Андрей Со второй женой он разошелся чуть больше года назад. Причин – видимых – для окружающих не было. Причины знали только они двое. Точнее – причину, и обсуждать ее просто не имело никакого смысла. Ольга была умна, и от этого что-то было совсем легко, а что-то определенно тяжелее. Она все понимала – пожалуй, с самого начала их так называемого романа. Сложно все было, сложно. После развода с первой женой, Жанной, Андрей долго маялся один – почти шесть лет. Хотя какой там «один»! Вот уж смешно, ей-богу. Первый развод, кровавый, нервный, «традиционный» такой, надолго отбил желание создавать следующую семью. Гулял он и отрывался, что называется, в полный рост. Вереница любовниц, подружек, случайных попутчиц была бесконечной, такой обширной и беспокойной, что он просто устал. И тут Ольга. Ему тогда показалось, что это именно то, о чем он мечтал всегда, всю свою дурацкую жизнь. Да-да, именно так – милая, интеллигентная, вполне хорошенькая, чуть перезрелая и чуть «засидевшаяся» женщина. Не юная, но и не искушенная в любовных делах – это было очевидно. Недавно с трудом выкарабкавшаяся из тяжелого и нудного романа с каким-то маменькиным сынком, где абсолютно все было категорически бесперспективно. Квартира на Старом Арбате, в Староконюшенном. Столовая с овальным дубовым столом под тяжелой скатертью и абажуром (наследство от прабабушки). Суп подавался в супнице («Нет, мы не аристократы, – оправдывалась она, – просто… Так привыкли»). Салфетки были только полотняные – бумажных не признавали. Бульон подавали в бульонницах – больших чашках с подставками. В квартире, кроме Ольги, проживали отец (переводчик немецкой поэзии), мать (тоже филолог) и старенькая бабуля, полуслепая, но крепко держащая хозяйство семьи в худеньких, всегда дрожавших руках. Его потрясло количество книг – в старых, до потолка, книжных дубовых шкафах. Старая мебель – «присядь на козетку, я пойду поставлю чай»… Бюро из палисандрового дерева, за которым работал Ольгин отец. Ручная мельница для кофе – из Тифлиса, в конце девятнадцатого ее привез прадед. Костяной веер, которым в жару обмахивалась бабуля. Серебряная хлебница («Варшавского серебра, никакой ценности, отец привез в конце века из Польши», – объясняла старушка). Ольгина мать – в шали, с очками на носу, правящая тексты своих нерадивых авторов. Бабулины куличи с цукатами на Пасху. Жареный гусь с яблоками на Рождество. Неторопливые разговоры, обращение за столом – «позволь», «если тебе не трудно», «благодарю, все было замечательно вкусно»… Сначала Андрей растерялся – в его семье ели, что называется, «с газетки». На кухонном столе лежала клеенка с завернутыми внутрь краями. Мать готовила быстро, на скорую руку – борщ варился на неделю. Мясо тушилось в утятнице – тоже на пять-шесть дней. Хлеб подавался на той же доске, где и нарезался. К чаю покупался немыслимый кремовый торт, который никогда не съедался и через пару дней с тяжелым материным вздохом отправлялся в помойку. А Ольгина бабуля первое готовила на два дня – максимум. И покупные сладости не признавала – как можно есть этот крашеный маргарин? Ежедневно к ритуальному вечернему чаю она пекла тонюсенькие слойки с вареньем, коричные коржики или ореховое печенье. И чай заваривался в старом фарфоровом чайнике, настоящем китайском, «правильном» – с облезлыми малиновыми драконами. Родственники Ольги обращались к нему на «вы». Здесь было не то чтобы уважение, скорее черта – ты чужой, не наш, и мы тебе не очень-то верим. Впрочем, он почти не сомневался – Ольгу они от этого брака не отговаривали. Здесь уважали чужое решение, и было свято невмешательство в чужое личное пространство. Поселились они в узенькой «девичьей» Ольгиной комнатке. Диван, письменный стол, стул, книжный шкаф. Свадьбу не справляли – к чему? Только семейный ужин в тесном кругу. Родители жены подарили на свадьбу