Дорогие читатели! У этой книги довольно непростая судьба, о чем вы узнаете из послесловия американской писательницы Донны Тартт. У названия этой книги — судьба не менее сложная. В основном — благодаря опять же непростым отношениям романа со своими экранными версиями. Первая экранизация книги (1969, режиссер Генри Хэтауэй) по-русски именовалась либо «Истинной доблестью», либо «Настоящим мужеством». Вторая экранизация (2010, режиссеры Итан и Джоэл Коэны) будет именоваться «Железной хваткой». Есть у фильмов такое свойство — они могут называться как угодно. Ни логика, ни здравый смысл главных ролей в прокате не получают. При этом мы понимаем, что оригинальное название романа и его экранизаций изменений не претерпело — оно всегда оставалось простым и ясным: «True Grit». При работе над текстом книги у вашего переводчика тоже было некоторое количество версий. Среди них: «Твердость характера», «Крепость духа», «Стопроцентная выдержка», «Подлинная стойкость» и даже «Стиснув зубы». Все это с разной степенью точности отражает многозначность первоначальных восьми букв с пробелом, но в конце мы с редактором перевода этой книги Еленой Микериной остановились на варианте «Верная закалка». И мы бы, видимо, предпочли, чтобы по-русски эта прекрасная книга называлась именно так. Почему не иначе? Мы надеемся, это станет ясно, когда вы прочтете роман. Если это название вас чем-то не устраивает, мы предлагаем вам выбрать любое другое. Какое вам больше нравится. Ну, или придумать свое. Ваш переводчик Моим матери и отцу ~~~ Кое-кто не шибко поверит, что в четырнадцать лет девочка уйдет из дому и посреди зимы отправится мстить за отца, но было время — такое случалось, хотя не скажу, что каждый день. А мне исполнилось четырнадцать, когда трус, известный под именем Том Чейни, застрелил моего отца в Форт-Смите, Арканзас, — отнял у него и жизнь, и лошадь, и 150 долларов наличными, да еще два куска золота из Калифорнии, что отец носил в поясе брюк. Вот как было дело. У нас имелся чистый титул[1] на 480 акров хорошей пойменной земли на южном берегу реки Арканзас недалеко от Дарданеллы в округе Йелл. Том Чейни арендовал у нас участок, но работал по найму, не за паи. Однажды заявился голодный, верхом на серой кобыле под грязной попоной, а вместо узды — веревочный недоуздок. Папа его пожалел, дал ему работу и где жить. Из сарая для хлопка сделали хижину. Крыша там была крепкая. Том Чейни говорил, что он из Луизианы. Сам-то недомерок, а лицо злое. Но про лицо я потом еще скажу. С собой носил винтовку Генри.[2] Жил бобылем, а лет ему было двадцать пять. В ноябре, как продали остатки хлопка, папе взбрело в голову поехать в Форт-Смит, мустангов прикупить. Слыхал, там есть торговец — полковник Стоунхилл зовут, — так он у техасских гуртовщиков купил солидный табун укрючных лошадок, которых гнали в Канзас, и теперь не знает, куда их девать. Избавляется от них за бесценок, чтоб только зиму не кормить. А в Арканзасе техасских мустангов не очень жаловали. Низкорослые, норовистые. Едят одну траву, а весу в них не больше восьмисот фунтов. У папы мысль была: их для оленьей охоты можно хорошо приспособить — выносливые, мелкие, от собак в кустарнике не будут отставать. Думал, купит несколько и, если дело пойдет, начнет их разводить и продавать для такой нужды. Папа вечно что-нибудь затевал. По-любому вложение для начала небольшое, а у нас пятак озимых овсов пустовал, да и сена полно, чтобы лошадки до весны не голодали, а потом на северном выгуле можно пасти — клевер там зеленый да сочный, в штате Одинокой звезды[3] они такого отродясь не видали. Да и лущеная кукуруза, как я