– Надо же… Да, это здравая идея, – только и выдавил я. – В чем же ее здравость? – Чтобы не уставать от ребенка. Наверняка он будит тебя по ночам. Сейчас тебе надо вернуться в рабочую форму, к тому же ты беспокоишься из-за мышечной слабости. Сколько малышу, четыре-пять месяцев? – прикинул я. – Вот-вот начнут резаться зубы, а это непростое время. – Ты неправильно понял. Беременность продлилась всего семь месяцев. А потом… Ребенок плохо развивался. Ему поставили несовершенный остогенез второй степени, – проговорила Бланка, не поднимая глаз от красных, белых и синих плиток, мелькающих под ногами. – Я не очень хорошо разбираюсь в медицинских терминах. – Ребенок был нежизнеспособен. Он рос, но кости его ломались у меня в матке. Он страдал. Мне сделали плановое кесарево сечение, но он прожил всего несколько часов. Не могу видеть свой живот; меня раздражает, что тело все еще как у беременной. Во время беременности это меня не волновало; не волновало бы и потом, если ребенок выжил. Но сейчас… я хочу всего лишь забыть, что он у меня был, не вспоминать его каждый раз, когда раздеваюсь. Я искоса посмотрел на ее живот под облегающей футболкой из лайкры. Она принадлежала к редкому типу людей, у которых живот от природы совершенно плоский: мускулистый, подтянутый, без единой лишней линии. Остатки беременности замечала она одна; они были в первую очередь у нее в голове, а не в действительности. «Договорились, – подумал эксперт по психологии. – Диморфическое расстройство. Надеюсь, временное. Ради ее же блага». «Тебя это правда волнует, Унаи? Ты что, за нее беспокоишься?», – с удивлением отметил я. Возможно, так оно и есть. Возможно. Этого быть не должно, но чем черт не шутит… – Поэтому ты добилась перевода. – Муж настаивал. Я работала в полиции Лагуардии, с ней была связана вся моя жизнь с двадцати четырех лет. А он работает в Витории, по многу часов ежедневно… Точнее, у него нет графика. Мы виделись только поздно вечером, раньше этого хватало. Но на нас обоих эта история подействовала очень тяжело. Такие вещи либо объединяют, либо разделяют. Я не хотела, чтобы мы расстались. Он очень изменился с тех пор, стал странным. Тщательно скрывает свое потрясение, но я-то все вижу. Здесь, в Витории, я никого не знаю. Не хочу, чтобы ты принимал меня за зануду и неправильно истолковывал мое желание общаться с тобой каждое утро. Все дело в том, что у меня нет друзей. – Это особенность Витории, – сказал я, когда мы сделали полукруг и продолжили бег по Сенде. – Компании формируются в старших классах; сложно войти в тусовку, если ты чужак. Все рассчитано на местных. Узнаёшь ребят лет в пятнадцать, мальчиков и девочек, у некоторых уже сложились какие-то отношения. Мальчики с девочками, девочки с мальчиками… Затем смотришь на них лет через двадцать, а они уже снова все перемешались; кругом изменения, ты и вообразить не мог, что все это так будет выглядеть, но главное – никто из них так и не вышел за пределы своего микрокосма, чтобы хотя бы взглянуть, нет ли во внешнем мире других людей, чтобы составить тебе пару. В Витории такого не случается. На экзогамию смотрят косо. Все, кто родился дальше пятидесяти километров – как выражалась моя бабушка, «чужеземцы». Забавное словечко из вестерна, которое можно услышать в любом алавском селении. Проходят мимо два паломника-якобита – «чужеземцы», пусть даже родом они из Куэнки. Приезжает продавец матрасов со своим фургоном из Саламанки, привозит на продажу хлопковые матрасы, которые в наше время почти не используют: «чужеземец», скажут старики, пожимая плечами. – Такое впечатление, что я тоже «чужеземец», – сказала она и посмотрела на часы. – А теперь расскажи про себя. Я читала твое медицинское досье. Ты по-прежнему скорбишь, или все уже позади? – Ты собирала обо мне информацию? – недоверчиво спросил я. – Конечно. Я же старшая по должности. Почему тебя это удивляет? Меня предупредили, что ты славный парень. Говорят, отлично разбираешься в своей области, расследуешь сложные дела, но прошел через тяжелый период. Можешь рассказать про это? Ты полностью оправился? – Разумеется. Посмотри на меня. – Я затормозил перед желтой ракушкой, которая указывала на путь Сантьяго[33], пролегающий через наш город. – Что ты хочешь узнать? – Хочу все услышать от тебя самого, а не из отчета психолога и не от сотрудников отдела кадров. Скажи, почему после больничного ты занялся криминальной психологией? Я молчал, не желая об этом говорить, но по отношению к ней это было несправедливо. Не важно, кто она, случайная партнерша по бегу трусцой или мой непосредственный начальник, – она открылась без анестезии. Мог ли я позволить себе нечто подобное? – Из-за друга, – в конце концов ответил я. – Что? Ты о чем? – О том, почему оказался в отделе уголовного розыска и специализируюсь в психологии преступников. Это было