— Элизабет, — резко сказала Мэри, — это исключено. — Почему? — Лиззи гневно раздула ноздри. — Ты не хочешь, чтобы мы с мамой общались? — Нет, вовсе не… — Но почему тогда ты ни разу не дала мне самой написать ей? — Лиззи отчаянно прижала к груди руки, и её голова поникла. Она стояла напротив Мэри, всё такая же напряжённая, как прежде, но ресницы её дрожали, и с них вот-вот могли сорваться слёзы. Мэри опять прошлась по алым щекам носовым платком и отвернулась. Только тогда, когда она со всем вниманием стала изучать низкий столик, ей удалось собрать в голосе всю твёрдость и сухую правильность. Она заговорила, как лектор перед толпой беспокойных студентов: — Лиззи, когда твой почерк станет достаточно разборчивым, я позволю тебе написать самой. Ты знаешь, что у мамы слабые глаза. Лиззи ещё ниже опустила голову и выше подняла плечи. Её шея, казалось, утонула в отложных воротничках. — Мама всегда понимала, что я ей пишу, — сквозь зубы процедила она. — Ты мне снова лжёшь. — Элизабет! — воскликнула Мэри. Платок выпал у неё из рук. — Как ты можешь обвинять меня… в таком?! Лиззи сухо фыркнула и резко развернулась к Мэри спиной. — Спокойной ночи, — сказала она ледяным голосом и вышла из гостиной. Мэри подняла было руку — и тут же её опустила. Лиззи царственно, как победительница, как триумфаторша, покинула гостиную и поднялась наверх. В узком проходе осиротело заклубились тени. Когда на втором этаже звучно хлопнула дверь, у Мэри отлегло от сердца. Возможно (и, скорее всего, так оно и было), Лиззи не легла в постель, но она хотя бы была у себя в комнате, а это значило, что разговору Мэри и Кэт ничего не помешает. Кэт смотрела на Мэри с мрачным неодобрением. Её низкий хмурый лоб был собран в морщины, в гордых карих глазах потух живой блеск. — Это неправильно, — сказала она, словно бросая камни в глубокий колодец, — неправильно, мисс Джеймс. Мэри ответила Кэт таким же сумрачным взглядом. — Разве я могу сделать что-то против воли мистера Флэнагана? — тихо спросила она. — Его слово для меня — закон. Кэт покачала головой и быстро стала расплетать тугую каштановую косу. В свете ламп Мэри вдруг заметила одну, затем — две и даже три светло-серебристых ниточки. — Мисс Джеймс, я имела в виду иное. Что будет, если Лиззи узнает?.. Мэри сжала носовой платок. По всему её телу пробежалась пугающая ледяная волна, и у неё перехватило дыхание. — Лиззи не узнает, — сказала она, наконец, — во всяком случае, пока. — Но что же будет потом, мисс Джеймс? — Потом мы будем в Америке, и Лиззи… во всяком случае, не сможет сделать что-то совсем безумное, — неуверенно протянула Мэри. — Надеюсь, что мне удастся подготовить её к этому, Кэт. А даже если у меня и не получится… Америку и Англию разделяет океан. Если я пойму… что меня ждет неудача… пожалуй, я не буду ей рассказывать. Кэт вздохнула и прекратила теребить косу. Волосы её растрепались и стояли торчком, как иглы сердитого ежа. — Возможно, что лучше бы вам и не пытаться, мисс Джеймс. Вы знаете Лиззи, и вы знаете, что это известие… я одобряю, одобряю ваше решение и вашу поездку умом, но сердцем… сердце тоскует, потому что я задаю себе один и тот же вопрос… Что же будет со мной, мисс Джеймс? — она медленно подняла на Мэри влажно блестящие круглые глаза. — Я никогда не расставалась с вами надолго. Для меня это… серьёзное испытание. Мэри опять отвела взгляд и сжала кулаки. Кэт стояла напротив, смиренно сложив перед собой руки, и от Кэт как будто исходил убийственный холод. Мэри сосредоточенно стала складывать на коленях платок. — Я прошу прощения за то, что это приходится обсуждать в такой спешке, Кэт, — сказала она, — но нам придётся плыть в Атлантику без тебя. Уверена, ты быстро подыщешь новое место. — Дело вовсе не в месте, мисс Джеймс, — Кэт тихо покачала головой, — я прослужила в вашем доме двадцать шесть лет. Молодой мистер Джеймс нанял меня, когда вы ещё не родились. Я привязалась не только к дому, который обхаживала, но и к семье, которая сделала для меня столько добра. — Да, и ты исполняла свои обязанности так, как должно, Кэт, — быстро сказала Мэри и снова стала складывать платок, — я напишу рекомендательное письмо, чтобы облегчить тебе поиски места. — Меня беспокоит совсем иное, мисс Джеймс, — Кэт опустила взгляд и быстро, тяжело выдохнула. — Как же вы… останетесь совсем одни? Я помню и вас, мисс Джеймс, и Лиззи с самого детства — с пелёночек. Я… боюсь, — она сглотнула и выдавила дрожащую улыбку, — боюсь, что может случиться там, в Америке, в этой далёкой опасной стране. Мэри молчала достаточно долго: не было силы в голосе. Даже тогда, когда сила, казалось, появилась, когда она нашла в себе твёрдость, чтобы открыть рот, её тон был неуверенным, тонким, придушенным, как у маленькой девочки, плачущей в углу. — Мы справимся, Кэт, — сказала она, с усилием улыбаясь, — пожалуйста, не беспокойся. Всё будет хорошо. Глава 2. Мистер Дойл срывает куш Жить с азартным игроком — совсем не удовольствие. Если он всё время проигрывает — это мучение. Если у вас при этом нет денег — это пытка. Ну, а если вы — жена такого азартного игрока, в одиночку старающаяся тянуть четверых детей и добывать крохи на жалкое пропитание, подрабатывая швеёй, модисткой, уборщицей и продавщицей по восемнадцать часов в день кряду, то вам лучше было бы повеситься в тот злосчастный день, когда вас угораздило принять руку и сердце своего муженька-разгильдяя. Клара Дойл влачила эту тяжкую ношу вот уже двадцатый год, и самой Кларе искренне хотелось бы делать это с христианским смирением. К сожалению, это Кларе не удавалось. Пока она была прехорошенькой девицей, дочерью среднестатистического ирландского башмачника и первой красавицей улицы, она могла мечтать о чём-то более пышном и гордом, нежели хмурая и тесная лавчонка отца. У Клары было шестеро братьев и младшая сестра, и, конечно, она рассчитывала с помощью своей пригожести и неотразимого обаяния охомутать кого-нибудь побогаче да породовитее себя. А потом в её жизни появился Роберт Дойл. К чести его будет сказано, Роберт Дойл в начале их знакомства держался ещё тем щёголем. У него даже была небольшая лавочка по производству глиняных горшков, и эта лавочка явно была побольше и поуспешнее захудалой лавки отца Клары. Роберт Дойл чисто брился, исправно мыл лицо и уши, умел делать комплименты и в нужных местах — сорить деньгами. Откуда было Кларе знать, что ни деньги, ни лавчонка никогда не принадлежали Роберту Дойлу? Родители Клары, правда, были не лыком шиты. Мать не раз предупреждала дочь с кроткой любовью, размахиваясь над её спиной полотенцем: — Клара, дура, ведь он пыль в глаза пускает, авантюрист, прохиндей, на морде написано! — Протокольный, протокольный! — кликушествовал отец Клары, поучая строптивую дочку веником всякий раз после того, как она возвращалась с прогулки с очаровательным Робертом Дойлом. А старший брат Клары Джон как-то раз даже спустил Роберта задом с лестницы и пересчитал лбом сестры все углы в лавке, таская её за волосы. Только вот и Клара, и Роберт оказались людьми упрямыми: любовь их не погасла даже после столь дурного обращения. В Кларе взыграл бурный дух