помню, и до пятнадцати центов за бушель не доходила. Папа хотел, чтобы Том Чейни остался за домом приглядывать, пока его нет. А Чейни разорался, что и он хочет поехать, и долго ли, коротко ли, но папа ему по доброте своей сердечной уступил. Папе лишь одно и можно в вину поставить — что слишком покладистый. А люди этим пользуются. Во мне коварство не от него. Мягче и достойнее Фрэнка Росса не сыскать было человека. Учился в обычной школе, по вере своей был камберлендский пресвитерианин,[4] масон. Рьяно бился у таверны «Лосиные рога»,[5] но в «сваре» той его не ранили, что б там Люсиль Биггерз Лэндфорд ни заявляла в «Минувшем округа Йелл». Мне кажется, уж я-то могу судить, где правда, а где нет. Ранило его в ужасной битве при Чикамоге,[6] что в Теннесси, а по дороге домой он чуть не умер через нехватку должного ухода. Прежде чем ехать в Форт-Смит, папа договорился, что один темнокожий — по имени Ярнелл Пойдекстер — станет кормить скот и за нами с мамой каждый день приглядывать. Ярнелл с семейством своим жил под нами, они землю у банка арендовали. Родился у свободных родителей в Иллинойсе, но один человек — Бладуорт его звали — Ярнелла выкрал в Миссури, а до войны еще привез в Арканзас. Ярнелл был добрый малый, прилежный, расчетливый, он потом хорошо маляром устроился в Мемфисе, Теннесси. Мы с ним каждое Рождество друг другу писали, пока он не сгорел от испанки, когда в 18-м была эпидемия.[7] Я и до сего дня ни единого человека не встречала с таким именем — Ярнелл, — ни черного, ни белого. И на похороны его ездила, и в Мемфисе братца моего, Фрэнка-меньшого, и его семью заодно навестила. В Форт-Смит папа решил ехать не пароходом, не поездом, а верхом, и мустангов обратно вести в поводу. Так не только дешевле выходило, но и приятнее — верхом можно хорошенько промяться. Как никому другому, папе нравилось погарцевать в седле. Сама-то я к лошадкам ровно дышу, хотя по молодости наверняка меня считали недурной наездницей. А животных никогда не боялась. Помню, как-то на спор проскакала прям сквозь сливовую чащу на козле, а он злой был до ужаса. От нас до Форт-Смита миль семьдесят было по прямой, ехать мимо красивой горы Нево, где у нас был летний домик, чтобы маму комары не мучили, а еще мимо Склада — высочайшей в Арканзасе горы,[8] — да только, по мне, так до Форт-Смита и семьсот миль могло оказаться. Туда ходили пароходы, кое-кто хлопком торговал там — вот и все, что я про него знала. Мы-то свой продавали в Литл-Рок, и вот там я парочку раз бывала. Папа от нас уехал на своей подседельной лошади — крупной гнедой кобыле, Джуди ее звали, на лбу звездочка. Еды с собой взял, перемену одежи свернул в скатку с одеялом и в дождевик замотал. А скатку к седлу привесил. На поясе пистолет — большой такой, длинный, драгунский, капсюльный и круглыми пулями стрелял, такие уже тогда устарели.[9] Пистолет с ним всю войну прошел. Красивый был папа — я до сих пор хорошо помню, как он сидел верхом на Джуди в коричневом пыльнике,[10] в черной своей воскресной шляпе, и над обоими — человеком и животиной — пар клубился в то морозное утро. Совсем как доблестный рыцарь в старину. Том Чейни поехал на своей серой, которой бы лучше распашник тянуть, чем ездока возить. Пистолета у него не было, но за спину он закинул ружье на веревке. Вот вам паразит какой. Ведь мог бы от старой сбруи отрезать себе ремешок. Но нет, к чему стараться. У папы в кошеле в аккурат под двести пятьдесят долларов лежало — я не без причины это знала, потому что вела папе бухгалтерские книги. У мамы с цифирью никогда не получалось, она и слово «кот» вряд ли б написала. Я не хвалюсь талантами