Он улыбается мне. Я улыбаюсь ему. Схватка началась. Мы синхронно отпиваем свой кофе без сои и ставим чашки на блюдца. Сейчас он со мной поделится ненужными подробностями своей интимной близости с новой женой? Или объяснит, почему я здесь? Нет, ещё не время. Для начала надо перетереть былое: наши общие агенты, я был их куратором, а он моим никчёмным начальником. Первым в его списке значится Полоний из «шекспировского круга». Несколько месяцев назад, будучи по делам в Лиссабоне, я навестил старика Полония в Алгарве, в его доме рядом с пустующим полем для гольфа. Дом, где каждое слово отзывается эхом, был приобретён для него Конторой по условиям выхода на пенсию. — У него всё хорошо, Дом, — заверяю я от души. — Никаких проблем с новым именем. Уже отошёл после смерти жены. Я бы сказал, всё нормально. — В твоих словах, Нат, слышится «но», — говорит он мне с упрёком. — Вообще-то мы обещали ему британский паспорт, если ты помнишь, Дом. Похоже, в суете после твоего возвращения в Лондон об этом как-то подзабыли. — Завтра же этим займусь. — В доказательство Дом делает себе пометку в блокноте. — А ещё он немного расстроен тем, что его дочь не попала в Оксбридж.[2] Всё, что от нас требовалось, считает он, это маленький толчок, которого мы не сделали. Или ты не сделал. Так, во всяком случае, ему кажется. Дом никогда не выглядит виноватым. Обычно он выбирает между «я оскорблён» и «я тут ни при чём». Сейчас останавливается на первом. — Каждый университет принимает своё решение, Нат, — устало говорит он. — Многие думают, что они единое целое, но это не так. Люди ходят от одного к другому с протянутой рукой. Я прослежу. — Следует очередная пометка в блокноте. Вторая в его списке Далила, колоритная венгерка, за семьдесят, член парламента, которая предпочла русскому рублю британский фунт ещё до его падения. — Далила в отличной форме, Дом, просто в отличной. Узнав, что мне на смену пришла женщина, сочла это перебором. Пока, говорит, вы меня «вели», мне казалось, что любовь ждёт меня за углом. Дом осклабился и передёрнул плечами, помня о её многочисленных любовниках, однако удержался от смеха. Глотнул ещё кофе. Поставил чашку на блюдце. — Нат. — В голосе звучит нотка обиды. — Что, Дом? — Я правда считаю, для тебя это было бы по-настоящему яркой вспышкой. — Это ещё почему, Дом? — Господи! Я тебе предлагаю золотую возможность своими руками реорганизовать внешнее русское отделение, которое слишком долго находилось в тени. С твоим опытом ты это сделаешь за какие-нибудь полгода. Вот оно, творчество, оперативный простор и твой конёк. Чего ещё можно желать в такой период жизни? — Что-то я тебя не понимаю, Дом. — Не понимаешь? — Нет. — Хочешь сказать, тебя не ввели в курс дела? — Они сказали, чтобы я пришёл поговорить с тобой. Я пришёл. Вот, собственно, и всё. — То есть ты не в курсе? О господи. Иногда я себя спрашиваю, каким местом они там думают, в отделе кадров. Ты говорил с Мойрой? — Может, она посчитала, что будет лучше, если я это услышу от тебя, Дом. Ты, кажется, что-то сказал про внешнее русское отделение, которое слишком долго находилось в тени. Если речь идёт о Гавани, то это не внешнее отделение, а мёртвая подстанция под эгидой Лондонского управления, мусорная свалка для перемещённых дезертиров, которым уже грош цена, и средней руки информаторов, покатившихся по наклонной плоскости. Казначейство вроде как собиралось его ликвидировать, да, видно, запамятовало. И вот это ты мне всерьёз предлагаешь? — Гавань — далеко не свалка, Нат. По моим меркам. Да, там найдётся пара служак, из которых песок сыплется, согласен. И есть источники, которые пока себя не реализовали. Но есть и первоклассный материал для того, кто знает, где искать. И очень даже возможно, — словно вдруг вспомнил, — сделать себе имя в Гавани и заслужить повышение в Русский отдел. — А сам ты, случайно, не рассматриваешь такую перспективу, Дом? — спрашиваю я. — Какую, старина? — Карьерный рост в Русский отдел. За счёт Гавани. Он хмурится и неодобрительно надувает губы. Я вижу его насквозь. Должность в Русском отделе — желательно во главе оного — мечта его жизни. Но не потому, что он знает эту область, обладает опытом или говорит по-русски. Ни первого, ни второго, ни третьего. Обычный городской парень без всяких лингвистических способностей, вскочил