из-за друга. В другой раз, когда мы встретимся, я все тебе расскажу, обещаю. Честно. Но не сегодня, неохота сейчас это обсуждать. Для этого мне надо немного подумать. – Хорошо, давай в другой раз. Договорились, – кивнув, она и улыбнулась. – Кстати, эта чужеземка предпочитает разделять работу и все остальное и не говорить о работе во время бега. Думаю, для нас обоих это вопрос психической гигиены. – Согласен, – откликнулся я, заметив при этом, что на лице ее мелькнуло то же самое обеспокоенное выражение, которое я подметил в кабинете. – Сейчас ты добавишь, что… – Что через час жду вас с инспектором Гауной у себя в кабинете. У нас важные новости по делу об убийстве в Старом соборе. – Отлично. В итоге смена имен – не так уж плохо, – ответил я, воодушевившись. Добежав до площади Белой Богородицы, мы простились. – Исмаил… – Бланка… Когда я вошел в кабинет, Эстибалис и заместитель комиссара уже поджидали меня. Усевшись у круглого стола, внимательно просматривали какие-то папки. – Мы установили личность всех четверых убитых, – Айяла. Как мы и боялись, двум первым по двадцать, а последним – двадцать пять, – сказала помощник комиссара, протягивая мне отчет с личными данными. – Результаты вскрытия готовы? – спросил я. – Только двоих первых, обнаруженных в Старом соборе. Оба умерли от удушья, вызванного укусами дюжины пчел. В обоих случаях признаков сексуального насилия не обнаружено. Ни следов, ни волосков, ни частиц кожи. Есть только состав клея от упаковочной полипропиленовой ленты, которую убийца или убийцы использовали, чтобы заклеить им рот. Это акриловый клей, он очень распространен, и нет ни малейших шансов проследить его происхождение. Такая упаковочная лента встречается чуть ли не в каждом доме. Любой может приобрести ее в хозяйственном магазине или в крупных торговых центрах типа «Леруа Мерлен» или «Бульвар». Но вот еще одна любопытная подробность: обоим вкололи в шею жидкую разновидность флунитразепама, рыночное название – рогипнол. Вам это о чем-то говорит? – Date rape, наркотик изнасилования, который используют во время свиданий, – откликнулась Эстибалис. – В нашей стране вот уже много лет не было подобных случаев. – К счастью, – добавил я. Рогипнол был седативным препаратом, в двадцать раз более мощным, чем валиум, ставший в семидесятые годы популярным в Майами из-за его эффекта при смешении с алкоголем. У него много названий: веревка, таракан, рофи, мексиканский валиум… – Как интересно, – сказала Эстибалис. – Рогипнол найден также в крови юноши пятнадцати лет из предыдущих преступлений, как раз в смешении с алкоголем. – Еще одна важная деталь, – сказал я, – отчет о вскрытии пятнадцатилетней девушки исчез. Это может быть определяющим в раскрытии новых преступлений, учитывая неожиданный поворот, который принимает дело. Мы спросили об этом Игнасио Ортиса де Сарате, но тот, по-видимому, не придает пропаже особого значения. Посоветовал обратиться к Панкорбо, который занимался этим делом вместе с ним. – Встретьтесь с ним и выспросите все подробности, касающиеся старого дела. В нынешних обстоятельствах это самый надежный свидетель. – Пожалуй, – поддакнул я, хотя уверен не был. К Панкорбо я пока не обращался. Когда мы с Игнасио разговаривали, у меня сложилось впечатление, что он считает своего напарника кем-то более значительным, чем я предполагал. – А имена новых жертв? – Я постарался сменить тему. – У всех типичная для Алавы двойная фамилия, – сказала она. – Первая часть обычная – Мартинес, Лопес, Фернандес, Санчес, зато вторая – топоним одного из поселений в Алаве. – Иначе говоря, нынешний убийца руководствуется теми же характеристиками, что и двадцать лет назад, – подытожил я. – Не совсем, – вмешалась Эстибалис. – Он изменил орудие преступления. – Но на этом всё, Гауна. Этот убийца тоже оставляет после себя опознавательный знак – эгускилоры, – ответил я, наблюдая за ее реакцией при слове «эгускилоры». – Мы пока не знаем, являются ли они опознавательным знаком, – категорически ответила Эсти. – Этот языческий, или, если угодно, фольклорный, элемент раз за разом появляется на месте преступления. Убийца просто раскладывал эти цветы вокруг жертв, непосредственно для убийства они не использовались. Так во всех учебниках криминалистики описывают фирменный знак. Не будем также забывать, что эта деталь до сих пор не по-явилась в прессе. Это один из признаков того, что перед нами одно и то же лицо или по крайней мере некто находящийся в прямом контакте с предыдущим убийцей. – В любом случае, – примирительно заметила заместитель комиссара, – очевидно, что вся серия убийств содержит необъяснимый на первый взгляд элемент: это выглядит делом рук одного убийцы, но убийца в тюрьме, а потому на этот раз не мог действовать. – Совершенно верно, – кивнул я. – Тогда давайте шаг за шагом, – продолжала она. – Начнем