— Отца… — повторила Юдифь медленно, причем впервые со времени разговора с Марчем румянец окрасил ее щеки. — Он не был нашим отцом, Гетти! Мы это слышали из его собственных уст в его предсмертные минуты. — Неужели ты радуешься, Юдифь, что у тебя нет отца? Он заботился о нас, кормил, одевал и любил нас; родной отец не мог сделать больше. Я не понимаю, почему он не был нашим отцом. — Не думай больше об этом, милое дитя. Сделаем так, как ты сказала. Мы останемся здесь, а ковчег пусть отплывет немного в сторону. Приготовь челнок, а я сообщу Непоседе и индейцам о нашем желании. Все это было быстро сделано; подгоняемый мерными ударами весел, ковчег отплыл на сотню ярдов, оставив девушек как бы парящими в воздухе над тем местом, где покоились мертвецы: так подвижно было легкое судно и так прозрачна стихия, поддерживавшая его. — Смерть Томаса Хаттера, — начала Юдифь после короткой паузы, которая должна была подготовить сестру к ее словам, — изменила все наши виды на будущее, Гетти. Если он и не был нашим отцом, то мы все-таки сестры и потому должны жить вместе. — Откуда я знаю, Юдифь, что ты не обрадовалась бы, услышав, что я не сестра тебе, как обрадовалась тому, что Томас Хаттер, как ты его называешь, не был твоим отцом! Ведь я полоумная, а кому приятно иметь полоумных родственников! Кроме того, я некрасива, по крайней мере, не так красива, как ты, а тебе, вероятно, хотелось бы иметь красивую сестру. — Нет, нет, Гетти! Ты, и только ты, моя сестра — мое сердце, моя любовь подсказывает мне это, — и мать была действительно моей матерью. Я рада и горжусь этим, потому что такой матерью можно гордиться. Но отец не был нашим отцом. — Тише, Юдифь! Быть может, его дух блуждает где-нибудь поблизости, и горько будет ему слышать, что дети произносят такие слова над его могилой. Мать часто повторяла мне, что дети никогда не должны огорчать родителей, особенно когда родители умерли. — Бедная Гетти! Оба они, к счастью, избавлены теперь от всяких тревог за нашу судьбу. Ничто из того, что я могу сделать или сказать, не причинит теперь матери ни малейшей печали — в этом есть, по крайней мере, некоторое утешение, — и ничто из того, что можешь сказать или сделать ты, не заставит ее улыбнуться, как, бывало, она улыбалась, глядя на тебя при жизни. — Этого ты не знаешь, Юдифь. Мать может видеть нас. Она всегда говорила нам, что бог видит все, что бы мы ни делали. Вот почему теперь, когда она покинула нас, я стараюсь не делать ничего такого, что могло бы ей не понравиться. — Гетти, Гетти, ты сама не знаешь, что говоришь! — пробормотала Юдифь, побагровев от волнения. — Мертвецы не могут видеть и знать того, что творится здесь. Но не станем больше говорить об этом. Тела матери и Томаса Хаттера покоятся на дне озера. Но мы с тобой, дети одной матери, пока что еще живем на земле, и надо подумать, как нам быть дальше. — Если мы даже не дети Томаса Хаттера, Юдифь, все же никто не станет оспаривать наших прав на его собственность. У нас остался «замок», ковчег, челноки, леса и озеро, все то, чем он владел при жизни. Что мешает нам остаться здесь и жить совершенно так же, как мы жили до сих пор? — Нет, нет, бедная сестра, отныне это невозможно. Две девушки не будут здесь в безопасности, если даже гуронам не удастся захватить нас. Даже отцу порой приходилось трудно на озере, а нам об этом и думать нечего. Мы должны покинуть это место, Гетти, и перебраться в селения колонистов. — Мне очень грустно, что ты так думаешь, — возразила Гетти, опустив голову на грудь и задумчиво глядя на то место, где еще была видна могила ее матери. — Мне очень грустно слышать это. Я предпочла бы остаться здесь, где если и не родилась, то, во всяком случае, провела почти всю мою жизнь. Мне не нравятся поселки колонистов, они полны порока и злобы. Я люблю деревья, горы, озеро и ручьи, Юдифь, и мне будет очень горько расстаться с этим. Ты красива, и ты не полоумная; рано или поздно ты выйдешь замуж, и тогда у меня будет брат, который станет заботиться о нас обеих, если женщины действительно не могут жить одни в таком месте, как это. — Ах, если бы это было возможно, Гетти, тогда воистину я чувствовала бы себя