поездку в Питер. Походите по музеям, сходите в Мариинку. «Ты, Ольгуша, не была в Питере уже три года!» Из Питера они и «привезли» Ксюшу. Внучку и правнучку все обожали – уже почти и не надеялись на такое счастье! Ему даже показалось, что ему за Ксюшу «все простили». Правда что? Тогда еще и прощать было нечего. Почти нечего. Над Ксюшей вились все четверо ежеминутно. Андрею доверили только воскресные прогулки («Не больше двух часов, следите за погодой и ветром, трогайте носик, не по тротуарам – ни-ни! – подальше от машин, только зеленые дворы»). Он выкатывал коляску с дочкой и шел по Арбату. Ему казалось, что он вырвался из темницы на волю. Глазел на витрины, ел мороженое, останавливался около только что появившихся бродячих музыкантов. Однажды его «засекли» – теща пошла в булочную – и от прогулок с дочкой отстранили («Вы, Андрей, больше не вызываете у нас доверия»). Ольга словно забыла про него – дочка, поздняя и такая долгожданная, захватила ее полностью. Ее волновало теперь только купание в череде, прокипяченное масло для смазывания кожи, ватные тампоны, которые она с остервенением крутила каждый вечер – для глазок, ушек и прочих мест. На кухне висели пеленки, которые усердно кипятились круглые сутки в огромном эмалированном баке. Андрея заставляли натирать на крупной терке детское мыло для кипячения и мыть детскую ванночку – все, что ему смогли доверить. Ему казались отчаянной глупостью все эти манипуляции – например, проглаживание распашонок и ползунков с обеих сторон и кипячение упавшей на пол соски. Он вспоминал беспечность своей первой жены и рождение их сына. Ничего такого не было и в помине. Ничего не кипятилось сутками… Они оставляли сына на глуховатую соседку и убегали вечером в кино. Соседка спала, а мальчик, оторавшись и словно поняв безнадежность этого предприятия, тоже засыпал. Правда, тот брак тоже спасти не удалось – но совсем по другим причинам. – Слушай, – сказал он однажды Ольге, – мне кажется, если я уйду, никто из вас этого даже не заметит. Ты так не думаешь? Мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Или не так? Жена попыталась спорить, но как-то вяло. И он утвердился в своих сомнениях. И еще… Интимная жизнь у них тогда кончилась. Оборвалась – совсем. Ей было не до этого, хотя… Андрей снова вспоминал Жанну. Глупо, конечно. Все равно разлетелись, разбежались, ни сын не спас, ни взаимная страсть. А тут другое, но тоже, знаете ли… Ни Ольге это было не надо, ни ему. Он смотрел на жену в байковом халате, в сатиновом лифчике («Для кормящих матерей, Оля! Тебе это просто необходимо»), с кое-как схваченными в небрежный хвост волосами – заполошную, в вечной тревоге, суетливую и довольно бестолковую, и думал: «А на фига? Вот на фига мне такая жизнь? Ни я никому, ни мне – никто. В смысле – не нужен». Дочка, хорошенькая, толстенькая девочка, похожая, кстати, на его мать, смотрела на него голубыми глазенками и, казалось, тоже удивлялась – кто это и что он тут делает? Андрей отлично понимал, что дочка тоже не заметит его отсутствия, как и все остальные. А может, даже вздохнут с облегчением – на один рот меньше. Подавать ему, стирать, убирать, гладить. Одни хлопоты, а толку от него… Хотя, справедливости ради, надо сказать, что дурного слова от «святого семейства» он никогда не слышал, а вот пренебрежение и легкую досаду – а зачем он здесь? – чувствовал. Все решила одна ночь. В жаркий август родители жены остались на даче с полуторагодовалой внучкой. Отпустили, так сказать, молодых в трехдневный отпуск. «Последняя попытка», – подумал Андрей. Но крепко ошибся. Ольга, не снимая любимого «старушечьего» халата в коричневых розах (бр-рр!), не вымыв голову, уселась с ногами на диван и принялась грызть орехи. Он смотрел на нее краем глаза и слушал невыносимое щелканье ореховой скорлупы. Она уставилась в телевизор – там шла запись