непокорности, и вечером того же дня она, массируя все ушибленные места, вылезла в окно родительского дома и сбежала с Робертом Дойлом, который мужественно ждал её с розой, зажатой в уцелевших зубах. С тех пор Клара с родителями не видалась, а они, кажется, не горели желанием её искать. «Баба с возу — кобыле легче», — справедливо рассудили эти весьма расчётливые люди, сочтя, что после скандала с непонятным авантюристом Дойлом, о котором по городу блуждали нелестные слухи, Клару замуж никто не возьмёт, даже самые яростные её поклонники. Уже в первую неделю брака Клара Дойл узнала, каков её муженёк на самом деле. Роберт оставался очень галантным, красиво улыбался и кружил ей голову своими речами, но в карманах его постепенно иссякали деньги, а жили они не у отца Роберта, а в какой-то душной и грязной комнатушке, где Клара на первом году супружеской жизни произвела на свет первенца и самое проблемное своё дитя — Энн. Как оказалось, отцу Роберта вовсе не нужен был непутёвый старший сын, пусть бы даже тот неожиданно женился и даже не на самой некрасивой и гадкой девушке. Клара долго этому изумлялась, а потом застукала Роберта Дойла за азартной игрой с беспутными товарищами, и ей всё стало ясно. Роберт Дойл был игроком и мотом задолго до того, как познакомился с Кларой. Бог знает, откуда взялась у него эта страсть; во всяком случае, с женой он на эту тему не откровенничал. Клара доподлинно знала одно: когда шестнадцатилетний Роберт Дойл чуть было не просадил в карты добрую половину отцовской лавочки, тот мудро взял дитя своё за плечо, подвёл к порогу и задал такого мощного пинка, что у Роберта навсегда отбило желание возвращаться под родной кров. Поскольку Роберт умел красиво говорить, быть очаровательным и даже проворачивать кое-какие нехитрые аферы, ему удавалось держаться на плаву. Большую часть своих доходов он добывал из карманов юных девушек с неплохой репутацией, которых он весьма умело сбивал с пути истинного, а другую половину либо выигрывал в карты, либо зарабатывал тяжкими трудами. Правда, постоянной работы у Роберта Дойла не было. Хотя он и считался мастером, что говорится, золотые руки, мог починить и собрать практически что угодно, и быстро разбирался во всех технических новинках, веры ему не было. Роберт Дойл был человеком необязательным: забывал о времени начала работы, мог, устав от однообразного труда, проспать где-нибудь в углу до конца дня или и вовсе не прийти, потому что его слишком увлекли карты или очередная длинная юбка. Вскоре во всём Белфасте не осталось никого, кто согласился бы взять обаятельного Роберта Дойла к себе на службу. У Клары Дойл к тому времени на руках были золотоволосая и абсолютно пустоголовая ветреная Энн, что характером явно удалась в отца, и чахлый длинношеий Генри. Мистера Дойла одолевали долги, кредиторы и обесчещенные им девицы, за спинами которых мрачно потирали кулаки отцы и братья. С таким багажом и без гроша денег семейство снялось с насиженного места и отправилось искать лучшей доли. Но то ли фортуна была к ним слишком сурова, то ли они сами были в том повинны (миссис Дойл склонялась к последнему варианту и обличала во всех смертных грехах своего непутёвого супруга), но нигде Дойлам не удавалось закрепиться надолго. Они побывали в Уайтхейвене, в Блэкпуле, Ливерпуле, Абердароне, Суонси, Кардиффе и Бристоле, но везде они лишь обрастали долгами и детьми. Когда семейство, вконец разочарованное, осело в Саутгемптоне, миссис Дойл было тридцать восемь, мистеру Дойлу — четырьмя годами больше, и из четверых детей с ними осталось