— Эд. А по фамилии? — задаю я вопрос. — Шэннон, — отвечает она, не поднимая головы. — Эдвард Стэнли. Живёт в городе. Персональное членство оплатил через банк. — Род занятий? — Мистер Шэннон исследователь. Что или кого он там исследует, не сообщил. — Адрес? — Хокстон, в районе Хакни. Там же, где живут мои сёстры и кузина Эми. — Возраст? — На членство для подростков не потянул. А сколько лет перебрал, он мне не сообщил. Всё, что мне известно: паренёк рвётся в бой, проехал на велосипеде через весь город, чтобы вызвать на бой чемпиона Южного Лондона. Он про тебя слышал и вот явился собственной персоной, как Давид к Голиафу. — Так и сказал? — Я сама за него додумала. Ты засиделся в чемпионах, Нат. Как и Голиаф. Тебя интересует, кто его мамаша и папаша? Какая у него ипотека? Сколько он отсидел? — Доброй ночи, Элис. И спасибо. — И тебе, Нат, того же. Не забудь передать от меня сердечный привет Прю. Не стоит так дёргаться из-за парня. Ты его сделаешь, как всех этих молокососов. Глава 2 Если бы это было официальное личное дело, то я бы начал с полного имени Эда, его родителей, даты и места рождения, рода занятий, религиозных убеждений, расовой принадлежности, сексуальной ориентации и прочих важных данных, отсутствовавших в компьютере Элис. А так начну с собственной персоны. Я был крещён как Анатолий, позже это имя превратилось в английское Натаниель, для краткости Нат. Рост сто семьдесят пять сантиметров, гладко выбрит, клочковатые волосы тронуты сединой, женат на Прюденс, специалисте по общим правовым вопросам в давно существующей фирме участливых лондонских поверенных, в основном ведущих дела малообеспеченных клиентов. Я стройный, хотя Прю предпочитает слово «жилистый». Спортивный. Кроме бадминтона, бегаю трусцой и раз в неделю занимаюсь в тренажёрном зале, закрытом для широких масс. Обладаю грубоватым обаянием и, как человек светский, располагаю к себе. По внешнему виду и манере поведения типичный британец, быстро завоёвываю людей с помощью убедительных аргументов. Легко приспосабливаюсь к обстоятельствам и не испытываю непреодолимых угрызений совести. Порой вспыльчив. Неустойчив перед женскими чарами. По природе не расположен к канцелярской работе и сидячему образу жизни, и это ещё мягко сказано. Бываю прямолинеен и не склонен к дисциплине. Что может считаться как недостатком, так и достоинством. Это я цитирую конфиденциальные отчёты моих начальников, оценивающих мою деятельность и характер в целом за последние двадцать пять лет. Вам также будет интересно узнать, что в случае чего я способен проявить необходимую жёсткость — до какой степени и по чьему приказу, не уточняется. По контрасту тактичен и вызываю доверие. Если всё это перевести на более житейский уровень, то я британский подданный смешанных кровей, единственный в семье ребёнок, родившийся в Париже. В момент моего зачатия покойный отец был малоимущим майором шотландской гвардии, приписанной к штаб-квартире НАТО в Фонтенбло, а мать — дочерью неприметных аристократов-белогвардейцев, осевших в Париже. Белогвардейцы с большой примесью немецкой крови по отцовской линии, каковой факт она по настроению то вспоминала, то отрицала. Если верить семейной хронике, родители познакомились на приёме, устроенном последней горсткой самопровозглашённого русского правительства в изгнании, когда мать ещё называла себя юной художницей, а отцу было под сорок. Наутро они решили пожениться, по крайней мере по словам матери, и, судя по её скоропалительным решениям в других областях, у меня нет оснований ей не верить. После довольно скорой демобилизации-так как у моего влюблённого отца, помимо жены, наметились и другие обременения, новобрачные поселились в Нёйи-сюр-Сен под Парижем, в милом белом домике, предоставленном дедом и бабкой по маминой линии, где я вскоре и появился на свет, что позволило маме поменять свои приоритеты. Напоследок я оставил