в этом направлении, нет. Цифры да буквы — еще не все. Меня, как Марфу,[11] вечно будоражили и тревожили дневные заботы, а вот у мамы моей сердце было безмятежное и любящее. Она была как Мария и сама себе выбрала «эту добрую планиду». А два куска золота, которые у папы спрятаны были в одежде, на свадьбу им подарил мой дедушка Спёрлинг в Монтерее, Калифорния. Ведать в то утро папа не ведал, что не судьба ему больше будет ни увидеть нас, ни обнять, да и не услышит он боле никогда жаворонков с лугов округа Йелл, что заливаются радостным гимном весне. Весть нас как громом поразила. Там вот как было дело. Папа с Томом Чейни приехали в Форт-Смит и сняли себе жилье в меблированных комнатах «Монарх». Зашли к Стоунхиллу на конюшню, лошадок осмотрели. Выяснилось, что ни кобылки во всей партии нет, ни, вообще-то, жеребчика. Техасские пастухи по какому-то одному им ведомому резону только на меринах ездили, а, сами понимаете, эти животины к разведению непригодны. Но папу было не смутить. Раз решил себе лошадок раздобыть, стало быть, назавтра купил их четверку ровно за сотню долларов — сбил Стоунхиллу цену со ста сорока. Выгодная покупка вышла. Выезжать собирались наутро. А ввечеру Том Чейни отправился в салун и ввязался в карты играть с какой-то «швалью» себе сродни — и всю получку-то свою и проиграл. И потерю не по-мужски принял, а ушел в съемную комнату и стал там дуться, как опоссум. У него бутылка виски была при себе, и он ее всю выхлестал. Папа ж тем временем сидел в зале, с какими-то разъездными торговцами беседовал. Ну, долго ли, коротко ли, выходит Чейни из комнаты со своей винтовкой. Говорит, обжулили его, и сходит-ка он обратно в салун да свое вытребует. А папа отвечает: мол, если его обжулили, лучше всего идти к законникам. Чейни же такого и слышать не желал. Папа за ним на улицу вышел и говорит: давай ружье, негоже в таком состоянии ссору затевать с винтовкой в руках. Пистолета у папы тогда при себе не было. И Том Чейни ружье свое поднял и застрелил папу прямо в лоб, на месте убил. Никакого повода ему больше никто не давал, и я это рассказываю, как мне излагал старший шериф округа Себастиан. Кое-кто скажет: ну а чего Фрэнк Росс вмешивался? И я таким кое-кому отвечу: он недомерку этому, черту, добрую услугу хотел оказать. Чейни у него арендовал, и папа был за него в ответе. Сторож брату своему, можно сказать. Я вам ответила? А торговцы эти бродячие нет, не высыпали наружу, не скрутили Чейни, не пристрелили его на месте, а разбежались, как цыплята, Чейни же у папы, не остывшего еще, кошель забрал, пояс брючный раздербанил и золото взял тоже. Не могу вам сказать, откуда про эти куски ведал. Покончив с воровством своим, добежал до конца улицы и ночному сторожу конюшни свирепо двинул в зубы прикладом винтовки, у того аж дух вон. Надел на папину лошадку Джуди узду и ускакал без седла. И тьма поглотила его. А мог бы и не спешить — лошадь оседлать, ну или шестерку мулов впрячь в конкордский дилижанс да трубочку выкурить; никто в этом городишке за ним в погоню не бросился. Торгашей заезжих он за мужчин, видите ли, принял. На воре-то и шапка горит, знамо дело. ~~~ Адвокат Дэггетт той порой отправился в Хелену улаживать какое-то пароходное дело, поэтому в Форт-Смит за папиным телом поехали на поезде мы с Ярнеллом. Я взяла долларов сто расходных денег, сама себе выписала удостоверение личности, сама поставила подпись адвоката Дэггетта, и мама его тоже подписала. Она от таких вестей совсем слегла. В пассажирских вагонах мест не было. По той причине, что в Федеральном суде в Форт-Смите вешали сразу троих и посмотреть на это стекались люди