Неугомонный чернявый осматривает напоследок голую, словно нежилую избу в поисках незамеченной добычи. Наконец поддевает лезвием штыка висящую высоко над входом ляухэ – пытается снять. Витиеватое кружево арабских букв тянется и морщится под стальным острием. – Это у них вместо икон, – словно в сторону, тихо бросает военный со шрамом. – Молиться собрался? – Игнатов пристально смотрит на чернявого, крылья носа брезгливо вздрагивают, – и выходит вон. – Ну вот, а говорили – язычники… – шмыгает носом чернявый, спешит за командиром. Истерзанная ляухэ остается висеть на своем месте. Мулла-хазрэт однажды объяснил Зулейхе смысл этого изречения: «Не подобает душе умирать иначе, как с дозволения Аллаха, по писанию с установленным сроком». – Не подпишешь – та́к поедешь, – говорит Мансурка Зулейхе. И со значением указывает на высокую фигуру военного. Тот прогуливается по избе, осматриваясь и задевая штыком оголившиеся жерди киштэ под потолком. Зулейха падает на колени у сяке, припадает лбом к холодной и жесткой руке Муртазы. Муж мой, данный Всевышним, чтобы направлять, кормить и защищать, – что делать? – А Муртазу похороним, как и полагается, по советскому обычаю. – успокаивает председатель, любовно оглаживая тщательно беленые, шершавые бока печи. – Все-таки какой хороший был хозяин… Стальное лезвие касается Зулейхи – подошедший сзади военный легонько стучит штыком по плечу. Она мотает головой: не пойду. И тут же сильные руки подхватывают ее, поднимают в воздух. Зулейха дрыгает руками и ногами, как капризный младенец на руках у взрослого, из-под юбок сверкают шаровары, – но военный держит крепко, до боли. – Не тронь! – кричит Зулейха из-под потолка. – Грех! – Сама поедешь? Или понести? – спрашивает откуда-то снизу заботливый голос Мансурки. – Сама. Военный осторожно опускает Зулейху. Ноги приземляются на пол. – Аллах тебя накажет, – бросает она Мансурке. – Он вас всех накажет. И начинает собирать вещи. – Потеплее оденься, – советует Мансурка, подкидывая дрова в печь и по-хозяйски шуруя в огне кочергой. – Как бы не застудилась. Скоро вещи увязаны в узел. Зулейха туго заматывает голову шалью, плотно запахивает тулуп. Берет с печной приступки закутанный в тряпицу остаток каравая – в один карман. С подоконника отравленный сахар – в другой. У окна остается лежать крошечная мертвая тушка – мышонок полакомился ночью. Готова в дорогу. Останавливается у двери и окидывает взглядом разоренную избу. Нагие стены, неприкрытые окна, на грязном полу – пара затоптанных тастымал. Муртаза лежит на сяке, вперившись заостренной бородой в потолок. На Зулейху не смотрит. Прости меня, муж мой. Не по своей воле тебя покидаю. Громкий треск материи – Мансурка срывает чаршау, отделявшую мужскую половину избы от женской, и довольно отряхивает ладони. Разбитые горшки, выпотрошенные сундуки, остатки кухонной утвари бесстыже открываются взору любого входящего. Срам какой. Зулейха, краснея от невыносимого стыда, опускает глаза и выскакивает в сени. В небе пылает рассвет. Посреди двора высится огромная куча утвари: сундуки, корзины, посуда, инструменты… Чернявый, пыхтя от натуги, тащит из амбара тяжелую долбленую колыбель. – Товарищ Игнатов! Гляньте – брать? – Дурак. – Я думал – под опись… – обижается тот, затем, решившись, все же швыряет колыбель на самый верх кучи. – Вот нажили добра – мама не горюй! – Зато теперь все – колхозное, – Мансурка заботливо подбирает выпавшую корзину и аккуратно кладет обратно. – Ага. Наше. Народное, – Чернявый широко улыбается и незаметно засовывает в карман маленькую льняную каплау. Зулейха спускается с крыльца, садится в сани – по привычке спиной к лошади. Застоявшаяся за ночь Сандугач вскидывает голову. – Зулейха-а-а! – раздается вдруг из дома низкий хриплый голос. Все оборачиваются к двери. – Покойник ожил, – громко шепчет