Не разобрав подтекста, я резко разворачиваюсь к жене: — Что ты хочешь сказать? Она собирается там остаться? На губах Прю заиграла улыбка: — Знаешь, что она мне сказала? — Пока нет. — Мы можем вместе приготовить к ланчу киш. Я и Стеф. Джуно любит спаржу. И не пьёт. Он мусульманин, и при нём мы не должны говорить об исламе. — Лучше не придумаешь. — Мы со Стеф лет пять не готовили вместе. Если помнишь, она считала, что на кухне должны работать мужчины. А мы — нет. Проникшись духом предстоящего события, я отправляюсь в супермаркет, где покупаю несолёное масло и хлеб из пресного теста — две знаковые составляющие гастрономических предпочтений Стеф, а себе, человеку грубому и невоспитанному, бутылку ледяного шампанского, которое гостю пить нельзя. А если ему нельзя пить, то и Стеф, вероятно, не будет — не удивлюсь, если она скоро обратится в ислам. Вернувшись домой, я застаю эту парочку в прихожей. А дальше одновременно происходят две вещи. Вежливый, хорошо одетый молодой индиец делает шаг вперёд и забирает у меня пакет с продуктами. А Стеф обвивает мою шею и вжимается лицом мне в плечо, потом отстраняется и говорит: — Это мой папка! Джуно, правда, он классный? Вежливый индиец снова делает шаг вперёд, на этот раз чтобы официально пожать мне руку. У дочери на безымянном пальце я замечаю весьма красноречивого вида кольцо, но, зная Стеф, понимаю, что лучше помалкивать, пока она сама всё не расскажет. Женщины уходят на кухню готовить пирог. Я открываю шампанское и вручаю каждой наполненный бокал, после чего возвращаюсь в гостиную и предлагаю бокал Джуно, так как не всегда принимаю на веру слова Стеф о её ухажёрах. Он берёт бокал без возражений и дожидается, когда его пригласят сесть. Я ступил на незнакомую территорию. Он извиняется за то, что их неожиданный визит нас наверняка удивил. Со Стеф, говорю я, мы уже давно ничему не удивляемся. Это его успокаивает. Я спрашиваю, почему Панама. Ответ: он студент-зоолог, и Смитсоновский институт предложил ему провести полевые исследования больших летучих мышей на Барро-Колорадо, одном из островов Панамского канала, а Стеф едет с ним. — Только если на мне нет никаких паразитов, папа, — подаёт голос Стеф, выглядывая в фартуке из кухни. — Меня будут окуривать, мне ни на кого нельзя дышать, я даже не смогу, блин, ходить в своих новеньких туфельках, да, Джуно? — В туфлях можно, только сверху надо надевать бахилы, — объясняет мне Джуно. — И никого там не окуривают. Это всё твои фантазии, Стеф. — И, выходя на берег, надо проверять, нет ли там крокодилов. Но Джуно будет брать меня на руки, правда? — И лишать крокодилов плотного обеда? Ну нет. Мы же едем, чтобы сохранять живую природу. Стеф, громко расхохотавшись, закрывает дверь. За ланчем она всем демонстрирует своё обручальное кольцо, но делает это, в сущности, для меня, поскольку матери уже всё выболтала на кухне. Джуно признаётся, что они ждут, когда Стеф окончит университет, а с этим дело затягивается, так как она переключилась на медицину. Нам она об этом ничего не сообщала, но мы с Прю научились спокойно реагировать даже на такие судьбоносные откровения. Оказывается, Джуно хотел официально попросить у меня её руки, но Стеф твёрдо заявляет, что её рука никому, кроме неё самой, не принадлежит. Он всё равно обращается ко мне через стол за согласием, на что я отвечаю: это ваше решение, и вы можете располагать временем по своему усмотрению. Он обещает так и сделать. Они хотят детей — шестерых, вставляет Стеф, — но это в будущем, а пока Джуно хотел бы познакомить нас со своими родителями. Они оба учителя в Мумбай и планируют посетить Англию на Рождество. Далее он интересуется моей профессией. Стеф толком не смогла объяснить, а родителям наверняка будет интересно. Это государственная или социальная служба? Стеф не могла сказать точно. Подперев одной рукой подбородок, а другой держа за руку Джуно, дочь ждёт моего ответа. Я не ожидал, что она сохранит наш разговор на альпийском подъёмнике в тайне, и не считал себя вправе от неё этого требовать. Но, как выясняется, сохранила. — Государственная, какая же ещё, — отвечаю я со смехом. — С