В первую очередь я начертил карту. Она получилась довольно большой и заняла множество сложенных страниц. Для начала я обозначил символом город Тескоко, а потом изобразил маленькие черные отпечатки ног, показывающие наш путь на восток. Нарисовав горы, я отметил место каждого из наших привалов, а под конец начертал знак, обозначающий реку, на которой и произошло сражение. Там я поместил также общепринятый символ полной победы: изображение горящего храма (хотя в действительности мы не только не уничтожали, но даже не видели ни одного теокали) и символ захвата пленных: один воин держит за волосы другого. Потом я снова нарисовал многочисленные следы, но уже двух цветов – черные и красные, что соответствовало нашим бойцам и пленникам. Этими следами я обозначил наш обратный путь на запад, к Теночтитлану. Неотлучно сидя у себя в покоях (еду мне приносили прямо туда), я за два дня закончил работу над картой и принялся за гораздо более сложный отчет – о ходе битвы и военном искусстве обоих противников, повествуя об этом в меру своего знания и понимания. В самый разгар работы в мою залитую солнцем комнату явился Коцатль и попросил разрешения меня отвлечь. – Господин, из Тескоко прибыла большая ладья. Кормчий говорит, что привез твои пожитки. Я обрадовался, ибо покидал двор Несауальпилли налегке, не чувствуя себя вправе взять с собой чудесные одеяния, пожалованные мне правителем. Да и как бы я потащил их с собой в поход? Поэтому, хотя Коцатль и раздобыл кое-какие обноски, ни у него, ни у меня не было почти ничего, кроме весьма прискорбного вида набедренных повязок, сандалий и тяжелых тламаитль, которые мы надели, отправляясь на войну. – Скорее всего, – сказал я мальчику, – мы должны благодарить за подобную заботливость госпожу Толлану. Надеюсь, она прислала одежду и для тебя. Попроси придворного носильщика помочь тебе принести узел сюда. Он ушел, а когда вернулся в сопровождении кормчего и целой вереницы носильщиков, я был настолько удивлен, что совершенно позабыл о работе. У меня в жизни не было и малой доли всего того добра, которое слуги сейчас приносили и грудами складывали в моих покоях. Два узла, большой и маленький, я узнал. В том, что побольше, находились моя одежда и другое имущество, в том числе фигурка богини Хочикецаль, которую я взял на память о сестре, а в маленький была увязана одежонка Коцатля. Но прочие тюки и пакеты оказались мне совершенно незнакомы, и я заявил, что, похоже, произошла какая-то ошибка. – Мой господин, – возразил кормчий, – на каждом тюке и мешке имеется специальный ярлык. Разве это не твое имя? И точно: везде были надежно прикреплены куски плотной бумаги с моим именем. Правда, Темной Тучей в наших краях зовут многих мужчин, однако на этих ярлыках значилось мое полное имя: Чикоме-Ксочитль Тлилектик-Микстли. Я попросил присутствующих помочь мне развернуть свертки, полагая, что, удостоверившись в ошибке, они упакуют все снова, чтобы вернуть отправителю. И если вначале я пребывал в недоумении, то теперь впал в изумление. В первом, обернутом в мешковину тюке оказался комплект из сорока тончайших хлопковых накидок, украшенных богатой вышивкой, а во втором – такое же количество женских юбок, окрашенных в малиновый цвет чрезвычайно дорогим, получаемым из насекомых красителем. В следующем тюке обнаружилось сорок женских блуз ручного плетения, столь тонкого, что они казались почти прозрачными, а также штука хлопковой материи – шириной в два размаха рук и примерно в две сотни шагов в длину. Ткань, правда, оказалась простой, неокрашенной, но зато это был цельный, не сшитый из отдельных частей кусок, над которым усердному ткачу пришлось потрудиться не один год, что делало ее просто драгоценной. Самый тяжелый тюк, как выяснилось, содержал множество кусков итцетль, необработанного обсидиана. Но