в тишине чернявый и мелко крестится тайком, пятясь к амбару. – Зулейха-а-а! – вновь несется из дома. Игнатов поднимает револьвер. Колыбель сверзается с кучи и грохается об землю, с треском раскалывается на части. Дверь с протяжным скрипом распахивается, в проеме – Упыриха. Длинная ночная рубаха развевается, губы зло дрожат. Уперлась в гостей круглыми белыми глазницами, в одной руке – клюка, в другой – ночной горшок. – Где тебя шайтан носит, мокрая курица?! – Вот черт, – переводит дух чернявый. – Чуть не поседел. – Смотри-ка – жива, старая ведьма, – Мансурка вытирает ладонью испарину со лба. – Это еще кто? – Игнатов засовывает револьвер обратно в кобуру. – Мать его, – Мансурка разглядывает старуху, восхищенно присвистывает. – Ей лет сто, не меньше. – Почему нет в списках? – Так кто же знал, что она еще… – Зулейха-а-а! Ну дождешься – Муртаза тебе покажет! – Упыриха гневно вздергивает подбородок, трясет клюкой. Размашистым жестом швыряет содержимое горшка перед собой. Сверкают голубые колокольчики на молочном фарфоре. Мутная жидкость летит метким плевком – на шинели Игнатова расползается большое темное пятно. Военный вскидывает винтовку, но Игнатов взмахивает рукой: отставить! Мансурка торопливо открывает ворота, и Игнатов, дернув лицом, вскакивает на коня, едет прочь со двора. – Взять ее? – кричит вслед военный. – Только живых покойников в обозе не хватало! – доносится уже с улицы. – Что расселась? – военный вскакивает в седло и нетерпеливо смотрит на Зулейху. – Поехали! Недоуменно оглядываясь, она перебирается на место возницы и берет в руки тяжелые вожжи. Оборачивается на свекровь. – Мой Муртаза шкуру-то с тебя спустит! – хрипит с крыльца Упыриха, и ветер развевает тощие веревки ее легких белых кос. – Зулейха-а-а! Сандугач трогает с места, жеребенок – следом. Зулейха выезжает со двора. Чернявый едет последним. Поднимает голову и видит на створе ворот желтые обледенелые черепа: скалит длинные редкие зубы лошадь, упрямо пялится черными глазницами бык, баран изогнул змеями волнистые рога. – Нет, все-таки язычники, – решает он и спешит за остальными. – Мой Муртаза тебя убьет! Убьет! Зулейха-а-а! – несется вслед. Мансурка-Репей усмехается. Он запирает ворота снаружи, нежно обхлопывает ладонью крепкие, хорошо подогнанные створки (нет, засовы надо будет сделать покрепче!) и торопится домой – высыпаться. Шутка ли: пятнадцать дворов – за одну-то ночь. Он еще не знает, что в засаде у дома его поджидают двое – прижмут к забору, жарко дохнут в лицо и исчезнут, а он так и останется недвижным кульком висеть на досках, проколотый двумя кривыми серпами, тараща изумленные стеклянные глаза в утреннее небо… Сани Зулейхи вливаются в длинный караван с другими раскулаченными. Поток течет по главной улице Юлбаша к околице. Конные с винтовками – с обеих сторон. Среди них и пышнощекая грудастая баба, встреченная утром в лесу. – Что, товарищ Игнатов, – задорно кричит она, оглядывая Зулейху, – баб-то легче раскулачивать? Игнатов, не обращая внимания, рысью скачет вперед. Ворота мужниного дома удаляются, уменьшаются, растворяются в темноте улицы. Зулейха выворачивает шею и смотрит, смотрит на них, не в силах оторваться. – Зулейха-а-а! – несется оттуда. В окнах по обеим сторонам улицы – бледные лица соседей с широко раскрытыми глазами. Вот и околица. Выехали из Юлбаша. – Зулейха-а-а! – раздается еле слышный голос. Санный караван въезжает на холм. Россыпь домов Юлбаша темнеет вдали. – Зулейха-а-а! – воет ветер в ушах. – Зулейха-а-а! Она поворачивает голову вперед. С вершины холма раскинувшаяся внизу равнина кажется гигантской белой скатертью, по которой рука Всевышнего разметала бисер деревьев и ленты дорог. Караван с раскулаченными тонкой шелковой нитью тянется за горизонт, над которым торжественно восходит алое солнце. Часть вторая Куда?