иностранным уклоном. Я торговый представитель её величества в скромном дипломатическом статусе. Больше, пожалуй, мне нечего добавить. — То есть торговый советник? — уточняет Джуно. — Я могу им сказать, что вы британский торговый советник? — Разумеется, — заверяю я его. — Торговый советник, вернувшийся в родные пенаты и живущий на подножном корму. Тут в разговор встревает Прю: — Дорогой, не говори глупости. — И, обращаясь к гостю: — Нат всегда скромничает. — Джуно, — это уже Стеф. — Он преданно служит короне, и служит классно. Да, папочка? После их ухода мы с Прю делимся впечатлениями. Всё это немного похоже на сказку, но если завтра молодые разбегутся, наша Стеф, возможно, снова станет прежней. Мы принимаем душ и ложимся раньше обычного, потому что хотим ещё заняться любовью, а на рассвете у меня самолёт. — И кого ты там припрятал в Праге? — ехидно спрашивает меня Прю на пороге спальни. Я ей говорил, что лечу на конференцию в Прагу, а не в Карловы Вары прогуляться по лесу с Аркадием. * * * Если я до сих пор умалчивал о кое-какой информации, полученной во время бесконечного ожидания, то только потому, что поначалу не придал ей значения. В пятницу под вечер, когда наша Гавань уже готовилась к предстоящим выходным, отдел внутренних расследований, обычно пребывающий в летаргическом сне, поделился своими находками по трём северным районам Лондона из списка Сергея. Помимо бесполезных наблюдений, связанных с водными артериями, церквями, линиями электропередачи, объектами исторического значения и архитектурными памятниками, они указали в сноске, что «все три названных района» соединены между собой велосипедной дорожкой от Хокстона до Центрального Лондона. Для удобства они приложили крупномасштабную карту, где пометили эту дорожку розовым цветом. В данную минуту она как раз лежит передо мной. Глава 11 Не много было написано — и, надеюсь, никогда не будет много — об агентах, которые все лучшие годы своей жизни шпионят на нас, получая взамен зарплату, премии и щедрую пенсию, после чего без лишнего шума, не засветившись и не став перебежчиками, мирно доживают в стране, которую они добросовестно предавали, или в другом столь же приятном мирке. Вот таким человеком был Дятел, известный также как Аркадий, некогда глава резидентуры Московского центра в Триесте, мой бывший противник на бадминтонном корте и по совместительству британский агент. Его добровольному переходу на сторону либеральной демократии предшествовала бурная жизнь порядочного, в сущности, человека (лично моя точка зрения, отнюдь не общепринятая), с самого рождения раскрученного на карусели современной России. Незаконнорождённый сын тбилисской проститутки еврейских кровей и грузинского православного священника, он был тайно воспитан в христианской вере. Но потом своими школьными успехами обратил на себя внимание идеологически правильных учителей, отрастил вторую голову и обратился в новую веру — марксизм-ленинизм. В шестнадцать лет им заинтересовался КГБ, он прошёл подготовку тайного агента и был внедрён в среду христианских контрреволюционных элементов в Северной Осетии. Как бывший верующий (а может, и не бывший) он идеально подходил для поставленной задачи. Многие из тех, кого он выдал, были расстреляны. За хорошую работу он получил низший офицерский чин госбезопасности и быстро завоевал репутацию исполнительного человека, думающего об «общей справедливости». Это не мешало ему посещать вечернюю школу, где преподавали высшую марксистскую диалектику, и изучать иностранные языки, что в результате позволило ему заняться разведдеятельностью за рубежом. Он выполнял различные миссии, в том числе «с применением особых мер» — то есть ликвидировал кого надо. Пока он себя не запятнал окончательно, его отозвали в Москву и обучили более тонкому искусству фейковой дипломатии. В качестве полевого агента под дипломатическим прикрытием он послужил в резидентурах Брюсселя, Берлина и Чикаго, поучаствовал в разведоперациях и контрнаблюдении, работал с агентами, которых никогда в глаза не видел, загружал и очищал шпионские тайники, а заодно продолжал «нейтрализовывать» реальных