Стурла был другом Хольгера с младенческих лет и до того самого момента, когда неведомая хворь свела Парня с Пригорков в могилу. Вдова Хольгера, Вендолин, попросила Стурлу приглядеть за ее четырнадцати летним сыном: Торлейв своеволен и смел, и неизвестно, чего от него ждать в отсутствие мужской руки. Родню, жившую в основном в Доврефьелле[13], Вендолин знала не так хорошо, чтобы доверить мальчика кому-то из них; да и усадьба Стурлы была недалеко от Пригорков, и Торлейв мог часто навещать мать. Вильгельмине было семь лет, когда Торлейв впервые появился у них в усадьбе. Уже в то время Торлейв мечтал стать резчиком и всегда носил с собою нож и точильный камень. В любую свободную минуту он либо строгал какую-нибудь деревяшку, либо точил нож. Длинные сильные пальцы его постоянно были в порезах и ссадинах. Стурле нравились рассудительность Торлейва, его живой впечатлительный ум, и храбрость и дерзость тоже были ему по душе. — Малец много обещает, — говорил он матери Торлейва. — Вот увидишь, подрастет — будет добрым мужем и воином. А непокорство пусть не огорчает тебя. Парень без характера — хуже упрямой девки. Вен до лин не была уверена, пристало ли Торлейву учиться на простого ремесленника. Все-таки он был сыном Хольгера Халльсвейна, хоть и обедневшего, но потомственного бонда[14], мужа, с честью носившего свой меч. Стурла возражал ей, что будет лучше, если Торлейв научится сам зарабатывать себе на жизнь. — Видишь, не лежит у него душа ни к сельскому труду, ни к военной службе. Пусть делает, что ему по сердцу. Вот и я занялся торговлей и корабельным делом: доброе занятие и неплохой доход. В конце концов, давно минули те времена, когда сын непременно должен был идти по стопам отца. Да и невыгодно нынче держать одно малое хозяйство. Глянь, сколько бондов в наши дни разоряется: все добро их переходит к лендрману[15] — то есть к барону, а сами они становятся его хускарлами[16] или, того хуже, издольщиками. Ты ведь не желаешь сыну такой судьбы? Венд о лин не желала. Торлейв переселился на хутор к Стурле и стал учиться у мастера Асгрима, чья усадьба была неподалеку. Когда Стурла бывал в хераде[17], он также учил Торлейва всему, чему обычно учат сыновей отцы: вести хозяйство, бить из самострела, охотиться, ездить верхом, владеть мечом — по этой части Стурла был мастер. Торлейву он не давал спуску и школил его нещадно. Чуть ли не каждое утро, проснувшись и выйдя на крыльцо, Вильгельмина слышала громкие окрики отца: — Середина! Рукоять! Острие! Острие! Середина! Середина! Рукоять!.. Это Стурла, стоя против Торлейва, швырял в него камешки и еловые шишки, а Торлейв в десяти шагах должен был отбивать: когда мечом — острием, рукоятью, серединой, — а когда и дубиной, такой тяжелой, что Вильгельмина лишь с трудом могла ее поднять. Стурла учил Торлейва прыгать в высоту, в длину, через забор, в озеро. Падать, не расшибаясь, с лошади, с дерева, стога — на камни, глину, в воду, в снег — боком, спиной, животом. Крошить мечом в труху мешки, набитые соломой. Но когда Стурла и Торлейв, не давая друг другу спуску, рубились на деревянных мечах на выгоне за ельником, бывало, что Стурла отступал под натиском своего ученика. У учителя это всякий раз вызывало приступ неудержимого хохота. Облепленный мокрой от пота рубахою по всему своему могучему телу, он хлопал задыхающегося Торлейва по спине и говорил что-нибудь вроде: — Ха! А еще говорят, что в Норвегии перевелись мастера боя! Крепко рубишь, мальчик. Хорошая у тебя рука! В свободное время Торлейв подолгу возился с Вильгельминой, учил писать: пером на пергамене[18] и бересте и стилом на вощеных дощечках. — Негоже дочери крепкого