самую большую ценность представляли три совсем маленьких свертка, ибо там содержались не товары, а то, что заменяло нам деньги. В первом мешочке были бобы какао – тысячи две или три, не меньше. Во втором обнаружилось две или три сотни кусочков олова и меди в форме лезвий крохотных топориков, каждое из них стоило примерно восемьсот бобов. Третий мешочек представлял собой обернутый в ткань пучок перьев, полупрозрачный ствол каждого из которых, запечатанный со стороны среза замазкой из оли, был заполнен поблескивающим порошком из чистого золота. – Хотел бы я и вправду владеть всеми этими сокровищами, но они не мои, – сказал я лодочнику. – Забери все это обратно. Таким ценностям место в сокровищнице Несауальпилли. – Так именно оттуда они и взялись, – упрямо заявил кормчий. – Не кто иной, как сам Чтимый Глашатай лично проследил за погрузкой всего этого на мое суденышко и приказал доставить тебе. И обратно мне велено привезти только одно: письменное свидетельство того, что груз вручен по назначению. За твоей подписью, мой господин, если ты не против. Я все еще не мог поверить тому, что видели мои глаза и слышали мои уши, но спорить дальше вряд ли имело смысл. В полном ошеломлении я выдал кормчему расписку, и он вместе с носильщиками удалился, оставив нас с Коцатлем стоять, разинув рты от изумления перед горой сокровищ. Наконец мальчик сказал: – Господин, не иначе как это последний подарок от владыки Несауальпилли. – Похоже на то, – согласился я. – Он позаботился о моем образовании, приучил к дворцовой жизни, а потом вынужден был отослать куда глаза глядят. Однако правитель – человек совестливый, так что он, видимо, решил снабдить меня средствами, необходимыми, чтобы найти себе другое занятие. – Занятие? – пискнул Коцатль. – Да неужели ты собираешься работать, господин? Но зачем? Этого вполне достаточно, чтобы безбедно прожить до глубокой старости. Хватит, чтобы содержать жену, детей и преданного раба. Помнится, – лукаво добавил он, – ты говорил, что если когда-нибудь обзаведешься, как знатный человек, особняком, то сделаешь меня управляющим. – Попридержи язык, – сказал я. – Если бы я стремился только к безделью, то разумнее всего было бы позволить Вооруженному Скорпиону отправить меня в иной мир. Благодаря богатству у меня теперь появилась возможность выбрать себе род занятий. Осталось только выяснить, к чему именно я испытываю склонность. Закончив за день до церемонии освящения пирамиды отчет о сражении, я, прихватив его с собой, отправился на поиски увешанного трофеями зала, где меня принимал Ауицотль. Однако по дороге меня перехватил взбудораженный чем-то дворцовый управляющий, заявивший, что сам отнесет властителю карту и доклад. – Чтимый Глашатай встречает сегодня множество вождей, прибывших на церемонию из дальних краев, – пояснил он. – Все дворцы вокруг площади битком набиты правителями и их свитами, а ведь ожидаются еще и другие, которых неизвестно где размещать. У меня просто голова идет кругом, но я прослежу, чтобы Ауицотль ознакомился с твоим отчетом, как только у него появится свободное время. Подожди, вот закончится вся эта суета, и он снова тебя вызовет. И с этими словами хлопотливый управляющий умчался. Мы столкнулись с ним на первом этаже, и я решил побродить по дворцовым помещениям, любуясь их архитектурой и убранством, и в конце концов забрел в огромный, как пещера, внутренний двор. Там было множество статуй, а посередине протекал канал. На воде играли солнечные блики. Мимо меня проплыло несколько грузовых лодок, и гребцы, как и я сам, восхищались изваяниями Ауицотля и его жен, покровителя Теночтитлана Уицилопочтли и множества других богов и богинь. На одной из этих великолепных статуй я заметил гравировку в виде сокола, личный знак покойного Тлатли. Не зря он похвалялся много лет назад: работы Тлатли и впрямь не нуждались в подписи, ибо созданные им изображения богов разительно отличались от тех, которые из поколения в поколение воспроизводились и повторялись старательными, но не слишком одаренными ваятелями. Пожалуй, наиболее отчетливо своеобразие его манеры проявилось в статуе богини Коатликуе, матери Уицилопочтли. Глядя снизу вверх на огромную каменную фигуру, я почувствовал себя подавленным ее сверхъестественным обликом. Поскольку Коатликуе все-таки была матерью бога войны, ее, как правило, изображали в виде самой обычной женщины, хотя и весьма мрачного вида. Тлатли же создал неожиданный, ни на что не похожий образ. Его богиня не имела головы, вместо этого у нее над плечами слились, словно в поцелуе, две огромные змеиные головы, которые заменяли ей лицо. При этом у каждой змеи был виден только один глаз – это и были два сверкающих ока богини, а соединившиеся пасти змей образовывали открытый в жуткой усмешке, полный зубов рот. На шее богини висело ожерелье из отрубленных кистей рук и вырванных сердец, с большим кулоном-черепом. Нижнюю часть тела покрывало одеяние, сплетенное из извивающихся змей, из-под него торчали не человеческие ноги, а когтистые звериные лапы. То, бесспорно, было единственное в своем роде изображение божества женского рода, и производило оно столь устрашающее впечатление, что, пожалуй, создать сей чудовищный шедевр мог лишь куилонтли, не способный любить женщин. Я прошелся под плакучими ивами, нависавшими над каналом в саду внутреннего двора, и вступил в зал, украшенный вместо изваяний настенной живописью. Росписи были посвящены выдающимся деяниям, совершенным Ауицотлем как до, так и после его восшествия на трон: Чтимый Глашатай был изображен не только в качестве главного героя многочисленных сражений, но и в качестве мастера, собственноручно доводящего до совершенства отделку Великой Пирамиды. Однако независимо от сюжета все изображения казались не застывшими, а живыми, они изобиловали деталями и поражали великолепием красок. Бесспорно, эти фрески превосходили все, что я видел раньше, и в нижнем правом углу каждой из них, как и следовало ожидать, красовался кроваво-красный отпечаток ладони – личный знак Чимальи. Это заставило меня призадуматься: интересно, вернулся ли он обратно в Теночтитлан, суждено ли нам встретиться снова, а если суждено, то каким способом Чимальи попытается меня убить? Я разыскал Коцатля и дал ему следующие указания: – Ты знаешь в лицо художника Чимальи, у которого, как тебе известно, есть причина желать мне смерти. Мне завтра предстоит исполнять определенные обязанности, не могу же я при этом беспрерывно озираться по сторонам, опасаясь убийцы?! Поэтому ты должен будешь толкаться в толпе и приглядываться. Если заметишь Чимальи, тут же дай мне знать. Завтра в городе великий праздник, и в такой толчее он запросто может незаметно пырнуть меня ножом и ускользнуть безнаказанным. – Если я замечу Чимальи первым, у него ничего не выйдет. Пусть только объявится на церемонии, я его обязательно увижу, – твердо заявил Коцатль. – Разве я не приносил пользу своему хозяину, заменяя ему зоркие глаза? – Это правда, малыш, – сказал я. – И твоя бдительность и преданность не останутся без награды. * * * Да, ваше преосвященство, мне известно, что сегодня вы присутствуете здесь, поскольку проявляете особый интерес к былым нашим обрядам, ритуалам и церемониям. Поэтому, хотя сам я не только никогда не был жрецом, но и не водил с ними особой дружбы, постараюсь в меру своих познаний и возможностей рассказать о Великой Пирамиде и обряде ее освящения как можно подробнее. Если и были в истории Мешико церемонии более многолюдные, торжественные и внушавшие еще большее благоговение, то мне на своем веку такие видеть не доводилось. Главная площадь Теночтитлана – Сердце