или выдуманных врагов советского государства. Правда, никакой патриотический запал не помешал ему по зрелом размышлении сделать переоценку пройденного пути — от матери-еврейки и не совсем искреннего отречения от христианской веры к безоговорочному принятию марксизма-ленинизма. Но после падения Берлинской стены его мечты о золотом веке либеральной демократии в русском стиле, народном капитализме и всеобщем процветании снова возродились из пепла. И какую же теперь роль играет Аркадий в сильно затянувшемся возрождении родины-матери? Он остаётся её верным сторонником и защитником. Он охраняет её от саботажников и мародёров, как иностранных, так и местного разлива. Он отдаёт себе отчёт в изменчивости истории. За всё надо бороться. Что КГБ больше нет, это даже хорошо. Новая идейная шпионская служба защитит российский народ, а не только его вождей. Окончательному разочарованию Аркадия способствует бывший товарищ по оружию Владимир Путин, который подавляет стремление Чечни к независимости и ссорится с его родной Грузией. Путин, в прошлом третьестепенный шпион, превратился в автократа, воспринимающего жизнь в понятиях конспирации. По мнению Аркадия, благодаря Путину и его банде закоренелых сталинистов Россия, вместо того чтобы идти к светлому будущему, скатывается назад в тёмное, зашоренное прошлое. — Вы человек Лондона? — лает он мне в ухо по-английски. Мы, два дипломата — формально консулы, — российский и британский, отдыхаем на ежегодной новогодней вечеринке в ведущем спортклубе Триеста, где за три месяца мы с ним пять раз сыграли в бадминтон. На дворе зима 2008 года. После августовских событий Москва приставила Грузии пистолет к виску. Оркестр с жаром играет хиты шестидесятых. Ни у какого соглядатая или скрытого микрофона шансов нет. Шофёр и телохранитель Аркадия, который всегда внимательно следил с балкона за нашей игрой на корте и даже сопровождал нас в раздевалку, сегодня кружится с новой подружкой на другой стороне танцпола. Вроде бы я ему ответил: «Да, я человек Лондона», — но из-за шума-гама сам себя не услышал. Во время нашей третьей игры я спонтанно забросил ему удочку и с тех пор ждал этого момента. Оказывается, ждал не только я. — Передайте Лондону, что он согласен. Он? То есть тот, кем он должен стать. — Работать он будет только с вами, — продолжает Аркадий на английском. — А ровно через четыре недели, в обычное время, с яростным напором, он сыграет с вами на корте одиночку. Официально пригласит вас по телефону. Передайте Лондону, что нужны две одинаковых ракетки с полой рукояткой. Чтобы в подходящий момент ими обменяться в раздевалке. Устройте это для него. — А что он желает взамен? — спрашиваю я. — Свободы для его граждан. Всех граждан. Он не материалист. Скорее идеалист. Сомневаюсь, что когда-либо ещё вербовка агента проходила так гладко. Но после двух лет работы на нас в Триесте мы Аркадия потеряли — его отозвал Московский центр, он у них был номером два по Северной Европе. Он отказывался выходить на контакт, пока был в Москве. Когда его отправили в Белград на пост атташе по культуре, моё начальство не захотело, чтобы я засветился где-то рядом с ним, поэтому меня определили консулом по внешней торговле в Будапеште, откуда я им и руководил. А в последние годы службы наши аналитики стали замечать в его отчётах признаки сначала преувеличений, затем и откровенных фальсификаций. Они это восприняли гораздо серьёзнее, чем я. Для меня это было всего лишь обычным свидетельством того, что агент стареет и устаёт, понемногу сдают нервы, но он не желает обрубать концы. И только после того, как хозяева Аркадия с обеих сторон — Московский центр с размахом, а мы куда скромнее — произнесли тосты в его честь и увешали медалями за бескорыстное служение как одним, так и другим идеалам, мы узнали из независимых источников, что по мере приближения конца обеих карьер он старательно закладывал основание для третьей: отрезал себе жирные куски от родного криминального пирога, да такие, каких ни его российские, ни британские работодатели не могли себе даже вообразить. * * * Автобус, везущий меня из Праги, ныряет в