аж из Восточного Техаса и Северной Луизианы. Как на экскурсию ехали. Мы попали в вагон для цветных, и Ярнелл расчистил нам место для сундука, чтоб сидеть. Проходя, кондуктор сказал: — Убирай сундук из прохода, негритос! А я ему ответила так: — Сундук мы уберем, вот только злобиться так ни к чему. Он на это ничего не сказал — только пошел дальше билеты проверять. Заметил, что я привлекла внимание всех темнокожих, какой он мелочный. Всю дорогу мы простояли, но я молодая была, это ничего. А по пути хорошенько пообедали ребрышками — Ярнелл в мешке прихватил. Я заметила: дома в Форт-Смите пронумерованные, только в сравнении с Литл-Роком все равно никакой это не город. И тогда я считала, и теперь, что этот Форт-Смит должен не в Арканзасе быть, а в Оклахоме, хотя, конечно, через реку от него никакая не Оклахома была, а Индейские земли. У них в Форт-Смите есть такая широкая улица, называется Гарнизонный проспект, совсем как где-нибудь на Дальнем Западе. Дома из булыжника сложены, а все окна помыть не помешает. Я знаю, в Форт-Смите живет много приличных людей, и у них самый современный в стране водопровод, но, по мне, все равно не арканзасский это город. В конторе у шерифа сидел тюремщик — он сказал, что нам надо с городской полицией беседовать насчет обстоятельств папиной смерти или со старшим шерифом. А шериф ушел на казнь. У гробовщика закрыто. На двери висит записка, что откроется после казни. Мы пошли в «Монарх», но и там никого не было, одна бедная старуха с бельмами на глазах. Сказала, что все ушли смотреть казнь, только она осталась. Но к папиным пожиткам нас не пустила. В городском участке мы нашли двух полицейских, только они дрались друг с другом на кулаках, у них ничего не спросишь. Ярнеллу тоже хотелось посмотреть казнь, но он меня туда вести боялся, а потому сказал, что мы сейчас вернемся к шерифу и там всех подождем. Меня на висельников глазеть не особо тянуло, но я же вижу, что ему хочется, поэтому говорю: нет, пойдем на казнь, но маме я про это не скажу. Он вот чего беспокоился. Федеральный суд стоял у реки на косогоре, а большую виселицу поставили рядом. Поглазеть на представление собралась тысяча, а то и больше человек и пятьдесят-шестьдесят собак. По-моему, год или два спустя там все стеной огородили, и контора судебного исполнителя[12] выдавала туда пропуска, но тогда вход еще был свободный. В толпе ходил мальчишка-горлопан, продавал жареный арахис и сливочную помадку. Другой торговал «горячими тамале» из ведерка. Это такая трубочка из кукурузной муки, а в ней острое мясо, так в Старой Мексике едят. Ничего, вкусные. Я таких раньше не ела. Когда мы туда пришли, с формальностями уже, считайте, покончили. На помосте стояли индеец и два белых, руки за спиной связаны, а над головами болтаются три петли. На всех новые синие штаны и фланелевые рубашки, застегнуты под горло. Палачом был худой бородатый дядька, его звали Джордж Мейлдон.[13] У него на поясе висели два длинных пистолета. Он был из янки, говорили, что ни в какую не повесит человека, если он состоит в ВАР.[14] Исполнитель зачитал приговоры, но голос у него был тихий, и мы ничего не разобрали. Протолкнулись поближе. С каждым приговоренным минутку побеседовал человек с Библией. Я поняла — проповедник. Потом он запел «О благодать, твой сладок звук»,[15] и в толпе стали подтягивать. Затем Мейлдон накинул троице петли на шеи и затянул узлы как надо. Подошел по очереди к каждому с черным мешком и спросил, не хочет ли человек что сказать напоследок. Первым стоял белый — он, похоже, приуныл от всего этого, но не сильно расстроился, как можно было б ожидать от человека