– Может, пивка? – предложил Арик. – У меня, а? – Это само собой! Для съемки на лестнице Арик включил люстру – целую груду лампочек, обвешанную хрустальными слезами. Теперь можно было как следует разглядеть холл. Оказывается, крупные, в облаках и березках, пейзажи красовались тут на стенах. Сам Арик тоже стал гораздо виднее со своей кудрявой шевелюрой и пронзительными карими глазками. Бард ударил по струнам. Ступая с достоинством, то есть не афишируя рваную пятку, он громко запел: Мы сейчас с ветерком откатаем Наш последний совместный маршрут, А потом разойдемся, растаем — Только ангелы нас помянут! Он очень хотел, чтоб его услышали в комнате с елкой. Он желал, чтобы оттуда высыпали те, кто там сидит, – все эти девочки с тонкими ножками на шпильках, все эти любители побренчать вилками у сильных мира сего. Пусть выйдет и сварливая дама, отмерившая творцам клипа полчаса, и он тоже пусть выйдет, ничего не подозревая. И вот тогда… Как ни старался Игорь Петрович, никто из веселящихся – уважаемых, беспечных, не босых, но в туфлях и ботинках – не вышел. Никто не отозвался! Наверное, хозяева и гости просто не расслышали слабого голоса барда: в комнате имелась собственная музыка, к тому же компания шумела, а под окнами взрывались петарды. – Теперь ко мне пошли! Под ноги только глядите, лестница крутая, – предупредил Арик и быстро потушил люстру. После яркого света не видно было ни зги, но Можжин с Ариком стали ловко спускаться куда-то вниз, в адские потемки. Игорь Петрович заартачился: – Я не хочу пива. Нет, нет, и водки тоже не буду! Я тут, в холле посижу. – Игорь, не дури! – крикнул из темноты Димон. – Я же знаю, ты без водки часа не живешь. Что с тобой? Зашился, что ли? Или закодировался? Ничего подобного Игорь Петрович не делал. И пил он умеренно. Можжин все врал! Раздраженный бард плюхнулся на банкетку у вешалки. – Я подожду вас тут, – сказал он и ухватился за края банкетки руками, чтоб Димон из самых хороших побуждений не потащил его куда-нибудь насильно. – Мне тут одна хорошая мысль в голову пришла. Наверное, родится песня. Надо не упустить настроения! Можжин такому нелепому объяснению не поверил – он сам был творцом, но никогда при этом не нуждался в уединении и от пива никогда не отказывался. Зато Арик посмотрел на Игоря Петровича с пониманием. – Бывает, – сказал он. – У нас сейчас Самоваров Николай Алексеевич бильярдную делает. Тоже большой мастер, только по дереву – может, слыхали? Вот и он никакого общения не выносит, когда работает. Большой чудак! Все творческие люди не вполне адекватны, по себе знаю. Тем более тут песня, а не деревяшки. Можжин только фыркнул: – Черт с тобой, Игорь! Сиди тут, кукуй, как дурак. Но если передумаешь, мы снова тебя не позовем! Друзья спустились в подвальные глубины, а Стрекавин остался один. Его глаза быстро привыкли к полутьме. Он с любопытством разглядывал просторы холла и считал выходящие сюда двери. Их было целых семь. Правда, при дотошном рассмотрении самая большая дверь оказалась камином. Холл Игорь Петрович нашел каким-то недоделанным, пустоватым, хотя все предметы тут были очень крупные, добротные, дорогие. Резная вешалка уходила под самый потолок – куртки съемочной группы, сиротливо висящие на ней, казались жалкими, детскими (хозяйские гости, похоже, разделись где-то в другом месте). Напольные часы в углу походили на шифоньер. Они тикали громко, как в микрофон. Банкетка, на которой сидел Стрекавин, смогла бы приютить на ночлег двоих, а то и троих. Внезапно сбоку, в густой тени, Игорю Петровичу почудилось что-то темное, громадное и страшное. Бард похолодел. Чем дольше он всматривался, тем крупнее и безобразнее казалось ему это нечто. Он собрался с духом и встал. Войдя в сумрак, он с удивлением нащупал жесткошерстное медвежье чучело с вытянутыми вперед лапами. К когтю одной из лап неловко прицепилась вязаная шапочка, на другой лапе висел зонтик. «Пошлость какая», – подумал бард. Ему было досадно, что он струхнул. Он вернулся на банкетку и притаился в тени вешалки. Множество неясных звуков большого дома достигало его музыкального уха. Он даже различал проникающий откуда-то снизу беспечный хохот Можжина и хлопанье его дружеской руки по спине Арика. Что еще было слышно? На вечеринке с елкой царила дискотека 80-х и нетрезвые остроты, во дворе пару раз глубоким басом рявкнул Мамай. Петарды хлопали все реже. На верхнем этаже что-то непристойно-мерно скрипело, и рэп не пресекался ни на минуту. Игорь Петрович помахал рукой перед носом, отгоняя эти докучные звуки, как мух. Ему надо было сосредоточиться и обдумать свои действия. Еськов не знает, что он здесь, – это хорошо. Стало быть, возможен эффект разорвавшейся бомбы. Никто сейчас ничего не видит и не подозревает… Зато он всех слышит и видит! Он выберет момент и выйдет из своего укрытия, но пока просто слышит и видит… 23 декабря. 