симфонического концерта. Андрей не выдержал и ушел к себе. Ольга пришла ночью, сбросила халат, надела ночнушку (и это в душную, непроходимо душную летнюю ночь!), густо смазала руки вазелином и залезла под одеяло, коснувшись его ногами в теплых носках. Он, пытаясь побороть какую-то брезгливость, дотронулся до ее плеча. – Давай завтра, а? – виновато попросила она. – Очень спать хочется. Он отвернулся. – Ты обиделся? – спросила она. – Нет, что ты, – спокойно ответил он. И еще подумал: «А „завтра“ уже не будет. Жить с женщиной и не желать ее – боже, какое убожество и наказание!» Утром, когда они сели завтракать, он сказал: – Слушай, Оль! Я, наверное, уйду. – И добавил: – Думаю, никто не расстроится и волноваться за мою судьбу не будет. Ольга пила кофе и глаз на него не поднимала. – Ну, если ты решил… – тихо сказала она. – Думаю, уговаривать тебя нет смысла. Он кивнул. – Точно, нет. – И вышел из-за стола, не забыв поблагодарить за вкусный завтрак. Пока он собирал свои нехитрые пожитки, жена топталась на кухне. – Я пошел, – крикнул он, отпирая входную дверь. – Ключи оставляю на комоде. Ольга вышла из кухни, печально посмотрела на него и сказала: – Пока. Звони, если что. – Если что, – кивнул он и вышел на лестничную клетку. Выйдя на улицу, душную, не успевшую остыть даже после ночи, он остановился, глубоко вздохнул и почувствовал такое невыразимое облегчение… Немножко похожее на счастье. Он приходил к дочке каждую субботу – на пару часов. Встречали его тепло и всегда предлагали обед или чай. Он видел, что облегчение от его ухода посещало всех членов семьи. И даже, пожалуй, вызвало – впервые! – ничем не объяснимую симпатию. Ольга чмокала его в щеку и куда-то торопилась. А через полтора года вышла замуж – за какого-то отцовского коллегу. Муж был приезжий, свердловчанин, ученый муж в бифокальных очках и при окладистой «поповской» бороде. Смешной чувак, в общем. Он горячо жал приходящему отцу руку и предлагал «располагаться поудобнее». И еще очень смущался, когда Ксюша путалась и называла его папой – при родном отце. Кстати, смущались от этого все – и бывшие тесть с тещей, и сама Ольга. А ему было до фонаря – ну, папа так папа. Что ребенку морочить голову? С кем живет, тот и папа. Кто растит, тот и отец. И вскоре Ксюша начала называть его Андреем. * * * Уйдя от Ольги, Андрей снял у знакомых, уезжавших в Монголию, однокомнатную квартирку в Беляево. За сущие копейки – квартплата и еще что-то совсем символическое. Он думал, что вот сейчас, вновь обретя неограниченную свободу, пустится во все тяжкие. Ан нет. «Тяжкие» остались в прошлом. Совсем не хотелось этих «тяжких». Да и все это было так скучно и так неинтересно, что от тоски просто сводило скулы. К тому же – обременительно, да и годы не те – тридцать три, знаете ли… Пора и о душе подумать. Вот тогда появилась эта девочка, Марина. Двадцать лет. Студентка. Живет с мамой и собакой Тихоном, пушистой дворнягой среднего роста и очень буйного нрава. Они и познакомились на улице – этот самый буйный Тихон сорвался с поводка и бросился на проезжую часть. Девушка закричала, а Андрей ловко наступил ногой на поводок и этим Тихона урезонил. Они пару раз сходили в кино, погуляли по улице, посидели в кафе, и Марина пришла к нему. В ту же ночь она осталась. И тогда ему показалось, что все снова стало интересно. Интересно прикасаться к ней, снять с нее плащ в прихожей, проведя рукой невзначай по узкой спине. Интересно пить с ней вино и даже чай на кухне. Интересно смеяться, грустить, кого-то обсуждать, чем-то делиться. Интересно и очень волнительно ждать, когда она выйдет из душа и юркнет к нему под одеяло. И тихо спросит: – Скучал? Интересно проснуться и увидеть ее волосы, разметанные по подушке. И узкую тонкую ступню, коснувшуюся холодного пола, – так она спала, свесив одну ногу. И пить с ней утром чай тоже было интересно.