– И Рина садилась к нему в машину? – Иногда. – Спиталери вел себя прилично? – Да. – А что случилось за неделю до того, как ваша сестра пропала? – Очень неприятная история. Был вечер, уже стемнело, и Рина согласилась, чтобы Спиталери ее подвез. Но едва они свернули с шоссе на грунтовку до Пиццо, рядом с домом, где живет тот крестьянин, которого потом арестовали, Спиталери остановил машину и стал ее лапать. Вот так, ни с того ни с сего, как мне сказала Рина. – А что ваша сестра? – Завопила так, что крестьянин сразу выскочил на улицу. Рина воспользовалась случаем и убежала к нему, а Спиталери пришлось убираться восвояси. – А как же Рина добралась до дома? – Пешком. Крестьянин ее проводил. – Вы сказали, его потом арестовали? – Да. Бедолага. Когда начались поиски, полиция обыскала его дом. И, на его беду, под тумбочкой нашли сережку моей сестры. Рина думала, что она осталась в машине у Спиталери, а оказывается, она обронила ее там. Тогда я и решилась рассказать про этот случай со Спиталери. Только это не помогло – вы же знаете, какая у нас полиция. – Да, знаю. – Этого беднягу трясли много месяцев. – А вы не в курсе, Спиталери тоже допрашивали? – Конечно. Но он сразу объяснил, что утром двенадцатого улетел в Бангкок. Так что это не мог быть он. Официант принес спагетти. Адриана намотала немного на вилку, посмаковала: – Вкусно. Хотите попробовать? – Почему бы нет? Монтальбано протянул вооруженную вилкой руку, подцепил спагетти. С теми, что у Энцо, не сравнить, но вполне съедобно. – Попробуйте мои. Адриана точно так же подцепила спагетти у Монтальбано. Дальше они ели молча. Иногда переглядывались и улыбались. И странное дело, должно быть, из-за этого дружеского жеста, когда запускаешь вилку в тарелку соседа, между ними возникла какая-то доверительность, близость, которой не было раньше. 14 Закончив с едой, они долго молчали, прихлебывали послеобеденный лимончелло, и теперь уже Монтальбано чувствовал, что его рассматривают: роли поменялись. Сидеть как ни в чем не бывало под взглядом этих откровенно на него уставившихся синих, как море, глаз было затруднительно, поэтому, чтобы сохранить лицо, он закурил. – А мне дадите? Он протянул ей пачку, она вытащила сигарету, сжала губами и, чуть привстав, подалась вперед, чтобы прикурить от комиссаровой зажигалки. «Не забывай, что она тебе в дочери годится!» – одернул себя Монтальбано. От вида, открывшегося ему благодаря позе Адрианы, у него в буквальном смысле слова закружилась голова. Кожа под усами сразу взмокла. Ежу было понятно, что при таком наклоне он неизбежно упрется взглядом в декольте. Зачем она это сделала? Чтобы подразнить? Но непохоже, чтобы Адриана была из тех, кто играет в такие игры. Или, может, она считает, что в его летах о женщинах уже особо не думают? Да, вероятнее всего, причина в этом. Не успел он как следует захандрить, как Адриана, пару раз затянувшись, внезапно накрыла его руку своей. Поскольку по Адриане никак нельзя было сказать, что ей жарко, – напротив, она была свежа, как пресловутая роза, – комиссар поразился, насколько обжигающим оказалось это прикосновение. Жар ли это двух тел, его и Адрианы, давал в сумме удвоенную температуру? А если нет, то что за кипяток течет в ее жилах? – Ее изнасиловали, правда? Этого вопроса Монтальбано со страхом ожидал все это время. Он даже подготовил хороший внятный ответ, который сейчас совершенно вылетел у него из головы. – Нет. Почему он так ответил? Чтобы не видеть, как гаснет перед ним сияние красоты? – Вы говорите неправду. – Поверьте, Адриана, вскрытие показало, что… – …она была девственницей? – Да. – Тем хуже, – сказала она. – Почему? – Значит, то, что с ней сделали, было еще ужаснее. Ее рука теперь пылала, нажим стал сильнее. – Может, перейдем на «ты»? – спросила она. – Если хотите… если хочешь… – Хочу рассказать тебе одну вещь. Она выпустила его руку, которой внезапно стало зябко, встала, взяла стул, поставила его рядом со стулом Монтальбано и снова села. Теперь она могла говорить шепотом, еле слышно. – Что ее изнасиловали, это я знаю точно. Я не хотела говорить об этом в отделении, при том мужчине. Тебе – другое дело. – Ты вскользь упомянула, что за несколько минут до той боли в горле ощутила кое-что еще. – Да. Полнейшую, всепоглощающую панику. Какой-то прямо экзистенциальный ужас. Такое со мной было впервые. – Расскажи подробнее. – Внезапно, стоя перед шкафом, я увидела отражение моей сестры. Она была ошеломлена, напугана. И в следующий миг я почувствовала, как проваливаюсь в жуткую, кромешную тьму. Вокруг меня было что-то мрачное, склизкое, душное и зловещее. Такое место, или даже такой провал в пространстве, где возможны любая жуть, любая гнусность. Хотела закричать, но голос не слушался. Так бывает в кошмарах. Помню, что на несколько секунд я словно ослепла и на ощупь побрела в пустоту, выставив руки, ноги у меня подкосились, я оперлась руками о стену, чтобы не упасть. И тогда… Она умолкла. Монтальбано не шевельнулся, не сказал ни слова. Только струйка пота стекала теперь по лбу. – …тогда я почувствовала, что меня отняли. – Как? – невольно спросил комиссар. – Отняли у самой себя. Это трудно передать словами. Кто-то с яростью, с жестокостью глумился над отнятым у меня телом – чтобы унизить его, оскорбить, превратить в ничто, низвести до уровня вещи, предмета… – Голос ее дрогнул. – Хватит, – сказал Монтальбано. И взял ее руку в свои. – Это было так? – спросила она. – Мы думаем, что да. Почему она не плачет? Глаза у нее потемнели, складка у рта обозначилась четче, но слез не было. Что же давало ей такую силу, такую внутреннюю твердость? Может быть, как раз то, что она узнала о смерти сестры в тот самый миг, когда та умирала, тогда как мать с отцом продолжали надеяться, что дочь жива. И за все эти годы плач, боль и слезы спрессовались в единый монолит, в твердую скальную породу, которой не смягчить простым проявлением жалости к Рине и к самой себе. – Ты сказала, что увидела отражение своей сестры. Что это значит? Она едва заметно улыбнулась.