бонда Стурлы, сына Сёльви, пачкать пальцы в чернилах, — ворчала Оддню. Однако Стурла поощрял их занятия и даже отдавал им старые счета, копии и ненужные расписки. Обратная сторона их была шероховата, но вполне годилась для упражнений в письме. Иногда, вместо того чтобы выписывать буквы, Торлейв рисовал Вильгельмине собак, лошадей, птиц, цветы, портреты Стурлы, Вильгельмины и самого себя в виде лося — Лосем дразнили его в приходской школе за длинные худые ноги. Эти свитки березовой коры, кусочки пергаменов, листочки и дощечки хранила она в шкатулке под лавкой в своей девичьей горенке. Торлейв любил рассказывать ей истории, которые сочинял сам, и саги, слышанные от отца. Иногда он читал ей вслух из Священного Писания. Вильгельмине особенно нравилось слушать, как Торлейв читает псалмы. У него был низкий голос, звучавший с ясной, мужественной мягкостью: Si sumpsero pennas meas diluculo, et habitavero in extremis maris, etiam illuc manus tua deducet me, et tenebit me dextera tua[19]. Как-то Торлейв вырезал в подарок Вильгельмине несколько деревянных фигурок для Яслей на Рождество: там были вол и осел, Иосиф, Мария, волхвы в расписных одеждах и пастухи. Младенец — простой чурбачок с гладким закругленным затылком и щелочками глаз. Вильгельмина в детстве питала столь нежную любовь к этой фигурке, что, даже когда выросла, каждый раз, обращаясь к Господу, представляла себе того деревянного Младенца, которого после праздников убирали вместе с волом, ослом, овцами и всеми остальными в деревянный сундучок на чердак стабура, где он хранился всю зиму, весну, лето и осень — до нового Йоля[20], которого она так ждала всякий год. Когда после смерти матери Торлейв решил уехать в Нидарос, чтобы вступить в орден миноритов[21], никто так не тосковал и не горевал о нем, как Вильгельмина. И никто не радовался, как она, когда он изменил свое решение и вернулся спустя два года, пройдя лишь послушание. С тех пор в течение трех лет редкий день они не видели друг друга. Разве что Торлейв получал заказ в какой-нибудь дальней усадьбе и уезжал на пару недель. Или его, вместе с другими мастерами округи, призывали для строительства королевского корабля — как было этим летом. Вильгельмина всякий раз с нетерпением ждала возвращения своего Торве. Он был для нее самым большим другом, старшим братом. Они провели вместе столько времени и знали друг друга так хорошо, что Вильгельмине иногда казалось: Торлейв — часть ее самой. Стурла и в самом деле совсем мало занимался хозяйством на маленьком хуторе. После смерти Кольфинны он совершенно утратил интерес к сельской жизни. Он продал дальнему родичу три богатых усадьбы из приданого своей матери, оставил себе один-единственный маленький хутор — Еловый Остров — и так и жил там однодворцем, с дочерью и двумя старыми слугами. Соседи дивились: все в округе знали, что Стурла далеко не беден. Основное состояние и выручку от продажи земли он вложил в корабельную контору в Нидаросе, однако ни среди местных бондов, ни тем более в бедном Городище еще не было принято вести свои дела подобным образом. Стурла имел три больших торговых судна, швартовавшихся в Нидаросе. Там же, неподалеку от пристаней, выстроил он каменный дом по немецкому образцу, с печами и камином кирпичной кладки. Торговые дела его продвигались настолько успешно, что он подумывал переехать в город насовсем. Не будь Вильгельмина так привязана к вольной жизни на хуторе, Стурла, возможно, давно уже покинул бы те места, где он был когда-то счастлив со своей юной женой. Вильгельмина дважды бывала с отцом в Нидаросе, но ей не пришлись по душе ни городские дома, ни шум и толкотня на