в уходящий поезд, а зачем его вообще взяли, он и сам, я думаю, не понимает. — Ежели, Дом, ты всерьёз об этом подумываешь, то я готов совершить такое путешествие с тобой за компанию, коли не возражаешь. — Я его поддавливаю, то ли игриво, с издёвочкой, то ли сердито, сам не знаю. — А может, ты собираешься отодрать наклеечки с моих отчётов и присобачить их на свой собственный, как ты это сделал в Будапеште? Просто спрашиваю. Он обдумывает мои слова, то есть сначала разглядывает меня поверх сложенных домиком пальцев, потом устремляет взор куда-то мимо и снова переводит на меня, словно желая убедиться, что я ещё здесь. — Вот моё предложение, Нат, в качестве главы Лондонского управления. Хочешь — соглашайся, не хочешь — не надо. Я официально предлагаю тебе занять место Джайлса Уокфорда в качестве главы подстанции Гавань. Пока я являюсь твоим временным начальником, ты находишься в моём распоряжении. К тебе переходят агенты Джайлса и все подотчётные средства. А также представительские расходы или что там от них осталось. Я бы тебе советовал хвататься обеими руками, а отпуск продолжить как-нибудь в другой раз. Что скажешь? — Не получается, Дом. — Это ещё почему? — Я должен переговорить с Прю. — И когда ты с ней переговоришь? — Наша дочь Стефани скоро отмечает своё девятнадцатилетие. Я обещал свозить её и Прю на недельку покататься на горных лыжах, прежде чем она вернётся в Бристольский университет. Он подаётся вперёд и с театральной озабоченностью заглядывает в настенный календарь: — Когда, говоришь? — У неё начинается второй семестр. — Я спрашиваю, когда вы уезжаете на каникулы? — Суббота, пять утра, со станции «Станстед», если ты хочешь к нам присоединиться. — Предположим, вы с Прю переговорите и придёте к положительному решению. А я попробую удержать Джайлса на месте ещё на недельку, если, конечно, он не пожелает упорхнуть раньше времени. Ты будешь доволен или нет? Хороший вопрос. Буду ли я доволен? Я остаюсь в Конторе, работаю с прицелом на Россию, пусть даже питаюсь объедками с его стола. А вот будет ли довольна Прю? * * * Сегодняшняя Прю — это уже не та преданная жена «конторщика» двадцатилетней давности. Хотя по-прежнему бескорыстная и прямая. Такая же весёлая, когда позволяет себе расслабиться. И готовая служить на благо миру, но только не секретной службе. Отличный адвокат среднего ранга. А когда-то она прошла курсы противодействия средствам наблюдения, аварийной сигнализации и использования конспиративных почтовых ящиков для передачи спецматериалов, а также сопровождала меня в Москву. В течение четырнадцати напряжённых месяцев мы вместе боролись с постоянным стрессом, зная, что наши самые интимные разговоры прослушиваются, просматриваются и анализируются на предмет проявлений человеческой слабости или несоблюдения правил безопасности. Под чутким руководством главы отдела — того самого Брина Джордана, которого спешно призвали на заседания обеспокоенного конклава наших партнёров-разведчиков в Вашингтоне, — она исполняла свою роль в срежиссированных сценках из супружеской жизни, призванных обмануть вражеских перехватчиков. Но во время нашего второго пребывания в Москве Прю забеременела, а с этим пришло резкое разочарование в Конторе. Всю жизнь заниматься обманом… у неё пропало такое желание, если оно вообще когда-то было. А ещё она не желала, чтобы ребёнок родился на чужой земле. И мы вернулись в Англию. Может, после родов передумает, сказал я себе. Но я плохо знал свою жену. В день, когда родилась Стефани, отец Прю умер от инфаркта. Благодаря его завещанию она тут же выкупила викторианский дом в Баттерси с большим садом и яблоней. Знак был дан более чем красноречивый: «Теперь я живу здесь!» Наша дочь Стеф, как мы её вскоре окрестили, не станет дипломатическим ребёнком, каких мы много видим вокруг — брошенных на нянек, таскаемых за родителями из страны в страну, перебрасываемых из одной школы в другую. Она займёт своё законное место в обществе и будет ходить исключительно в государственную школу, никаких тебе частных заведений или пансионов. И чем же теперь займётся Прю? Продолжит то, что бросила. Станет юристом по защите прав человека, защитницей угнетённых. Но её решение не означало внезапного разрыва. Она разделяла мою любовь к королеве, родной стране и родной службе. Я разделял её любовь к закону и справедливости. Она отдала Конторе что могла, больше не просите. С первых дней нашего брака она была не из тех жён, которые рвутся на рождественскую вечеринку у шефа, или на похороны высокопоставленного коллеги, или на званый вечер для младших сотрудников и их семей. Что до меня, то я никогда не чувствовал себя своим на посиделках с её коллегами радикальных взглядов. Но разве мы могли предвидеть, что посткоммунистическая Россия снова, вопреки всем надеждам и ожиданиям, станет недвусмысленной угрозой либеральной демократии во всём мире, а значит, командировки будут следовать одна за другой и я, муж и отец, буду всё своё время проводить вне дома? Но сейчас-то моряк вернулся домой, как любезно выразился Дом. Последние годы стали для нас обоих, а для Прю в особенности, серьёзным испытанием, и у неё были все основания рассчитывать на то, что я осел на суше навсегда и начну новую жизнь в «реальном мире», как она повторяла, пожалуй, слишком часто. Мой бывший коллега открыл в Бирмингеме клуб путешествий для детей с физическими недостатками и божился, что никогда ещё не был так счастлив. Не говорил ли я раньше, что сам о чём-то таком подумываю? Глава 4 В оставшиеся дни перед нашим предрассветным отъездом из Станстеда я ради сохранения семейной гармонии изображал, что обдумываю, согласиться ли на эту тоску смертную, которую мне предлагает Контора, или поставить жирную точку, о чём давно говорила Прю. Она терпеливо ждала. А Стеф заявила, что ей без разницы. В её глазах я среднестатистический бюрократ без шансов чего-то добиться, какие бы усилия ни прилагал. Она меня любила, но немного свысока. — Давай, браток, смотреть правде в лицо. Они ведь не пошлют нас в Пекин, где ты будешь послом, и не дадут тебе рыцарского звания, правда? — весело обратилась она ко мне во время обсуждения этой темы за ужином. Я, как всегда, стойко принял удар. Дипломат за границей — это, по крайней мере, статус. А возвращаясь на родину, я превращаюсь в серую массу. Лишь на второй вечер, уже в горах, пока Стеф развлекалась с итальянскими подростками из нашей гостиницы, а мы с Прю тихо наслаждались сырным фондю и парой рюмашек кирша в «Марселе», мною овладело непреодолимое желание раскрыть перед женой карты по поводу поступившего от Конторы предложения — по-настоящему открыться, а не ходить вокруг да около, как я собирался, не сочинять очередную легенду, а рассказать ей всё как есть. После всего, что Прю со мной испытала за столько лет, она заслужила хотя бы этого. По её молчаливой отрешённости нетрудно было догадаться, что она уже поняла, насколько я далёк от того, чтобы открыть клуб для детишек-инвалидов, мечтающих о путешествиях. — Это одна из тех захиревших подстанций, которые почивали на лаврах славных дней холодной войны и с тех пор палец о палец не ударили, — начинаю я мрачно. — Такой мультяшный Микки-Маус, которого от мейнстрима отделяют десятки световых лет, и мне предстоит либо поставить его на ноги, либо поскорей проводить на кладбище. В тех редких случаях, когда мы с Прю заводим разговор о Конторе, трудно понять, плыву я по течению или против. Поэтому стараюсь опробовать оба варианта. — Мне казалось, ты всегда говорил, что не стремишься быть начальником, — мягко возражает она. — Ты предпочитал оставаться на вторых ролях, вместо того чтобы бить баклуши и командовать. — Я бы не сказал, Прю, что это кресло начальника, — заверяю её осторожно. — Я так и останусь на вторых ролях. — Тогда в чём проблема? — Её лицо светлеет. — Брин будет держать тебя на плаву. Ты же всегда восхищался Брином. Мы оба. — Она великодушно забывает на время о своих предубеждениях. Мы обмениваемся ностальгическими улыбочками, вспоминая наш короткий шпионский медовый месяц в Москве под его бдительным присмотром и чутким руководством. — Вообще-то Брин не будет моим непосредственным начальником, Прю. Теперь он всероссийский царь. Вставной номер вроде Гавани — это не его уровень. — И кто же тогда тот счастливчик, который будет отдавать тебе приказы? — интересуется она. Это уже выходит за пределы моих чистосердечных признаний. Для неё Дом — запретная тема. Она познакомилась с ним, когда приезжала ко мне вместе со Стеф в Будапешт с коротким визитом, и ей хватило одного взгляда на его потерянную жену и детей, чтобы всё про него понять.