На завтрак миссис Флойд мяса мне не дала — только мамалыгу с поджаренным яйцом. Поев, я сложила папины часы и нож в карман и пистолет в мешке из-под сахара с собой прихватила. В Федеральном суде я выяснила, что главный исполнитель уехал в Детройт, Мичиган, — повез заключенных в «исправительный дом», как его называли. Помощник, который в конторе работал, сказал, что до Тома Чейни они доберутся в свое время, а так ему придется ждать своей очереди. Показал мне список обвиняемых преступников, которые скрываются на Индейской территории, — похоже было на список налоговых должников, что раз в год печатают в «Арканзасской газете» мелким шрифтом. Мне это не понравилось, да и помощник себя вел будто какой-то «хлыщ». Раздулся индюком от должности. Впрочем, от федеральных служащих иного не ждешь, а что еще хуже — они тут все республиканцы, им плевать на мнение добрых арканзасцев, которые все демократы. В самом зале суда составляли список присяжных. Пристав в дверях мне сказал, что Кочет Когбёрн придет попозже, когда уже начнется слушание, раз уж он свидетель обвинения. Я пошла в конюшню Стоунхилла. Она у него хорошая, а за нею — большой загон и множество кормушек. Уцененные укрючные лошади — голов тридцать, всех мастей — были в загоне. Я-то думала, они клячи заезженные, но животные оказались бодрые: глаза ясные, шкуры здоровые на вид, хоть пыльные все, да и гривы свалялись. Никогда не расчесывали, наверное. И в хвостах репья. Поначалу-то я этих мустангов ненавидела, что они папу к смерти привели, а теперь поняла: блажь это, неправильно вину валить на этих красивых животин, ни добра, ни зла они не понимают, знают одну лишь невинность. Вот что я про этих лошадок скажу. Знавала я таких лошадей — а еще больше таких свиней, — которые, я убеждена, вынашивали в душах злобные замыслы. Больше того скажу: все кошки коварны, хотя зачастую полезны. Кто не прозревал лик Сатаны в их лукавых мордочках? Есть проповедники, которые скажут, мол, это суеверная «белиберда». А я им так отвечу: «Проповедник, ступай читать Библию, Лука 8: 26–33».[17] Стоунхилл устроил себе контору в углу конюшни. На дверном стекле значилось: «Полк. Дж. Стоунхилл. Лицензированный аукционист. Торговец хлопком». Сам он сидел внутри за столом, а рядом жаром пыхала раскаленная докрасна печка. Чопорный лысый человек в очках. Я спросила: — Сколько вы платите за хлопок? Он поднял голову и ответил: — Девять с половиной за низший и средний сорт, десять за обычный. — У нас по большинству созревает рано, — говорю я, — и мы продаем его братьям Вудсон в Литл-Роке по одиннадцать центов. — Тогда, — говорит, — я бы предложил и остаток братьям Вудсон сдать. — Мы все продали, — говорю я. — И за последнюю сделку получили только десять с половиной. — И зачем ты мне пришла это рассказывать? — Думала, на следующий год мы тут приценимся, но вижу, что и в Литл-Роке у нас хорошо выходит. Я показала ему записку шерифа. Прочтя ее, он уже не склонен был мне грубить. А снял очки и сказал: — Трагедия это была. Если можно так выразиться, твой отец произвел на меня впечатление своими мужскими достоинствами. Торговался жестко, но держался благородно. А сторожу моему вышибли зубы, он теперь только супчик хлебать может. — Мне жаль, — говорю я, — это слышать. А он мне: — Убийца сбежал на Территорию, теперь его там ищут. — Мне так и сказали. — Он там много себе подобных найдет, — говорит полковник. — Рыбак рыбака. Это же клоака преступности. Ни дня не проходит, чтоб не сообщили: то фермера оглоушат, то над женщиной надругаются, то безупречного путника обложат кровавой засадой и ссадят. Приличные искусства коммерции там отнюдь не процветают. Я говорю: — У меня есть надежда, что исполнители его скоро возьмут. Его зовут Том Чейни. Он у нас работал. Я пытаюсь их расшевелить. И намерена убедиться, что его либо застрелят, либо повесят. — Да, да, стараться достичь этой цели следует, — говорит Стоунхилл. — Однако я бы порекомендовал терпение. Смелые судебные исполнители стараются как могут, но их немного. А нарушителям закона имя легион, они рассеяны по огромному пространству, где масса естественных укрывищ. В этой преступной земле исполнитель путешествует один и без друзей. На него там любая рука подымется, кроме, разве что, индейской — этой нацией тоже прежестоко помыкают негодяи, вторгающиеся из Штатов. Я ему говорю: — Мне бы хотелось продать вам обратно тех мустангов, которых купил мой отец. — Боюсь, — отвечает он, — что об этом и речи быть не может. Я прослежу, чтобы их тебе отправили при первейшей же возможности. — Нам эти