улицах, ни лавки со всякой всячиной. Зато ей полюбились темные воды фьорда, порт со множеством кораблей. Понравились качающиеся мачты, тяжелые паруса, высокие палубы. Ей было неуютно среди каменных стен отцовского городского дома, среди холодных пустых горниц, еще не обставленных мебелью. Управляющий делами отца в Нидаросе, слуги из городского дома — все они были для нее чужими людьми, не то что Кальв, Оддню или Кольбейн Тихоня, которых она знала с тех пор, как родилась. Во всем Эйстридалире из родни у Вильгельмины была только старая Йорейд с хутора Таволговое Болото, бабка Кольфинны. Летом до Таволгового Болота надо было ехать в обход, верхом или на повозке: старая гать давно сгнила, и пользоваться ею было невозможно. Поэтому летом Вильгельмина нечасто видела Йорейд. Зато зимой, когда болото замерзало, можно было добежать на лыжах напрямик до бабкиного хутора. Под Рождество девочка всегда приносила бабушке подарки: окорок и печенье, которое научила ее печь Оддню. Иногда, по большим церковным праздникам или когда кто-то из жителей Городища посылал за ней как за знахаркой, Йорейд запрягала в расписную двуколку своего низкорослого мерина и отправлялась в поселок. В такие дни она сама заезжала на Еловый Остров проведать зятя и правнучку; но это случалось редко. Вильгельмина давно поняла, что та настороженность, с какой относились в округе к ней и к Стурле, была как-то связана со старой Йорейд. Оддню только что не крестилась при одном упоминании о старухе, и если не делала этого, то лишь из уважения к Стурле — тот запрещал называть ведьмой бабку своей покойной жены. Когда Йорейд появлялась в усадьбе, Оддню со всех ног неслась в стабур, в баню или пивоварню и не выходила оттуда до самого старухиного отъезда. Не раз Вильгельмина видела, как ее няня шепчется о чем-то с Фридой, поденщицей, что приходила на хутор прясть и помогать по хозяйству. Но стоило Вильгельмине войти в кухню или горницу, где они работали, как обе умолкали, и белые платки их, почти соприкасавшиеся во время разговора, расходились в стороны. Жители Городища и окрестных усадеб побаивались Йорейд, однако прибегали к ее помощи, если болели их дети или скот. Йорейд знала целебные травы и умела лечить, вправлять переломы, заговаривать раны, зубы и больные глаза, знала исцеляющие, в том числе повивальные руны и была умелой повитухою. Она никогда не брала платы, поэтому бедняки из Городища, небогатые арендаторы да хозяева бедных хуторов звали ее охотно. Те, кто побогаче, приглашали Скюле Лекаря, недоучившегося в свое время в Валланде[22]. Скюле мастерски умел пускать кровь и толковал природу любого недуга столь велеречиво, что сам больной и его обеспокоенные родственники, слушая ученые слова, преисполнялись величайшего уважения к заморским знаниям и развязывали свои кошельки, не сомневаясь в том, что уже одно умение рассуждать подобным образом должно благотворно воздействовать на ход болезни. Скюле считал, что Йорейд отбивает у него хлеб. Он не раз пытался жаловаться на старуху отцу Магнусу, который также, по долгу своей службы, был сведущ во врачевании, но священник не поддерживал лекаря. — От ее травяных настоев моей пастве больше пользы, чем от твоей недоученной латыни, — говорил он. Скюле постоянно повторял, что когда-нибудь дойдет в своих жалобах и до епископа Нидароса и тогда самому отцу Магнусу не поздоровится. Но угрозы своей так и не исполнил. Вильгельмина любила бывать у Йорейд. Ей нравилось скользить на лыжах меж замерзших болотных кустов, меж покрытых снегом кочек, на которых топорщатся сухие серые былинки, среди огромных, похожих на троллей коряг — летом к ним невозможно было подойти