22.30. Суржево. Дом Еськовых. Бильярдная. Можжин не соврал – в особняке в самом деле имелось целых два подземных этажа. Оттуда даже в такой поздний час слышались голоса и стук молотка. Где именно, в каком помещении стучали, определить было трудно. Зато заблудиться тут было легко! Кроме жизненно необходимых сауны, прачечной и чуланов под землей располагались всякие хозяйские причуды – малая столовая для послебанных пиров, диванная для послебан-ной неги, бильярдная и даже кальянная. Дом Еськовы построили недавно и еще не до конца отделали. Некоторые комнаты были готовы и обжиты, другие стояли пустые, даже без штукатурки, а в некоторых вовсю шла работа. Верхние спальни и гостиные густо сияли позолотой в угоду хозяйке. Зато подвальные хоромы отвечали вкусам самого Еськова. Вкусы эти были странны и противоречивы. Но изменять им Александр Григорьевич не мог и не хотел, потому что все они были, как и положено, из детства. Так, Еськов очень любил суровый нетесаный камень и кованые фонари. В его доме то тут, то там попадались стены серого гранита, из которых торчали ржавые крюки и пугающие казематные цепи. Несколько грубых валунов возлежали на газонах у гаража (правда, сейчас их занесло снегом, и в глаза они не бросались). Все эти брутальные штуки выплыли прямиком из еськовского подсознания – малышом он, сын партийных работников, часто отдыхал с родителями на Рижском взморье. Хотя в окрестностях Нетска полно собственных сосновых боров и песку, а летняя Неть куда теплей и приветливей вод Рижского залива, местная элита с ума сходила по Юрмале. Да и весь Советский Союз поголовно сходил с ума точно так же! Почему-то чудилось тогда в прибалтийской блеклости что-то заграничное, нездешнее. Надолго вошли в моду суровое Средневековье, органная музыка, крупные кулоны из янтарей и Банионис с Будрайтисом. Балтийские валуны Еськов обожал до сих пор. Он требовал сочетать их с восточной роскошью – ведь именно он был одним из пионеров русской Антальи. И побольше живописи! Живопись Александр Григорьевич тоже полюбил в детстве, когда дверь в дверь жил с известным нетским художником Валиковым. Мастерская Валикова была этажом выше, в мансарде. Маленький Саша, соскучившись над уроками, часто туда сбегал. Валиков угощал соседа чаем черным, как тушь. Больше двух глотков этого чая Саша сделать не мог, зато часами наблюдал, как Валиков с поразительной быстротой изготовляет громадные пейзажи с пашнями, березками и грядами бетонно-серых облаков. Подобные картины и теперь Еськов скупал и развешивал всюду в доме. Они одни могли не затеряться на необъятной шири этих стен. – Еськовский фьюжн! – так именовал стиль дома декоратор Тошик Супрун, который трудился над здешними интерьерами. Сейчас шли к концу работы в бильярдной. Художники обещали закончить ее к Новому году, потому вечеровали. Хозяин решил, что у него в бильярдной будут резные готические панели, марокканский шатер над диваном и росписи, как в Помпеях. Таков уж был Еськов – он хотел иметь все сразу. Дубовые панели он заказал лучшему в городе мастеру Самоварову, по совместительству музейному реставратору и известному коллекционеру. В тот день Самоваров как раз крепил свои шедевры к еськовским стенам. Он был не в духе. Ему не нравилось, что под ногами все время вертится Тошик со своим шатром. Да и живописец Алявдин, старый академист, скандалист и выпивоха, был не лучше – именно сегодня он домазывал свои Помпеи. Самоваров слыл человеком справедливым. Он признавал, что Алявдин отлично имитирует древность акрилом по корявой штукатурке. Зато неопрятность и вечное курение живописца бесили: в будущей бильярдной дух стоял, как в теплушке гастарбайтеров. Всюду попадались под руку самодельные пепельницы, которые Алявдин ловко мастерил из обрезков ватмана. Пепельницы то и дело переворачивались и сыпали вонючей трухой. Разноцветные брызги акрила и раздавленные алявдинские бычки оскверняли мраморный пол. – Не курил бы ты здесь, Георгий Степанович, – предупреждал живописца Самоваров. – Устроишь пожар – вовек не расплатишься. – Хозяева вас просто уроют, – поддакнул и дизайнер Тошик. Этой осенью Тошик бросил художественный институт, так как был нарасхват