Сего Мира – превратилась в тот день в настоящее море людей, разноцветных тканей, плюмажей, золота и драгоценностей. Надо всем висел смешанный запах благовоний, разгоряченных тел и пота. Одна из причин скученности заключалась в том, что шеренги крепко державшихся за руки стражей не допускали толпу на середину площади, оставляя широкий проход, по которому к пирамиде должны были провести пленников. Однако свою роль сыграло и то, что за последние годы открытое пространство площади сократилось, ибо там появились новые храмы, не говоря уж о самой Великой Пирамиде. Поскольку его преосвященство никогда не видел этого грандиозного сооружения, мне стоит описать, как оно выглядело. Основание пирамиды было квадратным, расстояние между углами составляло сто пятьдесят шагов. Четыре пологих склона поднимались к плоской, тоже квадратной, вершине, каждая сторона которой составляла семьдесят шагов в длину. На западном склоне пирамиды имелось две лестницы: для поднимающихся и для спускающихся. Их разделял богато украшенный желоб, по которому стекала кровь жертв. Первый крутой пролет в пятьдесят две узких ступени вел к уступу, отмечавшему треть высоты пирамиды. Следующий пролет состоял из ста четырех ступеней и завершался на верхней площадке, где высились храмы и храмовые пристройки. Через каждые тринадцать ступенек по обеим сторонам лестницы возвышались каменные изваяния богов, как главных, так и второстепенных; их каменные кулаки сжимали высокие древка белых, сотканных из перьев флагов. Для того, кто стоял у самого подножия Великой Пирамиды, сооружения на ее вершине были невидимы. Со своего места он мог разглядеть лишь широкую двойную лестницу, которая казалась сужающейся кверху и ведущей еще выше, чем на самом деле, – к голубому небу, к обители солнца. Наверняка у ксочимикуи, бредущего вверх по ступенькам навстречу Цветочной Смерти, создавалось впечатление, будто он и впрямь взбирается к самим небесам, жилищу верховных богов. Однако, добравшись до верхней площадки, он прежде всего видел маленький жертвенный камень в форме пирамиды, а позади него два храма. В каком-то смысле эти теокальтин символизировали собой войну и мир, ибо тот, что находился справа, служил жилищем бога войны Уицилопочтли, тогда как во втором храме, который располагался слева, обитал Тлалок – бог дождя, отвечавший за урожаи и обеспечивавший наше процветание в мирное время. Наверное, там по праву следовало поставить еще и третий храм, для бога солнца Тонатиу, но у него, как и у некоторых других особо почитаемых богов, уже имелось отдельное святилище – на более скромной пирамиде в другом месте площади. Находился на площади также и храм, в котором помещались изображения многочисленных богов подчиненных нам народов. Новые храмы Тлалока и Уицилопочтли на вершине только что построенной Великой Пирамиды были всего лишь квадратными каменными строениями, в каждом из которых находилась полая каменная статуя бога, широко раскрывшего рот в ожидании сердца. Однако они выглядели весьма внушительно и казались выше, чем на самом деле, благодаря высоким каменным фасадам и гребням крыш. Оба храма покрывал орнамент: резкий, угловатый, кроваво-красный узор использовался для святилища Уицилопочтли, а плавный, с мягкими изгибами, в нежно-голубых тонах – для святилища Тлалока. Корпус пирамиды сиял почти гипсовой белизной, на фоне которой выделялись тянувшиеся вдоль каждого пролета золотые перила, выполненные в виде покрытых красной и зеленой чешуей змеиных тел и заканчивавшиеся на уровне земли огромными змеиными головами. В первый день церемонии верховные жрецы Тлалока и Уицилопочтли вместе со своими помощниками спозаранку суетились возле храмов на вершине пирамиды, занятые последними приготовлениями. На уступе, опоясывавшем пирамиду, стояли самые могущественные вожди. Среди них, разумеется, были Чтимый Глашатай Теночтитлана Ауицотль с Чтимым Глашатаем Тескоко Несауальпилли и Чтимым Глашатаем Тлакопана Чималпопокой. Прибыли на церемонию также и правители других городов, провинций и народов – с окраин Мешико, из земель сапотеков и миштеков, тотонаков и хуаштеков, а также представители таких земель и народов, о которых я в ту пору даже не слышал. Заклятый враг Теночтитлана, непримиримый Шикотенкатль из Тлашкалы, разумеется, отсутствовал, но вот Йокуингаре из Мичоакана приглашение принял. И знаете, что мне пришло в голову, ваше высокопреосвященство: если бы ваш генерал-капитан Кортес прибыл на площадь в тот день, он мог бы единым махом завоевать весь наш край, перебив всех законных правителей. И тогда уже ничто не помешало бы ему прямо на площади объявить себя владыкой всех тех земель, что именуются ныне Новой Испанией, и наши народы, лишенные вождей, едва ли смогли бы оказать испанцам сопротивление. Они уподобились бы обезглавленному животному, способному лишь бесцельно дергаться и биться в конвульсиях. Как я теперь понимаю, небеса приберегли для нас бедствия и страдания на потом, но тогда – ййа, аййа! – тот день был истинным торжеством Мешико. Мы ведь даже не подозревали о существовании белых людей и полагали, что все наши дни и дороги устремлены далеко вперед, в безграничное будущее. На самом деле у нас оставалось всего лишь несколько лет доблести и славы, и все-таки я рад – даже зная то, что знаю сейчас, – что ничье вторжение не омрачило нам тогда тот великолепный день. Все утро было посвящено развлечениям. Певцы и танцоры, выступавшие в Доме Песнопений, то есть в том самом здании, где я диктую вам сейчас эти строки, значительно превосходили своим искусством всех, кого мне довелось видеть и слышать в Тескоко, не говоря уж о Шалтокане, хотя, по моему мнению, ни одна танцовщица не могла сравниться изяществом и грацией с моей навеки утраченной Тцитцитлини. Среди музыкальных инструментов преобладали знакомые: «громовые», «божьи» и водяные барабаны, сделанные из тыквы погремушки, а также флейты из тростника, берцовых костей и сладкого картофеля. Однако певцам и танцорам аккомпанировали также и другие, диковинные инструменты, каких мне еще не случалось видеть. Один из них назывался «водные трели» и представлял собой трубку, вставленную в кувшин с водой: когда в трубу дули, инструмент издавал интересные звуки – бульканье, сопровождавшееся эхом. Другой инструмент, тоже духовой, с виду походил на толстое глиняное блюдо. Музыкант не шевелил ни губами, ни пальцами, а двигал лишь головой, дуя в мундштук и тем самым заставляя находившийся внутри «блюда» маленький глиняный шарик перекатываться по ободу – от одного отверстия к другому. Одним словом, ни в музыкантах, ни в инструментах в тот день недостатка не было. Музыка играла так громко, что ее наверняка слышали не только собравшиеся в Теночтитлане, но и все, кто остался дома, на берегах всех пяти озер. Артисты выступали на нижних ступеньках пирамиды и на специально освобожденной площадке возле ее основания. Когда они уставали и им требовалось отдохнуть, их место занимали атлеты. Силачи поднимали огромные тяжеленные камни или перебрасывали с одной руки на другую обнаженных девушек, словно те весили не больше перышка. Акробаты совершали прыжки, которым позавидовали бы даже кролики и кузнечики, или забирались – по десять, двадцать, даже по сорок человек одновременно – друг другу на плечи, составляя из своих тел некое подобие Великой Пирамиды. Шуты-карлики исполняли гротескные, непристойные пантомимы. Невероятное количество шаров в руках жонглеров образовывало в воздухе петли и замысловатые узоры... Нет, ваше высокопреосвященство, неправильно думать, что утренние представления были просто способом, как вы выразились, отвлечь народ и смягчить предстоящие ужасы. Уж не знаю, что вы имели в виду, когда пробормотали о «хлебе и зрелищах», но ваше высокопреосвященство сделали неверный вывод о том, что такого рода развлечения не имели непосредственного отношения к предстоящему религиозному ритуалу. Каждый исполнитель посвящал свое выступление богам, которых восхваляли в тот день. А если то или иное представление и не отличалось особой торжественностью, а было, напротив, развлекательным, то делалось это для того, чтобы развеселить божество, привести его в хорошее настроение и таким образом склонить к благожелательному принятию наших последующих подношений. Все, что происходило в то утро, обязательно имело определенное отношение к нашим религиозными верованиям, обычаям или традициям, хотя это, наверное, и не так просто уразуметь иноземцу, каким является ваше преосвященство. Например, в празднике участвовали токотин, прибывшие по специальному приглашению с побережья океана, из земель тотонаков. Именно там и была изобретена или, возможно, навеяна их богами эта ни с чем не сравнимая забава. Для выступления токотин потребовалось просверлить в мраморе, которым была вымощена площадь, отверстие, куда вставили ствол чрезвычайно высокого дерева, предварительно положив вниз живую птицу. Считалось, что кровь этой птицы должна была придать артистам силы, необходимые для полетов. Да-да, именно для полетов. Вставленный в отверстие ствол был высотой почти с Великую Пирамиду. На его верхушке находился крохотный, пожалуй не больше чем в один обхват, деревянный помост, с которого свободно свисали крепкие веревки. Пятеро тотонаков взбирались по стволу-шесту на вершину: один нес флейту и маленький, прикрепленный к набедренной повязке барабан. Остальные четверо не были обременены ничем, кроме обилия ярких перьев. Собственно говоря, они были совсем голыми, если не считать этих перьев, приклеенных к их рукам. Добравшись до помоста, эти четверо артистов каким-то непостижимым образом размещались по краям деревянной площадки, в то время как пятый медленно, осторожно поднимался на ноги и вставал в самом центре. Там, на огромной высоте, на ограниченном пространстве, он начинал пританцовывать, аккомпанируя себе на флейте и барабане – постукивая по барабану одной рукой и закрывая и открывая отверстия флейты пальцами другой. Хотя все собравшиеся внизу, на площади, взирали на это затаив дыхание, в полной тишине, но музыка с такой высоты была почти не слышна. Тем временем остальные четверо токотин осторожно привязывали веревки к своим лодыжкам, чего зрители, опять же, снизу видеть не могли. Когда все было готово, пританцовывавший человек подавал сигнал музыкантам на площади. Ба-ра-РУУМ! Разом ударяли все барабаны, гремели все трубы, зрители от нетерпения не могли устоять на месте, а четверо взобравшихся на столб спрыгивали с помоста. Они прыгали прямо в воздух! Их распростертые руки по всей длине окаймляли перья, причем каждый токотин носил оперение определенной птицы: первый – красного макао, второй – синего рыболова, третий – зеленого попугая и четвертый – желтого тукана. Широко раскинутые руки были подобны распростертым крыльям. Первый прыжок уносил токотин в сторону от столба, но их останавливали обвязанные вокруг лодыжек веревки. В этом-то и заключалась вся хитрость: люди просто упали бы и ударились о столб, если бы не искусный способ переплетения веревок. Прыжок постепенно переходил в медленное круговое вращение вокруг столба, причем все четверо находились на одинаковом расстоянии друг от друга, каждый в изящной позе птицы, зависшей в воздухе с распростертыми крыльями. В это время человек наверху продолжал танцевать, а музыканты внизу – выбивать завораживающий, пульсирующий ритм. И под этот аккомпанемент четверо людей-птиц описывали все более и более широкие круги, постепенно снижаясь. При этом, подобно парящим птицам, они, меняя наклон крыльев-рук, меняли и свое положение в воздухе – приподнимались или опускались, как будто тоже танцевали. Веревка, удерживавшая каждого токотин, тринадцать раз обвивалась вокруг столба по снижающейся спирали. Совершая последний, самый широкий и стремительный круг, когда тело его пролетало уже над самой мостовой, человек выгибался, отведя крылья назад (точь-в-точь как садящаяся птица), и касался земли ногами. Освободившись от веревки, он невольно пробегал еще некоторое расстояние и останавливался, причем все четверо делали это одновременно. После этого пятый артист, скользя по натянутой веревке, спускался на площадь. Если его преосвященство счел возможным прочесть некоторые из моих предыдущих рассказов о наших верованиях, ему должно быть понятно, что представление токотин было не просто акробатическим трюком, но символическим действом, каждый аспект которого имел особое значение. Так, нагие оперенные летуны уподоблялись Кецалькоатлю, Пернатому Змею. Четверо артистов, описывавших круги, и танцующий человек посередине представляли наши пять сторон света: север, восток, запад, юг и центр. Тринадцать оборотов каждой веревки соответствовали тринадцати годам нашего ритуального календаря, а четыре раза по тринадцать составляет пятьдесят два, то есть количество лет в одной вязанке. Имели место и иные, более прозрачные символы: скажем, слово «токотин» означает «сеятель». Однако я не стану распространяться о этом, ибо понимаю, что вашему преосвященству не терпится поскорее услышать о самой церемонии жертвоприношения. Накануне ночью все пленные тлашкалтеки исповедовались жрецам Пожирательницы Скверны, после чего их переместили ближе к городу и разделили на три группы – с тем чтобы они могли двигаться к Великой Пирамиде по трем широким улицам, ведущим к площади. Первым приблизиться к месту жертвоприношения предстояло славнейшему из пленников, Вооруженному Скорпиону. Его должны были нести на носилках, но он надменно отказался от этого и двигался навстречу Цветочной Смерти, обхватив руками плечи двух заботливых братьев-воителей, тоже из сообщества Ягуаров, хотя, конечно же, не его соотечественников, а мешикатль. Вооруженный Скорпион висел между ними, и обрубки его ног болтались в воздухе, как обгрызенные корни. Меня поставили у подножия пирамиды, где я присоединился к этим троим и сопровождал их вверх по лестнице до террасы, на которой нас поджидали все важные персоны. – Будучи самым высокопоставленным из наших ксочимикуи, – сказал Чтимый Глашатай Ауицотль, обращаясь к моему «возлюбленному сыну», – ты, Вооруженный Скорпион, имеешь почетное право первым возлечь на алтарь Цветочной Смерти. Однако как прославленный своей доблестью воитель-Ягуар ты можешь предпочесть этому возможность сразиться за свою жизнь на Камне Битв. Каково твое желание? Пленник вздохнул. – Жизнь моя уже закончилась, великий господин, но тем не менее я был бы не прочь сразиться в последний раз. И поскольку у меня есть выбор, я выбираю Камень Битв. – Решение, достойное воина, – заметил Ауицотль. – И тебе будет предоставлена честь сразиться с достойными противниками, нашими воителями самого высокого ранга. Стражи, помогите высокочтимому Вооруженному Скорпиону подняться на камень и приготовьте все для обряда. Я подошел поближе. Камень Битв, как я уже рассказывал, стал единственным, чем дополнил оформление площади предыдущий юй-тлатоани Тисок. Этот широкий, приземистый цилиндр из найденного на вулкане базальта, находившийся между Великой Пирамидой и Камнем Солнца, приберегался для воинов, доблесть которых позволяла им сподобиться чести встретить смерть с оружием в руках. Но пленнику, который предпочел ритуальный бой смерти на алтаре, предстояло сразиться не с одним противником. Если хитростью или отвагой ему и удастся одолеть одного мешикатль, на смену тому придет другой, а потом и третий. Против предназначенного в жертву были готовы один за другим выступить целых четыре бойца, и один из них обязательно должен был убить приговоренного к смерти... во всяком случае, о другом исходе я не слышал. Вооруженный Скорпион был в полном боевом облачении: в хлопковом панцире с надетой поверх него ягуаровой шкурой, обозначавшей его высокий ранг. Пленника поместили на камень, где он, не имея ног, не мог даже стоять, тогда как его противник, державший в руках макуауитль с острыми обсидиановыми краями, имел возможность двигаться, соскакивать с камня и запрыгивать обратно, а также нападать с любой стороны. Кроме того, Вооруженный Скорпион имел при себе лишь палку, чтобы защищаться от ударов противника, и макуауитль, но не боевой, а такой, какие давали новичкам, обучавшимся военному делу, – вместо острых кусков обсидиана деревянные лезвия окаймляли пучки перьев. Вооруженный Скорпион сидел на краю камня в позе невозмутимого ожидания, держа безопасный меч в правой руке и придерживая левой лежавшую на коленях палку. Его первым противником стал один из тех двух воителей-Ягуаров, которые помогли пленному добраться до площади. Мешикатль вскочил на Камень Битв слева от Вооруженного Скорпиона, тогда как меч воин аколхуа, напомню, держал в правой руке. Но безногий воитель отреагировал совершенно неожиданным для противника образом. Даже не пошевелив своим мечом, он резко взмахнул палкой и нанес нападавшему удар в подбородок. Одного этого удара оказалось достаточно, чтобы воин рухнул наземь без чувств, со сломанной челюстью. Толпа восхищенно загудела: люди, выражая восторг, ухали как совы. Вооруженный Скорпион остался сидеть в той же небрежной позе, только палка переместилась с колен на левое плечо. Теперь настала очередь второго воителя-Ягуара, помогавшего пленнику. Предположив, что первая победа была совершенно случайной, он тоже вспрыгнул на камень слева от Вооруженного Скорпиона, занеся обсидиановый клинок и не сводя взора с макуауитль сидящего. Но Вооруженный Скорпион опередил его: хлесткий удар палки обрушился на шлем нападавшего, как раз между ушами ягуара. Мешикатль мгновенно свалился с камня, череп его раскололся, и он умер прежде, чем лекарь успел подбежать к месту падения. Толпа взревела. Третьим противником оказался воитель-Стрела, уже усвоивший, что в руках пленника даже простая палка является серьезным оружием. Он вспрыгнул на камень справа, одновременно замахнувшись своим макуауитль. Вооруженный Скорпион вновь вскинул палку, но лишь для того, чтобы отклонить меч противника. Сам он на сей раз воспользовался своим макуауитль, но не так, как ожидал мешикатль. Вместо того чтобы, как это обычно делается, размахнуться и нанести рубящий удар, он резко ткнул твердым тупым концом в горло воителя-Стрелы, прямо в тот самый бугорок хряща, который вы, испанцы, называете адамовым яблоком. Мешикатль захрипел, упал и умер в конвульсиях от удушья прямо на камне. Когда стражники убрали обмякший труп, толпа уже безумствовала, причем ее восторженные крики были адресованы отнюдь не воинам мешикатль, но чужеземцу. Даже правители и вожди на пирамиде возбужденно переговаривались. Ни один из присутствующих не мог припомнить, чтобы пленник, даже вполне здоровый, не говоря уж об увечном, хоть раз одолел трех противников подряд. Четвертый воин был, несомненно, самым опасным, ибо являлся левшой, что большая редкость. Практически все наши бойцы, будучи правшам от природы, обучались владеть оружием, используя правую руку, и всю жизнь сражались именно ею. Неудивительно, что, столкнувшись с левшой, обычный воин оказывается в замешательстве, ибо чувствует себя так, словно его атакует собственное зеркальное отражение.