из-за непролазных топей. Она любила еще издалека увидеть черный островерхий конек знакомой крыши. Дом Йорейд был выстроен в незапамятные времена. Крытая дерном крыша летом горела зеленью разнотравья, огнями ярких маков и васильков, а зимою превращалась в огромную белую шапку, погребавшую под собой всё жилище. Старуха часто поджидала Вильгельмину, стоя на крытом крылечке меж резных столбов, на которых чудным образом переплетались руны, драконьи хвосты, пасти и глаза. В жару и в холод Вильгельмина видела на бабке одно и то же светлое полотняное платье, всегда чисто выстиранное, тот же холщовый сарафан да поношенную серую подбитую мехом ольпу[23] без рукавов, залатанную тысячу раз. На ногах зимою и летом Йорейд носила валяные подшитые кожей башмаки с загнутыми кверху острыми носами — она называла их каньги[24]. Летним днем, под кукованье кукушки в осиновой роще у Таволгового Болота, Вильгельмина бегала босиком по влажной шелковистой траве перед домом Йорейд. Старуха же занималась хозяйством: стирала у ручья, варила для внучки ржаную кашу или похлебку из пахучих кореньев и трав, пряла или чесала шерсть, сидя на крыльце. Если девочка оставалась на ночь, Йорейд рассказывала ей вечером у очага такие сказки, что душа Вильгельмины трепетала от ужаса и замирала от восторга. Волосы Йорейд были седы — но не белели как снег, а мерцали серебром. В темных складках ее морщин, в насмешливом изгибе рта, в чутких ноздрях была настоящая природная красота — так бывает красиво иссыхающее старое дерево. Руки Йорейд умели всё. Иссеченные дорогами жил и синими реками вен, они шили, ткали, пряли, готовили, стирали, варили варенья, собирали травы. Горячая ладонь Йорейд не раз исцеляла Вильгельмину от любой хвори. Лет десять назад, когда девочка лежала в глухом скарлатинном жару, Йорейд неведомо откуда прознала о том и пришла на Еловый Остров. Всю ночь она провела рядом с постелью Вильгельмины. Утром девочка проснулась здоровой, а Йорейд ушла, отказавшись от завтрака, предложенного ей трясущейся от страха Оддню. Служанка сама не знала, что напугало ее сильнее — болезнь Вильгельмины или ее скорое исцеление. Никогда и ни у кого Вильгельмина не видела таких глаз, как у бабушки Йорейд: они полны были внутреннего света, точно сиянье луны отражалось в озерном льду. Старое медное зеркало на сундуке в девичьей горенке было слишком мутно, вода в бочке — слишком темна, а в озере — слишком зыбка, чтобы рассказать Вильгельмине, что и в ее глазах, палево-серых, как солнечный луч на песчаном дне, живет тот же прозрачный ясный свет. Один Торлейв знал, как изменчивы глаза Вильгельмины, как похожи они на речную отмель под ярким солнцем, как становятся они холодны, будто первый осенний лед, когда она злится. Но он никому о том не говорил. У Йорейд в доме жил рыжий кот Турре; три большие собаки — Геста, Сурт и Бангр — охраняли ее двор. Были у нее также две козы, три овцы, куры и мерин Мохноногий, на котором старуха привозила хворост из лесу. Под крыльцом у нее дневал заяц, а под скатами крыши полно было птичьих гнезд. Однажды ночью огромный лось, склонив рога, приблизился к самому дому. Старуха вышла ему навстречу. Вильгельмина подглядела, как Йорейд негромко разговаривает с важным большим зверем, а он слушает ее, вздрагивая ноздрями, и время от времени слегка кивает своей венценосной головой. Благодаря Йорейд у Вильгельмины появился Буски. Однажды под самый Йоль Вильгельмина прибежала к Йорейд на лыжах и едва успела войти в дом, как получила прямо в руки крупного черного щенка, толстого и теплого. — Геста ощенилась в прошлое новолуние, — сказала Йорейд правнучке. — Вот, позаботься о