в тысячу раз счастливее в здешних лесах, чем в селениях колонистов! Когда-то я думала иначе, но теперь все изменилось. Но где тот мужчина, который превратит для нас это место в райский сад? — Гарри Марч любит тебя, сестра, — возразила бедная Гетти, машинально отдирая кусочки коры от челнока. — Я уверена, он будет счастлив стать твоим мужем; а более сильного и храброго юноши нельзя встретить в здешних местах. — Мы с Гарри Марчем понимаем друг друга, и не стоит больше говорить об этом. Есть, правда, один человек… Ну, да ладно! Мы должны теперь же решить, как будем жить дальше. Оставаться здесь — то есть это значит оставаться здесь одним — мы не можем, и, чего доброго, нам уж никогда более не представится случай вернуться сюда обратно. Кроме того, пришла пора, Гетти, разузнать все, что только возможно, о наших родственниках и семье. Мало вероятия, чтобы у нас совсем не было родственников, и они, вероятно, будут рады увидеть нас. Старый сундук теперь — наша собственность, мы имеем право заглянуть в него и узнать все, что он в себе хранит. Мать была так не похожа на Томаса Хаттера, что теперь, когда известно, что мы не его дети, я вся горю желанием узнать, кто же был наш отец. Я уверена, что в сундуке хранятся бумаги, а в этих бумагах подробно говорится о наших родителях и других родственниках. — Хорошо, Юдифь, ты лучше меня разбираешься в таких вещах, потому что ты гораздо умнее, чем обычно бывают девушки — мать всегда говорила это, — а я всего-навсего полоумная. Теперь, когда отец с матерью умерли, мне нет дела ни до каких родственников, кроме тебя, и не думаю, чтобы мне удалось полюбить людей, которых я никогда не видела. Если ты не хочешь выйти замуж за Непоседу, то, право, не знаю, какого другого мужа ты могла бы себе найти, а потому боюсь, что нам в конце концов придется покинуть озеро. — Что ты думаешь о Зверобое, Гетти? — спросила Юдифь, опуская голову по примеру своей простенькой сестры и стараясь таким образом скрыть свое смущение. — Хотелось бы тебе, чтобы он стал твоим братом? — О Зверобое? — повторила Гетти, глядя на сестру с непритворным удивлением. — Но, Юдифь, Зверобой совсем не красив и не годится для такой девушки, как ты. — Но он не безобразен, Гетти, а красота в мужчине немного значит. — Ты так думаешь, Юдифь? По-моему, все же на всякую красоту приятно полюбоваться. Мне кажется, если бы я была мужчиной, то заботилась бы о своей красоте гораздо больше, чем теперь. Красивый мужчина выглядит гораздо приятнее, чем красивая женщина. — Бедное дитя, ты сама не знаешь, что говоришь. Для нас красота кое-что значит, но для мужчины это пустяки. Разумеется, мужчина должен быть высоким, но найдется немало людей таких же высоких, как Непоседа; и проворным — я знаю людей, которые гораздо проворнее его; и сильным — что же, не вся сила, какая только есть на свете, досталась ему; и смелым — я уверена, что могу назвать здесь юношу, который гораздо смелее его. — Это странно, Юдифь! До сих пор я думала, что на всей земле нет человека сильнее, красивее, проворнее и смелее, чем Гарри Непоседа. Я, по крайней мере, уверена, что никогда не встречала никого, кто бы мог с ним сравниться. — Ладно, ладно, Гетти, не будем больше говорить об этом! Мне неприятно слушать, когда ты рассуждаешь таким образом. Это не подобает твоей невинности, правдивости и сердечной искренности. Пусть Гарри Марч уходит отсюда. Он решил покинуть нас сегодня ночью, и я нисколько не жалею об этом. Жаль только, что он зря пробыл здесь так долго. — Ах, Юдифь, этого я и боялась! Я так надеялась, что он будет моим братом! — Не стоит теперь думать об этом. Поговорим лучше о нашей бедной матери и о Томасе Хаттере. — В таком случае говори поласковее, сестра, потому что — кто знает! — может быть, их души видят и слышат нас. Если отец не был нашим отцом, все же он был очень добр к нам, давал нам пищу и кров. Они похоронены в воде, а потому мы не можем поставить на их могилах надгробные памятники и поведать людям обо всем этом. — Теперь их это мало интересует. Утешительно думать, Гетти, что, если мать даже совершила в юности какой-нибудь тяжелый проступок, она потом искренне раскаивалась в нем; грехи ее прощены. — Ах, Юдифь, детям не подобает говорить о грехах родителей! Поговорим лучше о наших собственных грехах. — О твоих грехах, Гетти? Если существовало когда-нибудь на земле безгрешное создание, так это ты. Хотела бы я иметь возможность сказать то же самое о себе! Но мы еще посмотрим. Никто не знает, какие перемены в женском сердце может вызвать любовь к доброму мужу. Мне кажется, дитя, что я теперь люблю наряды гораздо меньше, чем прежде. — Очень жаль, Юдифь, что даже над могилами родителей ты способна думать о платьях. Знаешь, если ты действительно разлюбила наряды, то останемся жить здесь, а Непоседа пусть идет куда хочет. — От всей души согласна на второе, но на первое никак не могу согласиться, Гетти. Отныне мы должны жить, как подобает скромным молодым женщинам. Значит, нам никак нельзя остаться здесь и служить мишенью для сплетен и шуток грубых и злых на язык трапперов и охотников, которые посещают это озеро. Пусть Непоседа уходит, а я уж найду способ повидаться со Зверобоем, и тогда вопрос о нашем будущем разрешится быстро. Но солнце уже село, а ковчег отплыл далеко; давай вернемся и посоветуемся с нашими друзьями. Сегодня ночью я загляну в сундук, а завтра мы решим, что делать дальше. Что касается гуронов, то их легко будет подкупить теперь, когда мы можем распоряжаться всем нашим имуществом, не опасаясь Томаса Хаттера. Если только мне удастся выручить Зверобоя из их рук, мы с ним за какой-нибудь час поймем друг друга. Юдифь говорила твердо и решительно, зная по опыту, как нужно обращаться со своей слабоумной сестрой. — Ты забываешь, Юдифь, что привело нас сюда! — укоризненно возразила Гетти. — Здесь могила матушки, и только что рядом с ней мы опустили тело отца. В этом месте нам не пристало так много говорить о себе. Давай лучше помолимся, чтобы господь бог не забыл нас и научил, куда нам ехать и что делать. Юдифь невольно отложила в сторону весло, а Гетти опустилась на колени и вскоре погрузилась в свои благоговейные, простые молитвы. Когда Гетти поднялась, щеки ее пылали, Гетти всегда была миловидной, а безмятежность, которая выражалась на ее лице в эту минуту, сделала его положительно прекрасным. — Теперь, Юдифь, если хочешь, мы можем ехать, — сказала она. — Камень или бревно можно поднять руками, но облегчить сердце можно только молитвой. Почему ты молишься не так часто, как в детстве, Юдифь? — Ладно, ладно, дитя, — сухо отвечала Юдифь, — теперь это не важно. Умерла мать, умер Томас Хаттер, и пришло время, когда мы должны подумать о себе. Челнок медленно тронулся с места, подгоняемый веслом старшей сестры; младшая сидела в глубокой задумчивости, как бывало всегда, когда в ее мозгу зарождалась мысль более отвлеченная и более сложная, чем обычно. — Не знаю, что ты разумеешь под нашей будущностью, Юдифь, — сказала она вдруг. — Мать говорила, что наше будущее — на небесах, но ты, видимо, думаешь, что будущее означает ближайшую неделю или завтрашний день. — Это слово означает все, что может случиться и в том и в этом мире, милая сестра. Это торжественное слово, Гетти, и особенно, я боюсь, для тех, кто всего меньше думает о нем. Для нашей матери будущим стала теперь вечность. Для нас — это все, что может случиться с нами, пока мы живем на этом свете… Но что такое? Гляди: какой-то человек проплыл мимо «замка», вот там, в той стороне, куда я показываю; он теперь скрылся. Но, ей-богу, я видела, как челнок поравнялся с палисадом! — Я уже давно заметила его, — спокойно ответила Гетти, ибо индейцы нисколько не пугали ее, — но я не думала, что можно говорить о таких вещах над могилой матери. Челнок приплыл со стороны индейского лагеря, и там сидит только один человек; кажется, это Зверобой, а не ирокез. — Зверобой! — воскликнула Юдифь с необычайным волнением. — Этого быть не может! Зверобой в плену, и я все время только о том и думаю, как бы его освободить. Почему ты считаешь, что это Зверобой, дитя? — Ты можешь судить об этом сама, сестра: челнок снова виден, он уже проплыл мимо «замка». В самом деле, легкая лодка миновала неуклюжее строение и теперь направлялась прямо к ковчегу; все находившиеся на борту судна собрались на корме, чтобы встретить приближающийся челнок. С первого взгляда Юдифь поняла, что сестра ее права и что в челноке действительно Зверобой. Он, однако, приближался так спокойно и неторопливо, что она удивилась: человек, которому силой или хитростью удалось вырваться из рук врагов, вряд ли мог действовать с таким хладнокровием. К этому времени уже почти совсем стемнело и на берегу ничего нельзя было различить. Но на широкой поверхности озера еще кое-где мерцали слабые отблески света. По мере того как темнело, тускнели багровые блики на бревенчатых стенах ковчега и расплывались очертания челнока, в котором плыл Зверобой. Когда обе лодки сблизились — ибо Юдифь и ее сестра налегли на весла, чтобы догнать неожиданного посетителя, прежде чем он доберется до ковчега, — даже загорелое лицо Зверобоя показалось светлее, чем обычно, под этими красными бликами, трепетавшими в сумрачном воздухе. Юдифь подумала, что, быть может, радость встречи с нею внесла свою долю в это необычное и приятное выражение. Она не сознавала, что ее собственная красота тоже много выиграла от той же самой естественной причины. — Добро пожаловать, Зверобой! — воскликнула девушка, когда челноки поравнялись. — Мы пережили печальный и ужасный день, но с вашим возвращением одной бедой, по крайней мере, становится меньше. Неужели гуроны смягчились и отпустили вас? Или вы сбежали от них только с помощью собственной смелости и ловкости? — Ни то, ни другое, Юдифь, ни то, ни другое. Минги по-прежнему остались мингами; какими они родились, такими и умрут; вряд ли их натура когда-нибудь изменится. Что ж, у них свои природные дарования, а у нас свои, Юдифь, и не годится говорить худо о своих ближних, хотя если уж выложить всю правду, то мне довольно трудно хорошо думать или хорошо отзываться об этих бродягах. Перехитрить их, конечно, можно, и мы со Змеем их впрямь перехитрили, когда отправились на выручку его суженой, — тут охотник засмеялся своим обычным беззвучным смехом. — Но обмануть тех, кто уже один раз был обманут, — дело нелегкое. Даже олени узнают все уловки охотника после одного охотничьего сезона, а индеец, который однажды раскрыл глаза на вашу хитрость, никогда больше не закрывает их, пока остается на том же самом месте. Я знавал белых, которые позволяли одурачить себя во второй раз, но с краснокожими этого не бывает. Все, что я знаю, я позаимствовал из практики, а не из книг; опыт — лучший учитель, мы хорошо запоминаем его уроки. — Все это верно, Зверобой. Но если вы не убежали от дикарей, то каким образом вы очутились здесь? — Это очень естественный вопрос, и вы очаровательно задали его. Вы удивительно хороши в этот вечер, Юдифь, или Дикая Роза, как Змей называет вас, и я смело могу сказать это, потому что действительно так думаю. Вы вправе называть мингов дикарями, потому что у них действительно дикие чувства, и они всегда будут поступать жестоко, если вы им дадите для этого повод. В недавней схватке они понесли кое-какие потери и готовы отомстить за них любому человеку английской крови, который попадется к ним в руки. Я, право, думаю, что для этой цели они готовы удовольствоваться даже голландцем. — Они убили отца, это должно было утолить их жажду крови, — укоризненно заметила Гетти. — Я это знаю, девушка, я знаю всю историю, отчасти потому, что видел кое-что с берега, так как они привели меня туда из лагеря, а отчасти по их угрозам и другим речам. Что ж, жизнь — очень ненадежная вещь. Наше знакомство началось необычайным образом, и для меня это нечто вроде намека, что отныне я обязан заботиться, чтобы в вашем вигваме всегда была пища. Воскресить мертвеца я не могу, но что касается заботы о живых, то на всей границе вряд ли вы найдете человека, который мог бы помериться со мной… Хотя, впрочем, я говорю это, чтобы вас утешить, а совсем не для хвастовства. — Мы понимаем вас, Зверобой, — возразила Юдифь поспешно. — Дай бог, чтобы у всех людей был такой же правдивый язык и такое же благородное сердце! — Разумеется, в этом смысле люди очень отличаются друг от друга, Юдифь. Знавал я таких, которым можно доверять лишь до тех пор, пока вы не спускаете с них глаз; знавал и других, на обещания которых, хотя бы сообщенные вам при помощи маленького кусочка вампума, можно было так же полагаться, как будто все дело уже закончено в вашем присутствии. Да, Юдифь, вы были совершенно правы, когда сказали, что на одних людей можно полагаться, а на других нет. — Вы совершенно непонятное существо, Зверобой, — сказала девушка, несколько сбитая с толку детской простотой характера, которую так часто обнаруживал охотник. — Вы совершенно загадочный человек, и я часто не знаю, как понимать ваши слова. Но вы, однако, не сказали, каким образом попали сюда. — О, в этом нет ничего загадочного, если даже я сам загадочный человек, Юдифь! Я в отпуску. — В отпуску? Я понимаю, что значит это слово, когда речь идет о солдатах. Но мне непонятно, что оно означает в устах пленника. — Оно означает то же самое. Вы совершенно правы: солдаты пользуются этим словом точно так же, как пользуюсь им я. Отпуск — значит позволение покинуть лагерь или гарнизон на некоторое, точно определенное время; по истечении этого времени человек обязан вернуться и снова положить на плечо мушкет или подвергнуться пыткам, в зависимости от того, солдат он или пленник. Так как я пленник, то мне и предстоит испытать участь пленника. — Неужели гуроны отпустили вас одного, без конвоя? — Конечно, я не мог бы явиться сюда иначе, если бы, впрочем, не удалось вырваться силой или с помощью хитрости. — Но что для них служит порукой вашего возвращения? — Мое слово, — ответил охотник просто. — Да, признаюсь, я дал им слово, и дураки были бы они, если бы отпустили меня без этого. Ведь тогда бы я не обязан был вернуться обратно и испытать на собственной шкуре всю ту чертовщину, которую может придумать их злоба: нет, я бы просто вскинул винтовку на плечо и постарался пробраться в делаварские деревни. Но господи помилуй, Юдифь, они знают это не хуже нас с вами и, уж конечно, скорее позволили бы волкам вырыть из могил кости своих отцов, чем мне уйти без обещания вернуться обратно. — Неужели вы действительно собираетесь совершить этот самоубийственный и безрассудный поступок? — Что? — Я спрашиваю: неужели вы намерены снова отдаться в руки безжалостных врагов, чтобы только сдержать свое слово? В течение нескольких секунд Зверобой глядел на свою красивую собеседницу с видом серьезного неудовольствия. Затем выражение его честного, простодушного лица изменилось как бы под влиянием какой-то внезапной мысли, после чего он рассмеялся своим обычным смехом. — Я сперва не понял вас, Юдифь, да, не понял. Вы думаете, что Чингачгук и Гарри Непоседа не допустят этого. Но, вижу, вы еще плохо знаете людей. Делавар — последний человек на земле, который станет возражать против исполнения того, что сам он считает моим долгом; а что касается Марча, то он не заботится ни об одном живом существе, кроме самого себя, и не станет тратить много слов по такому поводу. Впрочем, если бы он и вздумал заспорить, то из этого ничего бы не вышло. Но нет, он больше думает о своих барышах, чем о своем слове, а что касается моих обещаний, или ваших, Юдифь, или чьих бы то ни было, то они его нисколько не интересуют. Итак, не волнуйтесь из-за меня, девушка. Меня отпустят обратно на берег, когда кончится срок моего отпуска; а если даже возникнут какие-нибудь трудности, то я недаром вырос и, как это говорится, получил образование в лесу, так что уж сумею выпутаться. Некоторое время Юдифь ничего не отвечала. Все ее существо, существо женщины, которая впервые в жизни начала поддаваться чувству, оказывающему такое могущественное влияние на счастье или несчастье представительниц ее пола, возмущалось при мысли о жестокой участи, которую готовил себе Зверобой. В то же время чувство справедливости побуждало ее восхищаться этой непоколебимой и вместе с тем такой непритязательной честностью. Она сознавала, что всякие доводы бесполезны, да в эту минуту ей было и неприятно умалить какими-нибудь уговорами горделивое достоинство и самоуважение, сказавшиеся в решимости охотника. Она еще надеялась, что какое-нибудь событие помешает его самозакланию; прежде всего она хотела узнать все относящиеся сюда факты, чтобы затем действовать сообразно обстоятельствам.