темноту. Чёрные холмы по обе стороны дороги вырастают на глазах на фоне вечернего неба. Высоты я не боюсь, а вот погружения недолюбливаю и сейчас спрашиваю себя, что я здесь делаю и как я себя уговорил отправиться в это безумное путешествие, на которое десять лет назад и сам бы добровольно не отважился, и сотруднику вдвое моложе такого не пожелал бы. В уже далёком прошлом, когда мы проходили тренировочные курсы для полевых агентов, вечером после долгого дня, попивая виски, мы обсуждали фактор страха: как взвешивать риски, чтобы его минимизировать. Только тогда вместо слова «страх» мы говорили «смелость». В окна ударяет свет. Мы выехали на главную автостраду Карловых Вар, бывшего Карлсбада, любимого курорта русской номенклатуры со времён Петра Первого, который нынче превратился в её полноценный филиал. Сверкающие отели, купальни, казино и ювелирные магазины с глянцевыми витринами чинно проплывают мимо. А между ними течёт река с солидным пешеходным мостом. Двадцать лет назад, когда я приезжал сюда для встречи с чеченским агентом, проводившим здесь заслуженный отдых с любовницей, город ещё только избавлялся от тоскливой серости советского коммунизма. Самой большой гостиницей была «Москва», а настоящую роскошь могли предоставить только уединённые бывшие дома отдыха, где ещё не так давно важные партийные работники со своими нимфами уединялись подальше от пролетарских глаз. 21.10. Конечная остановка. Я неспешно выхожу из автобуса. Не дай бог иметь вид человека, не знающего, куда идти. Или медлящего с какой-то скрытой целью. Я — турист. Простой пешеход, проще не бывает. Я с интересом озираю окрестности, как полагается. Через плечо перекинута дорожная сумка, из которой торчит рукоять бадминтонной ракетки. Я такой среднеобеспеченный английский зевака глуповатого вида, вот только на шее у меня не висит путеводитель в пластиковом пакетике. Я с восхищением останавливаюсь перед афишей местного кинофестиваля. Может, купить билет? Другая возвещает о лечебных чудесах знаменитых купален. Но почему-то я не вижу афиши, которая бы сообщала, что этот городок — излюбленный водопой элиты российской организованной преступности. Передо мной всё время притормаживает какая-то пара. Женщина за мной тащит объёмистый ковёр. Я прошёл по одной стороне улицы, и теперь пора по пешеходному мосту перейти на противоположную. Я изображаю иностранца, который никак не может решить, купить ли жене золотые часики от Картье, или платье от Диора, или бриллиантовое ожерелье, или мебельный гарнитур в имперском русском стиле за пятьдесят тысяч долларов. и вот передо мной открывается сияющий «Гранд-Отель» с казино, бывшая гостиница «Москва». Подсвеченные флаги разных стран колышет вечерний бриз. Я не скрываю своего восхищения перед медными ступеньками, на которых выгравированы имена знаменитых гостей прошлого и настоящего. Здесь останавливался Гёте! И Стинг тоже! Пожалуй, мне пора ловить такси. Только успеваю об этом подумать, как машина останавливается в пяти метрах от меня. Из неё выбирается немецкое семейство. Как и подобает, чемоданы из шотландки. Два новёхоньких детских велосипеда. Шофёр мне кивает. Я сажусь рядом и бросаю дорожную сумку на заднее сиденье. По-русски говорите? Недовольно морщится. Нет. По-английски? По-немецки? Улыбается, отрицательно качая головой. А я не говорю по-чешски. По петляющим неосвещённым дорогам мы поднимаемся по лесистым холмам, потом уходим круто под гору. Справа открывается озеро. На нас по встречной полосе мчится автомобиль с включёнными дальними фарами. Но мой водитель твёрдо держится своего курса, и нарушитель уступает ему дорогу. — Россия, — шипит водитель по-русски, — богатая. А чехи нет. Да! — Тут он бьёт по тормозам и съезжает, как мне поначалу кажется, в карман. Но нас ослепляет перекрёстный свет прожекторов. Водитель опускает стекло и что-то кричит. Подходит блондин двадцати с чем-то лет, на щеке у него шрам, похожий на морскую звезду. Он просовывает голову в окно, утыкается взглядом в мою сумку с логотипом British Airways, а затем в меня. — Ваше имя, сэр? — спрашивает он на английском. — Холлидей. Ник Холлидей.