величественную, умудрённую опытом особу, учившую меня славной родной речи, мою воспитательницу, а точнее даже гувернантку мадам Галину, по слухам графиню откуда-то с Волги, потерявшую всё своё состояние, с претензиями на романовскую кровь. Как её занесло в наш беспокойный дом, ума не приложу, могу лишь догадываться, что она была брошенной любовницей моего двоюродного деда по матери, который бежал из тогдашнего Ленинграда, сколотил новое состояние на торговле предметами искусства и окружал себя красивыми женщинами. Мадам Галина появилась в нашем доме ровно в пятьдесят лет — такая дородная, но с кошачьей улыбочкой. Она носила длинные платья из шуршащего чёрного шёлка и шляпки собственного изготовления, а жила в двух комнатках на чердаке, где хранила всё своё имущество: граммофон, иконы, чёрный как смоль рисунок Богоматери работы, как она утверждала, самого Леонардо да Винчи, бесчисленные коробки со старыми письмами и фотографиями предков — графов и графинь в окружении собак и слуг на заснеженных просторах. Приставленная ко мне мадам Галина знала несколько языков, и это была её страсть. Не успел я освоить азы английского правописания, как на меня обрушилась кириллица. На ночь она мне читала вариации одной сказки на разных языках. На парижских собраниях потомков русской знати и эмигрантов из Советского Союза, число которых таяло на глазах, я выступал как её мальчик-полиглот, живой пример для подражания. Считается, что я говорю по-русски с французскими интонациями, по-французски с русскими, а по-немецки с теми и другими, причём не очень хорошо. Что до английского, то он, как ни крути, достался мне от отца. Кто-то в нём даже слышит шотландские каденции… спасибо хоть не пьяный рык, характерный для покойного батюшки. Когда мне пошёл двенадцатый год, его подкосили онкология и меланхолия, и я помогал мадам Галине ухаживать за ним, в то время как мать закрутила роман с богатеньким ухажёром, бельгийским торговцем оружием, который мне сразу не понравился. После смерти отца образовался нескладный треугольник, в котором меня посчитали третьим лишним и отправили на его родину: сначала на каникулы к строгой тётушке, а с возобновлением занятий — в спартанскую школу-интернат в Северной Шотландии. Несмотря на отчаянные усилия преподавателей сделать меня отстающим по всем предметам, я сумел поступить в университет в индустриальном районе Центральной Англии, где совершил первые неуклюжие шаги в общении с женским полом и нацарапал незатейливую дипломную работу по славистике. А последние двадцать пять лет я являюсь действующим членом британской разведслужбы — проще говоря, Конторы. * * * По сей день моя вербовка под тайные знамёна кажется мне предопределённой, поскольку не помню, чтобы я рассматривал какие-то другие варианты или мечтал ещё о чём-то, ну разве что о бадминтоне или покорении Кернгормских вершин. Когда мой университетский преподаватель осторожно поинтересовался за бокалом тёплого белого вина, не рассматриваю ли я возможность сделать что-то «по-тихому для своей страны», моё сердце радостно забилось, и сразу вспомнилась тёмная квартира на бульваре Сен-Жермен, где мы с мадам Галиной каждое воскресенье навещали моего отца до самой его смерти. Именно там я впервые возбудился от антибольшевистских конспиративных разговоров моих троюродных братьев, дядьёв и двоюродных бабушек, которые с горящими глазами шёпотом шёпотом обсуждали новости из отечества, где мало кто из них вообще бывал… а в какой-то момент, вспомнив о моём присутствии, они призывали меня поклясться, что я никому не выдам эти секреты, даже если их смысл мне непонятен. Там же зародился мой живой интерес к кровному родственничку, русскому Медведю — огромному, многоликому и непостижимому. В почтовом ящике я нахожу вежливое письмо, приглашающее меня посетить здание с портиком неподалёку от Букингемского дворца. Адмирал королевского флота в