– Себя-то я предположим, отыщу, – засмеялась я, – никуда не денусь. Ни завтра, ни послезавтра, ни через месяц. – А я железку отыщу в траве. Завтра. На заброшену ветку Метко бросили Ветку, — кривляясь, пропела я. – Я завтра за тобой зайду, – Захар даже не улыбнулся моей гениальной песенке. Какой-то он твердокаменный парень. – Будь готова, Покровская. Назавтра я ждала его до полудня, готовая к походу в город, сидящая на чемодане, ой, рюкзаке. А Кислицина всё не было. Проголодалась жутко, я же думала, мы в город с утречка уйдём, и ничего не варила. Пять морковок помыла и съела. И всё. Чуть в козу вообще не превратилась. Пошла ругаться. – Эй, одноклассник! – зову от калитки. – Ты, оказывается, жуткий обещалкин! Ты где вообще? Он с балкончика, как порядочный, выглядывает. – Привет, Покровская. Чё, соскучилась? Я ждал, пока земля малость подсохнет. Вышли в путь в четыре вечера. Солнце жарило вовсю, словно извинялось за свой вынужденный простой. Даже к вечеру было жарко. Пройти нужно около двадцати километров, объяснил Захар. Сначала шли асфальтированной дорогой по дачному посёлку, хваля аккуратные и осуждая хилые, значит, заброшенные хозяевами, домики с сорняками в человеческий рост. Это Захар осуждал, мне было всё равно. Мимо нас то и дело проносились машины, и можно было поднять руку и, скорее всего, нас кто-нибудь подвёз бы до города бесплатно. Это у нас практикуют. Но Захар не хотел голосовать – говорю же, он шибко гордый, а мне просто-напросто нравилось идти с ним рядом, мне вообще нравился Кислицин. Очень. Очень-очень. Он всегда был выше всех мальчишек в классе, тоненький. И волосы у него длинные, до плеч, ещё с детского сада, чёрные, прямые, как у японца; и чёрные ресницы, длинные и острые, как маленькие стрелки, такие густые, словно им было тесно, они выталкивали одна другую, и были даже, кажется, разной длины. Взрослые, когда видели маленького Захарика, открывали рот и забывали его закрывать, а потом восклицали: «Ах!» или «Ох!», а потом добавляли: ну и ресницы у мальчика, просто ресничища! Словом, я была к нему неравнодушна класса, наверное, с седьмого, а если по правде, то вообще со средней группы детского сада. Мы с ним в один детский сад ходили, потому что наши мамы раньше работали на одном комбинате. В группе наши кровати стояли рядом, и я смотрела на его ресницы, на которые обращали внимание все без исключения тётеньки, и завидовала их длине и пушистости. И однажды, когда он спал, я подёргала эту мягкую щёточку ресниц, чтобы понять, можно оторвать её от самого Захара или нет. Он проснулся, я быстро отдёрнула руку, а он уставился на меня тёмными глазами, лежал и молча глазел, а я испугалась, что он на меня пожалуется воспитательнице и что меня сейчас накажут, и заревела. …Когда кончился посёлок, мы резко свернули на просеку под высоковольтной линией. Здесь были картофельные поля, и Захар стал рассуждать, что это очень плохо, очень вредно – картофель под током. – Конечно! Участок у людей шесть соток, что там поместится? Для картошки там места нет, вот и сажают здесь, под излучением. – А у нас поле рядом с городом, – похвасталась я. – Меня заставляют убирать картоху после школы. И я её просто ненавижу. – Удобно! – похвалил Захар. – Только зачем заставлять? Ты что, сама не понимаешь – помогать надо, для себя же делаешь, не для соседа. – Можно в магазине купить, гораздо проще и лучше. – Нет, не лучше, – не согласился Захар. – Лучше всегда своё, Покровская, запомни. – Ты прямо как моя мама рассуждаешь. – Твоя мама – умная. А ты – реально балда. Потом на просеке начались какие-то завалы, поросль тут расчищали и прямо так, кучами, бросили. Мы свернули в лес, где с не обсохших после дождя ветвей срывались капли. Видать, не мы первые завалы обходили, по краю леса вилась тропка. Капли срывались за шиворот, я то и дело ойкала, неприятно всё-таки, когда деревья коварно шутят – без предупреждения льют на тебя холодную воду. Снова просека, снова лес, так мы ныряли и выныривали туда-сюда, как нитка с иголкой, и вот, наконец-то, при очередном выныривании вышли на железку. Это была узкоколейка. – Ветка заброшенная, никакие поезда по ней не ходят. Раньше с лесоперерабатывающего завода доски возили в город на «жэдэ» станцию для экспорта к социалистическим братьям, – подробно объяснил Захар. Говорю «подробно», потому что Кислицин немногословен, от него пять слов подряд редко услышишь, а тут – целый доклад. – Ой, когда это было! – До нашего рождения ещё. А сейчас тут вообще ничего не ходит. Луна выползла на совсем уже ясное небо. Оранжевая, раскормленная баба. Никогда я такой не видела… Захар это тоже заметил. – Глянь на неё, – он кивнул на луну. – Прямо жуть. – И кошмар, – продолжила я расхожую фразу. – Правда, Захар, сегодня она какая-то ненормальная. Наверное потому, что после дождей. Мокрая, не обсохла. Надо обтереть её полотенцем. – Никогда не видел такой огромной. Ну и морда. Жалко, полотенце не взяли! Это ты не позаботилась, кулёма! Вообще казалось, на луне что-то происходило. На её крупном оранжевом лице кривилась злая усмешка. – Н-да, – сказала я. – Луна сегодня явно не фонтан. – Побежали от неё, чё ли? – Захар смотрел на меня с задором. – От луны? – Ну. От луны! Погнали! Захар взял меня за руку, и мы рванули по шпалам. Здорово было бежать по шпалам, держась за руку Кислицина. Я даже не обращала внимания на боль от мозоли, которую натёрла ещё в посёлке. Но я не йог, и долго терпеть не смогла. – Подожди, – я резко остановилась. – Нога. Натёрла. Для дальнего перехода я надела новые кроссовки. Обычно на даче я ходила в полукедах, надо было в них и оставаться, но они были предельно разбитые и максимально дачные. Не хотелось перед Захаром показываться в такой рвани. Кроссовки на вид были удобные, мягкие, а вот поди ж ты… классическая пяточная мозоль была в полном цвету. Мы сели на рельсы. Коснулись друг друга плечами. Захар, видно, не придал этому значения и отодвинулся, а мне так хорошо и уютно было у его плеча, у его чёрных жёстких волос. Я сняла кроссовку и блаженствовала. Ветерок обдувал горячую пятку. А луна между тем всё росла, всё надувалась, как воздушный шар, и смотреть на неё было по-настоящему жутко. Я поёжилась. – Знаешь, Захар, такое впечатление, что на Луне только что произошёл ядерный взрыв. Война там у них, что ли? – Так сразу и ядерный? Реально? – А что? Нет, я понимаю, на ней никого, ничего, но как будто… Правда ведь похоже? – Ну, похоже. Ну, чё там с твоей ногой? Он внимательно рассмотрел мою пятку. Даже зачем-то потрогал мозоль, и я зашипела от боли. Захар посмотрел на меня с сочувствием. Ух, у него и ресницы! Прямо еловый лес. – Давай к ней подорожник приложим, – предложил он, – только сначала мозоль надо проколоть. – Ага, проколоть. Чем? – У меня скальпель завсегда в кармане, – Захар вынул из кармана маленький перочинный ножик и показал. – Лезвие, штопор, шило. Вот оно-то нам и нужно, Покровская. – Эй, ты хоть бы на каникулах меня по имени звал. – Слушай, мне твоя фамилия больше нравится. Имя какое-то, – Захар поморщился, помотал головой. – Чем тебе моё имя не нравится? – Да ну его… какое-то вычурное. – Зови, как все – Ветка. – Ветка… это не по-людски. Ладно, давай сюда свою кочергу. – Ой, я боюсь, ты же хирург, известный местным лягушкам… – Ладно тебе, не дрейфь. Я знаю, ты завсегда с зажигалкой. Гони сюда. – А у тебя, может, сигареты найдутся? – спросила я, доставая из кармана ветровки зажигалку. – Курить – здоровью вредить. Деньги ещё на эту дрянь тратить. – Давай зажигай. Прокалить надо шило, а то занесём тебе СПИД. – СПИД заносится вовсе не шилом, – изрекла я и скорее почувствовала, чем увидела, что Захар покраснел. – Не болтай, а то вообще заколю. Болтаешь глупости, а ещё большая. Он поднёс шило к огоньку зажигалки, посчитал до двадцати и, взяв за стопу мою ножку, всадил в мозоль остриё. Совсем не было больно. Показалась сукровица. У меня нашёлся носовой платок, я выжала из-под мозоли густую жидкость. Подорожник рос по сторонам железки. Захар сорвал один, обтёр его о футболку, два раза лизнул, чтобы он прилип к коже и приклеил на мою пятку. – Надевай кроссовку, я подержу лист. Я попробовала натянуть обувь, но лист вихлялся во все стороны.