лошади теперь ни к чему, — говорю я. — Не нужны они нам. — Это меня едва ли касается, — гнет свое полковник. — Твой отец купил этих мустангов и заплатил за них — вот и все. У меня купчая имеется. Если бы они мне были надобны зачем-либо, я бы и рассмотрел предложение, но я на них и так уже деньги потерял, поэтому будь уверена — больше терять я не намерен. Буду рад уладить тебе перевозку. Завтра в Литл-Рок отправляется известный пароход «Элис Уодделл». Сделаю что могу, дабы найти там место для тебя и всего поголовья. Я говорю: — Я хочу триста долларов за папину подседельную лошадь, которую украли. — Это тебе надо обсудить с тем, кто ее украл, — отвечает полковник. — Ее украл Том Чейни, пока она была в вашем ведении, — говорю я. — Вы и отвечаете. Стоунхилл на это рассмеялся. — Восхищаюсь твоей выдержкой, — говорит, — но, полагаю, ты убедишься, что подобных претензий мне предъявить нельзя. Позволь сообщить, что твоя оценка этой лошади долларов на двести превышает ее истинную стоимость. Я ему тогда говорю: — Как угодно, только моя цена низка. Джуди — хорошая скаковая лошадь. На ярмарке призы в двадцать пять долларов выигрывала. И я видела, как она преодолевала ограду в восемь перекладин с тяжелым ездоком. — Все это, я уверен, очень интересно, — молвит он. — Так вы, стало быть, ничего не предложите? — Только то, что и так твое. Мустанги твои, ты их и забирай. Лошадь твоего отца украл убийца и преступник. Достойно сожаления, однако я предоставил животному разумную защиту по негласной договоренности с клиентом. Каждому из нас следует достойно сносить несчастья. Мое заключается в том, что я временно лишился услуг своего сторожа. — Я к закону с этим обращусь, — говорю тогда я. — Поступай, как считаешь нужным, — отвечает. — И посмотрим, справедливо ли обойдутся со вдовой и тремя детьми в судах этого города. — Тебе нечего будет предъявить. — Адвокат Джей Ноубл Дэггетт из Дарданеллы, Арканзас, может решить иначе. И присяжные. — А где твоя мать? — Дома в округе Йелл, присматривает за моими сестрой Викторией и братом Фрэнком-меньшим. — Тогда тебе ее нужно привезти сюда. Мне не нравится вести дела с детьми. — И когда вами займется адвокат Дэггетт, вам это еще больше не понравится. А он взрослый. — Дерзкое ты дитя. — Я не желала дерзить, сэр, но и мной помыкать не следует, коли я права. — Я это обсужу с моим поверенным. — А я — с моим. Телеграфом отошлю ему сообщение, и он приедет вечерним же поездом. Он денег заработает, я денег заработаю, ваш поверенный денег заработает, а вы, мистер Лицензированный Аукционист, все эти счета оплатите. — Я не могу договариваться с ребенком. Ты безответственное лицо. Договор подписать ты не можешь. — Адвокат Дэггетт заверит любое мое решение. Будьте на этот счет надежны. Любое наше соглашение можно подтвердить по телеграфу. — Вот чертова докука! — воскликнул он. — Ну как тут можно работать? У меня завтра торги. — Когда я выйду из этого кабинета, — отвечаю я, — договориться уже не выйдет. Этим займется закон. Он с минуту теребил очки, потом говорит: — Я уплачу двести долларов наследникам твоего отца, когда на руках у меня будет письмо твоего адвоката, освобождающее меня от любой ответственности с начала времен по сию пору. Подписать его должны твой адвокат и твоя мать, а заверить надо у нотариуса. Предложение мое — более чем щедрое, я его делаю лишь для того, чтобы избежать утомительных тяжб. Ох, не надо мне было сюда приезжать. А ведь говорили, что этот городок станет Питсбургом Юго-Запада. — Я возьму двести долларов за Джуди, — сказала на это я, — и еще сотню за мустангов и двадцать пять за серую лошадь, которую Том Чейни бросил. Вы за нее сорок выручите легко. Всего — триста двадцать пять долларов. — Мустангов сюда не мешай, — говорит он. — Я их покупать не стану. — Тогда я их себе оставлю, и за Джуди цена будет триста двадцать пять долларов. Тут Стоунхилл фыркнул: — Да я за крылатого Пегаса столько не стану платить, а эта косолапая серая вообще не твоя. — Нет, моя, — отвечаю ему я. — Папа эту лошадь Тому Чейни только поездить давал. — У меня заканчивается терпение. Ты ненормальное дитя. Плачу двести двадцать пять и беру серую. А мустангов не хочу. — Я на это не могу согласиться. — Последнее предложение. Двести пятьдесят. Пишу расписку и оставляю себе седло. Кроме того, списываю убытки за прокорм и постой в конюшне. А серая лошадь — не твоя, ты ее продать не можешь. — Седло не продается. Я его себе оставлю. Что серая лошадь — моя, это вам адвокат Дэггетт докажет. Он к вам с иском о возвращении движимого имущества придет.