— Это мы еще посмотрим, — ответила Зоя Викторовна. — А теперь просите прощения у Саши или становитесь в угол до конца дня. Перспектива простоять без игрушек никого не устраивала. — Прости, мы так больше не будем, — промямлили Костровы в один голос. Саша кивнула. С Мышкиным было сложнее. Он минут пять мялся, но в конце концов переборол собственную гордость. — Прости, — буркнул он и тут же отчалил, посчитав такое извинение исчерпывающими. — Ладно, — сказала Саша. — Трудно было? — спросила Зоя Викторовна. Мышкин покрутил головой. Она знала, что ему пришлось переступить через себя, а значит — уже хорошо, задумается, может быть. — Нет, — сказал он. — Нисколечко. — Вот и отлично, — сказала Зоя Викторовна. Она снова посмотрела на дверь подсобки и ей почему-то захотелось тоже приложить ухо. Что она могла там услышать? Разумеется, ничего. Или все же… Саша стояла за той самой дверью. Было темно, она знала, отлично знала, где находится. В темной комнате детского сада. Внутри подсобки. Только вот братьев Костровых здесь точно не было. Их не могло здесь быть. Она слышала, как играют дети в группе, как Зоя Викторовна собирает всех на занятие, разучивают букву М. Повторяют слова: Москва, мир, мед, молоко, мама, морковь, месяц, мрак… Она встрепенулась. Мрак. Ни единой полоски света. И едва уловимый, почти неразличимый звук, как будто кто-то скребет когтем по дереву. Царапающий, монотонный жуткий звук. Она выставляет вперед руки, чтобы не упасть в темноте и не может нащупать стены. Она не знает, куда идти — только слышит голос воспитателя и боится сделать хоть шаг, чтобы не уйти еще дальше. — Не ходи туда, — слышит она шепот и дергается. — Там прячется чудище. Оно… скребется и схватит тебя, если… — Ты все врешь, нет там никакого чудища. Там стоят ведра Петровны, — она узнает голос Пети. — Я все видел. — Я не вру. Только послушай, приложи ухо к двери. А другое закрой. Тихий шепот она слышит отчетливо, буквально в двух шагах. Делает движение навстречу и… Кто-то отпрыгивает от двери, топот маленьких детских ножек и захлебывающийся плач. — Слышал, слышал! — раздается ему вдогонку радостный вопль Мышкина. Саша закрывает уши руками, радужные пятна расползаются кругами в ее голове, в следующий момент она бьет руками по двери и кричит: «Откройте, откройте, я здесь! Зоя Викторовна, помогите, мне страшно!» И к первому плачу после некоторой паузы присоединяется второй — это завыл Мышкин, у него случилась истерика и припадок одновременно. — Господи, да что с вами? — Зоя Викторовна поднимается и идет к подсобке. Открывает дверь. Она стоит, осматривая тесную каморку. — Петя, Кирилл! — зовет она. Идите посмотрите, здесь никого нет. — Просто швабра упала, а вы уже испугались. Больше к подсобке не подходить! Вам ясно? Но и так понятно: к подсобке больше вообще никто никогда не подойдет. Сначала Саша думала, что это сон. Длинный пугающий сон, похожий на бесконечный ужас, в который попадаешь неизвестно как и не можешь выбраться. Сон длится так долго, что в какие-то моменты она просто устает от него — от его странных звуков, словно кто-то зовет ее издалека, постукиваний, криков, пугающего монотонного голоса радио, играющего где-то на кухне (в квартире радиоточка висела именно на кухне, над дверью и периодически самопроизвольно включалась). Иногда голоса приближались; она запомнила строгий, с хрипотцой, четкий мужской голос (не папы): — Состояние удовлетворительное, уделите особое внимание ногам. Не забывайте, все группы мышц должны быть проработаны. Не ленитесь. Скорее всего, физкультурная радиопередача, думала она. Потом тело ее наливалось теплом, она ощущала это по приятному покалыванию и волнам сокращений в мышцах. В такие моменты она чаще всего бежала — быстро, практически не касаясь ногами земли. И постоянно думала, гордясь собой, вот бы меня сейчас увидел папа. Я бегу так быстро, будто лечу. А потом, легонько оттолкнувшись от земли, она правда взлетала, опасаясь, поначалу, как бы не рухнуть вниз, на город. Папа никогда не говорил о том, что люди могут летать. Почему он скрывал от меня, ведь это так прекрасно, думала она, описывая широкий круг над садиком. Вот церковь, деревянный крест, чуть наклонясь, дрожит на ветру. Внизу темные фигурки людей, они словно видят ее и… что они делают? Почему у них такие испуганные лица? Кажется, они крестятся. Но зачем? Что это им даст? Она удивляется и решает подлететь ближе. По телевизору она видела, что люди крестятся в церквях, но не понимала зачем. Сейчас же они крестились, глядя на… нее. Остановившись у молодого священника с крестом, совсем близко, так, что она могла рассмотреть снежинки на его очках и большой золотой крест на черной рясе, она машет рукой перед его лицом. Он ничего не замечает, или делает вид, что не замечает, но выражение его лица меняется. — Эй, — кричит Саша, — я здесь, вы видите меня? Я Саша из детского садика. Зачем вы тут стоите? Священник оглядывается, словно ища подвох. Потом громко чихает. Его глаза слезятся, лицо раскрасневшееся, потное, он тяжело дышит, сразу видно, он простудился. Не обнаружив источника звука, он поворачивается к нескольким прихожанам, которые стоят неподалеку. — Это ваша шутка? — кричит он им сквозь воющий ветер. — Не слишком умно. Те недоуменно смотрят на него, продолжая креститься. У двери церкви стоит лопата для уборки снега. Под порывом ветра она звучно падает на бетонный пол. Дверь в церковь открывается и там… Саша заходит внутрь и оказывался вновь в кромешной тьме. И так повторяется снова и снова. Священник точно слышит ее. Но… ничего не получается, он сильно пугается, твердит посиневшими губами «Отче наш, господи помилуй, спаси и сохрани…» Иногда Саша засыпает внутри своего сна и тогда приходит долгожданное спокойствие. Она знает, что утром проснется и пойдет в сад, хотя ей сложно будет подняться, но, чтобы не сердить маму и папу, она постарается. Но утро не приходит. Сон слишком, слишком длинный. Теперь она понимает это, но ничего изменить не может. Хотя… Через очень, очень длительное время, она вдруг обнаруживает, что некоторые люди внутри ее сна могут ее слышать. Вернее, не так. Она может вкладывать им в голову свои мысли. Управлять ими, как куклами. Такой фокус, конечно, возможен только во сне. Удивительное ощущение, почти как летать — новая степень свободы, новое умение, которое, очень жалко, растает, когда она проснется. Иногда просыпаться так не хочется. Потому что теряешь все то, что обрел во сне, — все те невероятные навыки, ощущения, способности, которых очень не хватает в реальной жизни. Например, смелость ответить Мышкину. Просыпаешься у разбитого корыта, пытаясь воскресить в памяти розовые обрывки улетучившегося сна — даже подпрыгиваешь в кровати, на всякий случай. Но, в лучшем случае, неудачно тянешь ногу. И уж точно никуда не взлетаешь. — Пить хочу, — сказала она, когда очередная тьма сменилась светом и человек, тут был человек, она пыталась определить, где именно, но пока не видела его. — Что? — спросил юношеский голос. Потом чертыхнулся. — Мне уже мерещится, что она со мной разговаривает. Совсем с ума сошел. Другой, девичий, молодой голос ответил: — Она спит. И уж точно ничего не говорила. А что тебе показалось? — Она попросила пить. — Да не, я же стояла ближе тебя. Ничего она не просила. — Вот именно. Но я… ай, ладно, поздно уже… кстати, я завтра на первую пару не приду, что-то неважно себя чувствую. Башка раскалывается. Отметь меня на педиатрии, будь другом. — По тебе не скажешь, выглядишь здоровым. Ну… хорошо. Базелевич будет недоволен, учти. Пересдавать ему врагу не пожелаешь. — Да знаю я… — ответил парень и застонал. — Ч-черт, как же она трещит! — Выпей таблетку, — посоветовала девушка. — Ага, где я тебе возьму эту таблетку? — хрипло проговорил парень. — В шкафу третья полка, там полно таблеток, — сказала Саша. — Мама держит их там на всякий случай. Парень вскочил, было слышно, как стул опрокинулся из-под него и с грохотом упал. — Ты чего? — испуганно спросила девушка. — Ты слышала? — Что? — Ты ничего сейчас не слышала? — он говорил полушепотом, дыхание со свистом вырывалось из легких.