в таком отчаянном положении. Он сказал: — Ну что — я не того укокошил, и вот почему я тут. Убил бы, кого собирался, меня б, глядишь, и не приговорили. Вон в толпе люди и похуже. Дальше был индеец, и он сказал так: — Я готов. Я покаялся в своих грехах и скоро буду на небесах с Иисусом, моим спасителем. А теперь я должен умереть, как мужчина. Вы, как и я, вероятно, думаете, что все индейцы язычники. Но я вам так скажу: вспомните вора на кресте. Его же так и не крестил никто, и катехизиса он не слышал, однако Христос и ему пообещал местечко на небе. А последний маленькую речь приготовил. Видно было — выучил наизусть. У него были длинные желтые волосы, да и постарше остальных, лет тридцати. Он сказал: — Дамы и господа, последние мысли мои — о жене и двух сынишках, они далеко отсюда, на реке Симаррон. Я не знаю, что с ними станется. Надеюсь и молюсь, что люди их не станут забижать, не затащат в дурную компанию через тот позор, что я навлек на их головы. Видите, чем я стал, — а все от пьянства. Убил своего лучшего друга в ссоре, из-за пустяка — ножа карманного. Пьяный был, а на его месте мог бы легко оказаться и мой брат. Если бы в детстве меня хорошо образовали, я сейчас был бы не тут, а с моей семьей, и с соседями жил бы в мире. Надеюсь и молюсь, что все вы тут, коли у вас есть дети, будете их воспитывать как должно. Спасибо за внимание. Прощайте все. Он стоял весь в слезах, да и мне признаться не стыдно — я тоже плакала. Мейлдон покрыл ему голову мешком и подошел к своему рычагу. Ярнелл мне лицо ладонью закрыл было, но я ее оттолкнула. Все увижу сама. Без дальнейших промедлений Мейлдон дернул, створки люка раскрылись посреди, и трое убийц со стуком рухнули к своему последнему суду. Толпа зашумела, будто ее в лицо ударили. Двое белых больше не подавали признаков жизни. Медленно крутились на тугих веревках, а те поскрипывали. Индеец вверх-вниз дергал ногами и руками — у него начались спазмы. Это было самое скверное, и многие отвернулись в отвращении и поспешили по домам — ну и мы с ними. Нам сказали, что индейцу шею не сломали, как двум прочим, и он там еще полчаса-больше душился и болтался, и только потом врач признал его мертвым и велел опускать. Говорят, в тюрьме индеец похудел, поэтому был слишком легкий, такого толком не повесишь. Я потом выяснила, что за всеми своими казнями из верхнего окошка суда наблюдал сам судья Айзек Паркер.[16] Видать, из чувства долга. Поди пойми, что у человека на сердце. Можете, наверное, представить, как нам было мучительно прямо с этого отвратительного зрелища прийти в похоронное бюро, где мертвым лежал мой отец. Однако закончить требовалось. Я не из тех, кто морщится или раком пятится от неприятного дела. Гробовщиком был ирландец. Завел нас с Ярнеллом в комнату, где было очень темно — это потому, что окна там закрасили зеленым. Любезный такой ирландец, сочувствовал нам, только мне гроб не очень понравился, в который он папу положил. Гроб стоял на трех низеньких табуретках и строган был из сосновой доски, толком даже не обтесали. Ярнелл снял шляпу. Ирландец говорит: — Он? — и свечку подносит к лицу. Тело было обернуто белым саваном. Я говорю: — Это мой папа и есть. Стою и смотрю на него. Нет, ну какая жалость! Том Чейни за это заплатит! Не успокоюсь, пока щенок луизианский в аду не будет жариться и орать! Ирландец говорит: — Коль захочите его поцеловать, можно, ничего. А я ему: — Нет, закрывайте. Потом мы зашли к нему в контору, и я подписала какие-то бумаги коронера. Гроб и бальзамирование стоили что-то за шестьдесят долларов. Перевозка в Дарданеллу — 9,50. Ярнелл меня вывел из конторы, говорит: