встает под козырек, прислоняется к стеклу и, утомленная переживаниями, закрывает глаза. Она опоздала на полчаса, и Том, вероятно, решил, что она уже не приедет, как и в прошлые разы, когда она пыталась привезти сюда Уэйда, но по дороге на него что-то накатывало и приходилось возвращаться. Сейчас Уэйд дома один. Дважды во время долгой поездки она поворачивала назад. Вот почему она опоздала, это все сомнения и страх. По стеклу стучат. Она оборачивается, и Том открывает дверь. Раньше они не встречались. На вид он немного старше ее, чуть за сорок, высокий, с вытянутым лицом и русыми волосами, перехваченными резинкой на затылке. – Простите, что я так опоздала, – говорит Энн. – Приятно познакомиться. – Голос у него мягкий и спокойный. – Я рада, что вы передумали. – Я передумал много лет назад, но не мог вам сказать. Я не знал, правильно ли это. Уэйд без вас перекантуется? – Думаю, что вполне. Том помогает ей снять мокрый плащ и вешает его на крючок. – Не представляю, как я вам пригожусь, – продолжает она. – Вы же знаете, мы с ними не были знакомы. – Но вы ее видели. – Всего один раз. – Иногда за одну встречу можно понять больше, чем за сто. Том ведет ее через узкий торговый зал с велосипедами к подсвеченному сквозь щели прямоугольнику двери. Перед дверью он останавливается. – Скажу сразу, я не профессионал. Для старшеклассника я рисовал очень неплохо, но, похоже, это и был мой потолок. Я продолжу работу, но денег с вас не возьму, только на печать и почтовые сборы. – Нет, – говорит она. – Мы вам заплатим. Это не обсуждается. Том хочет что-то ей возразить, но, передумав, лишь мотает головой. Комната заставлена вещами, в воздухе пахнет старым кофе, карандашной стружкой, велосипедной смазкой. Стены практически голые, одна вся в разводах. В массивном – явно не для такой комнаты – книжном шкафу стоят стаканы с цветными карандашами и банки с кисточками, там же теснятся гипсовые бюсты. На полу лежит стопка листов, больших, как чертежи, с карандашными набросками – кисть, плечо. Рядом еще одна стопка, накрытая тканью. – Мне больше негде этим заниматься, – извиняющимся тоном говорит он. Зато на столе порядок. На закрытом альбоме для рисования пристроена банка с водой. Над столом в три ряда висят фотографии, кнопками приколотые к стене. Маленький мальчик на первом снимке в верхнем ряду выглядит очень знакомо, веснушчатый мальчик в высоких золотых колосьях. С каждым снимком он становится все старше, веснушки у него на лице все реже, и, лишь дойдя до стеснительного подростка, прислонившегося к машине, Энн наконец догадывается: мальчик – это Уэйд. Все эти мальчики – Уэйды в разные годы. Энн вовсе не ожидала увидеть его тут – его самого и его детство. Чуть ниже от снимка к снимку взрослеет Дженни. Энн никогда не видела этих кадров, но, кажется, искала их всю замужнюю жизнь. Сколько лет она исследовала гору в надежде обнаружить отпечатки Дженни: резинку, соскользнувшую с волос, бальзам для губ, выпавший из кармана. А увидев ее такой, незапыленной, жизнь развешана по хронологии, Энн ощутила всю пугающую простоту того, что произошло. Дженни. Улыбающаяся девочка с дыркой на месте передних зубов. Секунда – и зубы уже выросли, еще секунда – и она спрятала их, сомкнув губы в безмятежной улыбке. Волосы длинные и снова короткие. Плечо обгоревшее, затем ослепительно белое. На снимке с подписью «16» Дженни в синей блузе без рукавов смотрит в камеру таким открытым взглядом, что Энн невольно отводит глаза. Еще ниже, в самом коротком ряду, висят фотографии Джун. – Вы этих снимков раньше не видели, – говорит Том – скорее утверждение, чем вопрос. – Откуда они у вас? – Уэйд привез, еще давно. По фото родителей можно понять, какие у ребенка гены, какие черты проявятся, когда он подрастет. Джун больше похожа на папу в детстве, правда? Энн не знает, что ответить. Она совсем растерялась. Слишком много деталей: заклеенные изолентой пряжки на башмачках маленькой Дженни, чубарая лошадь, жующая прядь ее волос, то, как Дженни складывает руки на коленях, сидя у пруда. Никогда прежде она не была такой призрачной, такой непонятной. Стертая этикетка от бальзама для губ и та сообщила бы больше. – Но, я думаю, чем дальше, тем сильнее она будет походить на мать, – продолжает Том. – В этом году ей исполнилось двадцать. Я покажу вам, что у меня есть, но строго не судите. – Вы сказали «исполнилось», – робко говорит Энн. – А что? – Вместо исполнилось бы. Даже Уэйд так о ней никогда не говорил. Девять лет назад, в девяносто седьмом, через год после свадьбы с Уэйдом, Энн увидела в почтовом отделении Пондеросы первое смоделированное на компьютере изображение Джун. На листовке, выпущенной Центром поиска пропавших детей, соседствовали два портрета. Джун в девять лет – столько ей было, когда она исчезла, и Джун в одиннадцать – столько ей исполнилось бы, будь она жива. Первый портрет был сделан профессиональным фотографом в школе «Хейден-чартер», где Энн вела хор. На снимке Джун сидела перед изумрудным задником, как когда-то и сама Энн, и с вялой улыбкой смотрела в объектив, едва заметно приподняв плечи, точно ее застукали в неположенном месте. В ее мягких чертах сквозила тревога, словно она боялась вспышки. И все же к снимку она подготовилась – слегка склонила голову набок, как делают многие девочки, снимаясь для школьного альбома, будто бы склоненная голова автоматически прибавляет симпатичности. Прямые темные волосы Джун были аккуратно подстрижены. На ней была простая белая рубашка с воротничком. Второй портрет, на котором ей одиннадцать, был создан в специальной программе, но маскировался под фотографию. Рубашка была та же, и черты лица почти не изменились, только глаза стали шире, и, несмотря на эти распахнутые глаза, казалось, будто она спит. В ее лице чего-то не хватало – или почти не хватало, – но на первый взгляд она и правда выглядела как девочка, в которую выросла бы девятилетняя Джун. Только она не склоняла голову набок и не подавалась вперед. Не выглядела напуганной. А словно бы спокойно ожидала события, о котором знала всю жизнь. На лице не осталось и тени тревоги. Волосы, раньше доходившие до подбородка, каскадом спадали на грудь. На щеках был румянец, в улыбке – решимость. Вся такая настоящая. Когда Энн увидела на доске объявлений второе изображение, ей стало не по себе. При всей его достоверности это была лишь догадка, проекция жизни, лицо, слепленное из лиц тех, кто ее любил. Только пропавших так представляют, подумала Энн. Только пропавших наделяют – намеренно щедро – бабкиными улыбками, отцовскими подбородками, отголосками чужих лиц – соломинка, испытание веры и верности; семейное сходство в наслоении пикселей на экране. Мать всплывет на дочкином лице, когда они давно уже потеряют друг друга. Даже мать-убийца – даже ее чертами не пренебрегут, сходство не смягчат из-за того, что она совершила. Дочку не освободят, даже в этом подобии загробной жизни, от материнского носа. Ведь именно его форма может ее спасти, вытянуть из тьмы, проглядывающей на фальшивых снимках, сделать настоящей, сделать так – хотя давно нет шансов, – чтобы ее узнали. Чтобы ее нашли. Раньше Энн с Уэйдом получали новые изображения Джун каждые два года. Теперь, когда ей сравнялось бы двадцать, их будут присылать раз в пять лет. И каждый раз она будет мирно улыбаться из своего гипотетического будущего. Поневоле благодарная, будет смотреть со стен торговых центров, с последних страниц брошюр о недвижимости, свернутых трубками в почтовых ящиках. Неприкрытая, терпеливая, усталая, постарается не подавать виду, как тяжело ей жить дальше, взрослеть за пределами реальной жизни. Кости, поросшие дикой травой, – более вероятная концовка, только слишком уж очевидная. Впервые увидев измененный портрет дочери, Уэйд ничего не сказал, но в последующие недели Энн чувствовала, как в нем нарастает недовольство, зреет какая-то навязчивая идея. Однажды утром, через пару месяцев после появления листовки, она проснулась, а Уэйда нет. На столе лежал незапечатанный конверт с ее именем. В конверте была ксерокопия газетной статьи, опубликованной в сентябре 1981 года, почти шестнадцать лет тому назад. Во вторник утром семнадцатилетняя Алана Онбрук, сбежавшая из дома в резервации не-персе, когда ей было четырнадцать лет, воссоединилась с родными. Полиция разыскала девушку, пропавшую без вести в 1978 году, благодаря звонку, поступившему от постояльца одного из мотелей Спокана.[10] По словам звонившего, жителя Сиэтла Джима Ли, опознать девушку ему помогла листовка, увиденная накануне в окне автозаправки в Сиэтле. Листовка запомнилась ему тем, что вместо смоделированного на компьютере изображения повзрослевшего ребенка на ней была цветная репродукция картины. Ли также отметил, что пропавшая была изображена в полный рост и с большим количеством броских деталей: футболка с логотипом музыкальной группы, сигарета в руке, стена с граффити, знакомая многим в Сиэтле, мусор и опавшие листья, принесенные ветром к ее босым ногам. «У нее было даже кольцо на пальце ноги», – вспоминает он. В среду стало известно, что автору картины, Тому Кларку, двоюродному брату пропавшей, восемнадцать лет. Когда он готовил листовки и рассылал их по самым крупным городам страны, ему было семнадцать. – Это был школьный проект, – сообщил Кларк. – Мне и самому не верится, что она нашлась. В качестве выпускной работы в «Кенневик-хай» Кларк нарисовал двадцать картин, изобразив пропавшую сестру, которой в том году должно было исполниться шестнадцать лет, за разными занятиями в разных уголках страны: в яблоневом саду за сбором урожая; на углу улицы с протянутой рукой; на проселочной дороге, где она гладила ламу, и так далее. По словам Кларка, идея родилась, когда он пришел на почту и увидел «состаренный» портрет сестры, выпущенный Национальным центром поиска пропавших детей (НЦППД). Взяв за основу изменения в строении лица, спрогнозированные НЦППД, Кларк добавил несколько собственных штрихов. Школьная учительница рисования Кларка Диана Сигал была так тронута его картинами, что подарила ему 300 долларов на печать и распространение листовок. На полученные деньги Кларк разослал листовки в десятки компаний в пятнадцати городах США. По данным НЦППД, в течение первых трех суток шансы найти пропавшего ребенка стремительно уменьшаются с каждым часом. «Мы понимаем, как нам повезло, – сказала мать Аланы Онбрук, Трейси. – Благодаря Тому наша семья наконец может встать на путь исцеления». В кенневикском магазине двадцатилетняя Джун стоит во дворе, написанном акварелью, а вокруг валяются детские игрушки, старые велосипеды, потрепанный американский флаг. В кенневикском магазине двадцатилетняя Джун на бензоколонке заправляет свой помятый синий «ниссан», за ней, в грязном окошке, – плакаты с рекламой пива и рыболовных снастей.