с девушки двадцати лет: Энара Фернандес де Бетоньо, изучала оптику в Мадридском университете Комплютенсе. Ее отец вот уже более тридцати лет содержит магазин оптики на улице Сан-Пруденсио. Семья, известная по всей Витории, как утверждает судмедэксперт. Во время каникул девушка подрабатывала в магазине отца, показывала оправы на витрине, как и в последние недели. Прилежной студенткой не была. Проблем с правосудием или наркотиками за ней не числилось, хотя в токсикологическом отчете указано, что, помимо рогипнола, в крови найдены следы антидепрессантов. Надо выяснить у отца, в курсе ли он чего-то подобного. Мать уже в дороге: говорят, она была в командировке в Соединенных Штатах, но мне кажется, что у нее там любовник. Поговорите с друзьями, подругами, членами семьи… Важно все: знала ли она вторую жертву, не являлись ли они парой, не было ли между ними каких-то отношений. Надо выяснить, почему преступник выбрал именно ее. – Где она жила? – спросил я. – В квартире, принадлежащей их семье, прямо над магазином на улице Сан-Пруденсио. – Как все просто, – пробормотал я. – Что вы хотите этим сказать? Что значит просто? – Если убийца хотел убить молодых виторианцев с типичными алавскими фамилиями, он не слишком утруждал себя исследованиями переписей или баз данных: на оптике указано имя владельца. Требуется всего несколько дней, чтобы выяснить, что у него есть дочь соответствующего возраста, которая работает вместе с ним. Они живут в центре города, в пешеходной зоне; ему даже не пришлось выслеживать ее на машине, чтобы выяснить привычные маршруты и распорядок дня: во сколько приходит на работу, во сколько возвращается домой. В день, когда произошло убийство, вся молодежь Витории на улице, дома никто не сидит. Возможно, он перехватил ее по дороге. – Думаешь, это кто-то из знакомых? – спросила Эстибалис. – Вполне возможно. Или же соблазнитель. По крайней мере какой-то тип, которого она не испугалась, которому доверяла. Если бы убийцей была женщина, проще понять, почему жертва пошла куда-то вместе с ней или села к ней в машину, но я в этом сомневаюсь: достаточно вспомнить комплекцию двадцатипятилетнего юноши, убитого в Доме веревки. В любом случае кто в двадцать лет сядет в машину к незнакомому человеку? – В Витории точно никто, – выпалила моя напарница. Хотя бы в этом все трое были согласны друг с другом. – Думаю, он заставляет их сесть в машину, вкалывает успокоительное, пока они еще ему доверяют, а затем уезжает прочь из Витории, – продолжал я. – Возможно, у него есть дом или дача в какой-нибудь близлежащей деревне, где он чувствует себя в безопасности и без свидетелей. Нельзя забывать, что у него живут пчелы или имеется доступ к ульям, а также необходимые навыки обращения с ними. Сложно представить, чтобы убийство происходило в Витории. Далее он подносит им бензин ко рту, чтобы разозлить пчел, которых, возможно, держит в банке или во флаконе. Не исключено, что сам он одет в защитный костюм, который обыкновенно носят пасечники. Засовывает жертвам пчел в рот, залепляет его клейкой лентой, зажимает пальцами нос, и через несколько минут они задыхаются. Затем раздевает их, лишая всяких признаков личности, снова засовывает в машину и, наконец, отвозит на историческую сцену, выбранную заранее, которая совпадает с хронологией Витории. Кладет на пол, поворачивая головами на северо-запад, складывая руки в специфическом жесте, прежде чем трупы окоченеют. Это очень ловкий и быстрый человек, он делает все очень точно. Возможно, тратит много времени, намечая и планируя каждый свой шаг, заранее наведывается на будущее место преступления – в Старый собор, в Дом веревки. Безупречен, носит перчатки, настоящий хамелеон: без труда ухитряется выдать себя за сотрудника Фонда собора Санта-Мария или служащего социальной службы банка «Виталь», не привлекая к себе ничьего внимания. – Почерк в обоих случаях очень похож, – сказала Эстибалис. – Он мог притвориться уборщиком, – добавила заместитель комиссара. – Вариантов много. Не останавливайтесь на первом, самом очевидном. Да, забыла сказать: завтра будут отпевание и похороны двух из четырех жертв на кладбище Санта-Исабель. С разницей в полтора часа. А теперь перейдем к юноше двадцати лет… – На Санта-Исабель? – удивленно перебил я. – За всю жизнь я был на этом кладбище всего один раз. Был уверен, что хоронить на нем перестали несколько десятилетий назад. Обычно хоронят на Эль-Сальвадор. – У обеих семей там имеется фамильный склеп, приобретенный почти столетие назад, и в нем осталось место, – ответила Альба. – В таких случаях мэрия Витории не запрещает хоронить на закрытом кладбище. В эту минуту в кабинет вошел Панкорбо, предварительно постучав в дверь костяшками пальцев. – Явился некий Пейо; утверждает, что он парень Энары Фернандес де Бетоньо. Хочет рассказать нам нечто важное.