отставке, сидящий за столом сродни орудийной башне, спрашивает меня, каким спортивным играм я отдаю предпочтение. Бадминтону, отвечаю, на что следует живая реакция. — А вы знаете, что я играл в бадминтон с вашим уважаемым отцом в Сингапуре и он разбил меня в пух и прах? — Нет, сэр, — признаюсь, — не знал. — А сам думаю, не следует ли мне за него извиниться. Кажется, мы поговорили о чём-то ещё. — А где бедняга похоронен? — спрашивает он, когда я уже собираюсь уйти. — В Париже, сэр. — Вот как. Желаю удачи. Мне приказано появиться на железнодорожной станции «Бодмин-Парквей» с журналом «Спектейтор» недельной давности в руке. Убедившись, что все нераспроданные экземпляры были возвращены оптовику, я прихватываю номер из местной библиотеки. Мужчина в зелёной фетровой шляпе спрашивает меня, когда отходит ближайший поезд в Камборн. Я отвечаю, что не могу ему ничем помочь, так как еду в Дидкот. И следую за ним на расстоянии до парковки, где нас уже поджидает белый фургон. После трёх дней жёстких допросов и чопорных ужинов, где проверялись моя общительность и алкогольная стойкость, я должен предстать перед большим синклитом. — Итак, Нат, — начинает седая дама, сидящая в центре стола. — Мы вас обо всём подробно расспросили, а у вас к нам есть какие-нибудь вопросы? — Вообще-то да, — отвечаю я, перед этим для вида хорошо подумав. — Вы спрашивали, можете ли вы рассчитывать на мою лояльность. А я могу рассчитывать на вашу? Она улыбается, а следом за ней и остальные — с лёгкой грустью раздвинутые уголки рта… своего рода одобрительный сигнал, который позволяет себе Контора. Бойкий на язык даже под давлением. Хорошая внутренняя агрессия. Рекомендован. * * * В том же месяце, когда я прошёл базовый тренинг по овладению разными тайными искусствами, мне посчастливилось познакомиться с Прюденс, моей будущей женой. Наша первая встреча не выглядела многообещающей. После смерти отца из семейного шкафа вывалилась целая куча скелетов. Сводные братья и сёстры, о которых я раньше слыхом не слыхивал, заявили свои права на нашу собственность, уже четырнадцать лет оспариваемую в судах и начисто разворованную шотландскими попечителями. Тогда приятель мне порекомендовал лондонскую адвокатскую фирму. Пять минут послушав мои стенания, совладелец фирмы позвонил в колокольчик. — Один из наших лучших молодых адвокатов, — заверил он меня. Вскоре дверь открылась, и в комнату вошла женщина моего возраста. Она была в суровом чёрном брючном костюме, какие предпочитают дамы её профессии, учительских очках и чёрных армейских ботинках миниатюрного размера. Мы обменялись рукопожатием. Она на меня даже толком не взглянула. Под цокот тяжёлых ботинок я проследовал за ней в каморку. На двери с матированным стеклом красовалась табличка: «Мисс П. Стоунвей, бакалавр юридических наук». Мы садимся друг против друга, она с суровым видом убирает за уши свои каштановые локоны и достаёт из выдвижного ящика жёлтый линованный блокнот. — Ваша профессия? — Состою на дипломатической службе её величества, — отвечаю я и почему-то краснею. А дальше лучше всего помню её прямую спину, решительный подбородок и луч света, играющий на волосках у неё на щеке, пока я излагаю одну за другой грязные подробности нашей семейной саги. — Я могу вас называть Натом? — спрашивает она меня в конце нашего первого разговора. — Да, можете. — Меня все называют Прю, — признаётся она и назначает дату следующей встречи через две недели, на которой таким же бесстрастным тоном рассказывает о результатах своих изысканий. — Чтобы вы понимали, Нат: даже если завтра всё недвижимое имущество вашего покойного отца окажется в ваших руках, вам этого не хватит даже на то, чтобы оплатить расходы нашей фирмы, не говоря уже о том, чтобы урегулировать проблемы с вашими истцами. Но! — продолжает она, опережая мои заверения, что больше я её не побеспокою. — В уставе нашей фирмы есть пункт о ведении важных дел малообеспеченных клиентов на бесплатной основе. И я рада сообщить, что ваше дело попало в эту категорию. Она назначает мне следующую беседу через неделю, однако я вынужден эту встречу отложить. Я должен внедрить латвийского агента на станцию радиоконтроля Красной армии в Белоруссии. По возвращении на родные берега я звоню Прю и приглашаю её на ужин, на что получаю короткую отповедь: отношения нашей фирмы с клиентом строятся исключительно на деловой основе. Однако она счастлива мне сообщить, что в результате их действий все претензии ко мне сняты. Я рассыпаюсь в благодарностях и спрашиваю, не открывает ли это дорогу для нашего совместного ужина. Ответ положительный. Мы встречаемся в «Бианки». Она в летнем платье с большим вырезом, волосы распущены, и все в ресторане, мужчины и женщины, не спускают с неё глаз. Я быстро смекаю, что мой обычный трёп не прокатывает. Мы только приступили к главному блюду, а мне уже прочитана целая лекция о разрыве между законом и справедливостью. Когда приносят счёт, она берёт его в руки, подсчитывает свою половину до последнего пенни, добавляет десять процентов чаевых и расплачивается со мной наличными. Я заявляю с напускным возмущением, что ещё никогда не сталкивался с такой беззастенчивой честностью, и она от смеха чуть не падает со стула. Спустя шесть месяцев, получив предварительное одобрение начальства, я спрашиваю её, готова ли она выйти замуж за шпиона. И получаю согласие. Теперь черёд моей Конторы пригласить её на ужин. Через две недели она мне сообщает, что решила приостановить свою юридическую карьеру и пройти спецподготовку для супруг с последующим размещением во враждебном окружении. Я должен знать, что она приняла это решение по убеждению, а не из любви ко мне. После серьёзных колебаний победило чувство долга перед страной. Спецподготовку она проходит с отличием. И через неделю я получаю назначение на должность второго секретаря (по торговым вопросам) британского посольства в Москве, куда еду вместе с супругой. Забегая вперёд, скажу, что Москва осталась нашим единственным совместным проектом. Но вовсе не потому, что Прю как-либо недостойно себя проявила. О причинах я ещё скажу. Больше двух десятилетий, сначала вместе с Прю, а потом один, я служил моей королеве под дипломатическим или консульским прикрытием в Москве, Праге, Бухаресте, Будапеште, Тбилиси, Триесте, Хельсинки и совсем недавно в Таллине, рекрутируя секретных агентов всех мастей и координируя их работу. Меня никогда не приглашали в высокие кабинеты, где принимаются решения, и слава богу. Куратор по природе своей человек вольный. Он может получать приказы из Лондона, но в поле он хозяин судьбы как подчинённых ему агентов, так и своей собственной. И когда активная карьера шпиона-путешественника заканчивается (то есть ему под пятьдесят, перебирать бумажки он не любит и всю жизнь проработал дипломатом средней руки без соответствующего диплома), рассчитывать ему особенно не на что. * * * Скоро Рождество. Пришёл день моей расплаты. В катакомбах штаб-квартиры Конторы, что рядом с Темзой, меня сопровождают в душную комнатку, где встречает улыбающаяся умная женщина неопределённого возраста. Это Мойра из отдела кадров. В этих Мойрах есть что-то от инопланетян. Они знают о тебе больше, чем ты сам, но никогда не открывают подробностей и не говорят о своём к этому отношении. — Ваша Прю. — Мойра вперивает в меня проницательный взгляд. — Как она пережила недавнее слияние её юридической конторы с другой фирмой? Её это наверняка огорчило. — Спасибо, Мойра, но её это нисколько не огорчило, и мои поздравления в связи с проделанной домашней работой. Ничего другого я от вас не ждал. — Она в порядке? И вы тоже? — В её голосе звучит нотка озабоченности, которую я предпочитаю проигнорировать. — После вашего благополучного возвращения. — Всё отлично, Мойра. Счастливое воссоединение. Спасибо.