на телевидении и у частных заказчиков. Ему недавно исполнилось двадцать два, но на вид можно было дать лет пятнадцать. Лицом он очень походил на старинного щекастого пупса с темными глазами, похожими на вишни. Алявдин с дизайнером не церемонился. – Молчи, Тошка, – сипло рявкнул он. – Я в свое время расписывал обком партии, казино «Рояль» и губернаторскую дачу. И нигде, заметь, не было никаких пожаров. Наоборот, меня везде ценили и наливали. И здешний хозяин меня ценит. Колька просто зануда! Он замшел в своем музее. Сам тоже не ангел – достал своим молотком. Целый день, как дятел, бум-бум-бум. Надоел! Живописец отвернул красное лицо от товарищей и поправил толстой кистью локоть нимфы, играющей в бильярд (все помпейцы на его росписях были мастерами кия). Затем он закурил новую сигарету. – Да не кипятись ты, Георгий Степанович! Сегодня все отмучаемся, – мирно напомнил Самоваров. – Завтра утром хозяева работу примут и уедут. Плохо только, что у нас тут вонь и бардак. Это изгадит впечатление. – Какого черта? – вдруг взвился Алявдин. – Ненавижу авралы! Мы не совки. Коля, пойми: все это нонсенс. Семейка Еськовых отбывает на целую неделю – ну и отлично. Скатертью дорожка! Без них мы бы все тихохонько к Новому году доделали. Так нет, вынь им да положь сегодня! Убил бы! Вот скажи, какого черта несет их в Альпы – этого борова рыжего и его супругу, похожую на бревно в клипсах? Весь этот сброд будет кататься с Монблана. Зачем? Кому от этого легче? В чем смысл? Откуда это взялось? Задохнувшись риторическими вопросами и сизым дымом скверной сигареты, Алявдин махнул рукой. Ему и самому курение в бильярдной опротивело. Он дымил больше со скуки и досады, потому что заканчивать работу в срок считал вульгарным. Вольная душа художника просила простора, проволочек, каверз, скандалов. Ему хотелось бросить все на пару-тройку дней, предаться лени, выпивке, похмелью. После такой паузы он работал особенно вдумчиво и вдохновенно. Сегодня вдохновение не приходило. Мешал и Самоваров со своей стукотней, и Тошик с тюком рыжей органзы. В мгновение ока из нее намотался, надулся, повис горячим облаком сказочный шатер – только золотые кисти осталось пришить. Даже Самоваров засмотрелся на Тошикову работу. – Жулик ты, Тошка, – плюнул в сторону шатра академист Алявдин. – Это не искусство! Это профанация. Сразу захотелось выпить. «Я здесь, если спросят», – объявил Алявдин и удалился – к охраннику Сереге, как понял Самоваров. Серега и Алявдин давно нашли общий язык. Они часто сиживали вдвоем в охранницкой каморке, принимали по стаканчику и говорили без умолку. О чем? Ведь все мысли Алявдина были заняты только живописью и ее вырождением в прошлом и нынешнем веке. Вряд ли Серега волновался по тому же поводу. – Я тоже, Николай Алексеевич, выйду на минутку, – сказал Тошик. – Санька «Шанхайский фонтан» поставил, а руки у него сами знаете откуда растут. Он накинул куртку и убежал. Дизайнер по-детски любил фейерверки и время от времени разделял забавы хозяйского сына. Оставшись один, Самоваров взялся за работу. Он увлекся и не сразу обратил внимание на протяжный женский крик, который несся откуда-то сверху. Крик как крик. Подумаешь! В особняке Еськовых часто бывает многолюдно и шумно. Крик повторился, потом его перекрыли мужские вопли, неблагозвучные и панические. Только тогда Самоваров замер. Он перестал вгонять гвоздики в дерево и отложил молоток. Крики показались ему неприятно знакомыми. Так кричат, когда… Неужели что-то случилось? * * * 23 декабря. 23.06. Поселок Суржево. Дом Еськовых. Столовая. – А теперь мой тост! – провозгласил Андрей Викторович Лундышев. Он поднял бокал на уровень груди, порозовел. Смотрел он сейчас в какую-то неприметную точку на скатерти и хотел одного: поскорей отбарабанить этот дурацкий тост. Вернее, тост был как раз отличный, остроумный и подходящий к случаю, из книжки «Золотое слово тамады». Андрей Викторович зубрил его два вечера подряд, потом, пока ехал к Еськовым, еще и с диска прослушал в собственном исполнении раз сорок. Но ничего не помогало: тост то и дело выскакивал из памяти, как выскакивает из рук мокрый резиновый мячик. Никак не давались Андрею Викторовичу всякие веселые штуки! Он обладал блестящими математическими способностями, зато выучить самый простой стишок или толково рассказать анекдот не мог. Вот и сейчас он стоял с бокалом в подрагивающей руке и волновался, как у школьной доски. Он даже шевелил губами, твердя про себя начало тоста: «Когда жизнь удалась и кажется нам полной чашей…»