только двое. О старшей, бестолковой красавице Энн, миссис Дойл предпочитала не заговаривать. По её мнению, Энн удалась в отца, а с некоторых пор мистер Дойл возбуждал в супруге только усталое отвращение. Когда Энн было пятнадцать и семейство пыталось как-то прожить в Кардиффе, она познакомилась с очаровательным молодым художником. Как же отчётливо миссис Дойл припомнились тогда её родители да братья! Теперь она не таила на тех никакой злобы и порой грустно говорила себе, что было бы куда лучше, если бы она смирила свою гордыню и дала красавчику Роберту Дойлу от ворот поворот. И она старалась изо всех сил, чтобы дочь её не ступила на кривую дорожку, не посадила ещё одного дармоеда к ней, миссис Дойл, на шею, да только Энн оказалась ещё упрямее и глупее матери. Одним августовским вечером миссис Дойл, присмотревшись к дочери перед сном, вдруг схватилась за сердце и закричала, как будто поражённая громом: — Беременна! Брюхата! В подоле принесёшь! Энн тут же закрыла живот руками и стала пятиться к стене. — Нет-нет, матушка, — заговорила она рассудительным тоном, какого миссис Дойл от неё прежде ни разу в жизни не слыхала, — нет-нет, вовсе я не беременна, мы с Биллом только за руки держались… — За руки! — возопила миссис Дойл: уж она-то знала, во что могут вылиться такие знаки внимания. — А пузо-то твоё, пузо-то, а? Ветром надуло, что ли?! — Ничего у м-меня нет, т-тебе всё, матушка, кажется… Но тут миссис Дойл рассвирепела и, подскочив к старшей дочери, насильно задрала ей ночную рубашку. Рахитичный малорослый Генри, её старший сын и весьма сомнительная опора, тут же испарился из дверей и утащил за собой младших. Заливаясь слезами, Энн осела на пол: живот её выступал уже слишком заметно. — Ма-атушка, я не знаю, как так получилось, — завыла она и заползала у миссис Дойл в ногах. — Ма-атушка, прости меня, прости, матушка, но я его люблю, я его так люблю, мы с ним пож… поже-енимся, детишки будут, помогать тебе будем, только прости меня, ма-атушка! Миссис Дойл стояла в молчании с несколько мгновений и с головы до ног тряслась. А затем она, вдруг вздрогнув, сжала кулаки, схватила дочь за волосы и рывком вздёрнула на ноги. Хотя руки у неё и тряслись, такой силы она в себе никогда прежде не чувствовала. Миссис Дойл размахнулась и швырнула дочь в угол, где лежала её котомка с вещами: Дойлы в последнее время нигде не задерживались надолго, ибо за мистером Дойлом по пятам бежали его кредиторы. — Одевайся, — сквозь зубы процедила миссис Дойл. Растерянная Энн высморкалась в подол рубашки. — Ма-атушка, — запричитала она, — зачем, зачем ты… — Одевайся! — прокричала миссис Дойл, и Энн тут же исполнительно стала натягивать платье, с трудом сходившееся на ней из-за беременности. Когда Энн оделась, миссис Дойл крепко взяла её за плечо и подвела к входной двери. Затем она толкнула Энн в спину, всучила ей в руки котомку и приказала: — А теперь проваливай к своему хахалю и скрывай свой позор, как хочешь. Мне дармоедов на шею не надо. Энн потрясённо хлопнула глазами и разразилась рыданиями. Она упала на колени и отчаянно простёрла к матери руки. — Я буду хорошая, я буду трудиться, мы поженимся! — завопила она. — Матушка, пожалуйста, прости меня, хорошенькая… Но миссис Дойл уже захлопнула перед её носом дверь и приказала рахитичному Генри, что с любопытством высунул нос из комнаты: — Заложи задвижки и никого не пускай. — Даже батюшку? — уточнил Генри. — Да как будто он придёт нынче домой! — раздражённо гаркнула миссис Дойл. — Небось снова где-то в карты играет или под юбки заглядывает!