нем. Когда-нибудь он отплатит тебе добром. Наверное, ни о ком в округе столько не судачили, сколько о старой Йорейд. Рассказывали, как она появилась в этих краях. Много, много лет назад Оддгейр, сын Бьёрна, которого никто из здешних жителей, даже самых старых, не помнит — так давно это было, — поехал по каким-то неведомым делам далеко на север, туда, где обитают лишь язычники — лопари и финны; а они, как известно, если не поголовно колдуны, то воистину все, без исключения, люди загадочные и странные, не чета здешним. Там, проезжая по лесу, встретил он прекрасную девушку, увез с собою и поселился с ней здесь, в нашем хераде, на Таволговом Болоте. Синеву своих глаз лесная хюльдра — а ясно, что это была именно она, — передала своим дочерям и внучкам. И вместе с нею — колдовской свой дар, ведовские способности, тайные силы. Об этом знали все в округе. Всем известно, что колдовскую силу лопарские колдуньи передают по наследству, по женской линии, — оттого и на Вильгельмину смотрели косо. И жалели Стурлу, которого свели с ума северные ведьмы. Каждый рассказывал эту историю на свой лад, так что она имела множество вариантов. Ни одного из них Вильгельмине не доводилось слышать целиком, однако они легли на ее судьбу печатью напряженного внимания, отчуждения и одиночества. Еще вчера было воскресенье, и Оддню, Кальв и Вильгельмина вместе с другими хуторянами и жителями Городища пришли к мессе, что свершал отец Магнус. В просторной деревянной церкви и в самый жаркий летний день было прохладно, а в такой мороз у прихожан и вовсе зуб на зуб не попадал. Перед службой отец Магнус сказал, что до Ноля осталось три недели, и зажег на алтаре, на венке из еловых веток, вторую восковую свечу — полупрозрачную, будто светящуюся изнутри ясным пламенем. Вильгельмина, кутаясь в большой платок, слушала пение, щурилась на огоньки свечей. Торлейв и пономарь Уве в белых стихарях мерзли сбоку от алтаря, стараясь не дрожать от холода во время богослужения. Иногда Торлейв оборачивал к ней смуглое лицо и незаметно улыбался — лишь одна она видела улыбку в серых его глазах. Кругом алтаря стояли раскрашенные фигуры святых. Вильгельмина любила их, особенно Богородицу в короне и алом платье. Некоторые скульптуры резал Торлейв вместе с мастером Асгримом. Этим летом Вильгельмина слышала, как отец Магнус хвалил Стурле мастерство молодого резчика. Сердце Вильгельмины тогда наполнилось гордостью, что отец Магнус так говорит о Торлейве — о ее Торлейве! Но воскресенье было вчера, а сегодня она проснулась от внезапного страха. За слюдяным окошком, за ставнями шевелилась, точно живая, морозная вьюжная ночь. Некоторое время Вильгельмина просто сидела и слушала темноту. Чем дальше, тем явственней казалось ей, что в голос ветра вплетается иной звук: странное лопотанье, время от времени переходившее в басовитый хохот, потом — в низкий гул, от которого вздрагивали ставни и бревна. Будто и в самом деле все ётуны и тролли собрались под стенами усадьбы. И еще один звук — тот же, что был во сне, — тревожил ее: не то сиплое пение, не то завыванье. Уж не он ли причина ее дурного сна? Буски спокойно посапывал рядом с ее кроватью, свалив лобастую голову на лапы. Пока Вильгельмина могла опустить руку и коснуться его косматой шерсти, провести ладонью по его ушам, она знала, что бояться нечего. А Буски спал себе и спал, лишь шершавые черные подушечки его больших лап подрагивали. — Ему снится сон, — говорил в таких случаях Торлейв. — Он гонит белку. — Или роет яму в песке, — подхватывала Вильгельмина. — Или бежит за тобой к той отмели, где растут две ивы и где летом ты купалась и брызгала водой в него и в меня.