Ушла наконец. Акимов поинтересовался: – Ну-с, что скажешь? Выкладывай. Но Анна уже выложила на стол бумагу: – Документ у меня с описью тетенькиного имущества. Смотрите, что тут написано: пальто демисезонное. – Пальто, – согласился Сергей, – темное. Он ни в чем ином, кроме этого пальто поверх платья, Царицу не видел, разве что в сильнейшие морозы она надевала сверху шерстяной платок. – Седьмым пунктом: демисезонное пальто, серое, с пятнами бурого цвета и следами пыли. – Так, – снова согласился Акимов. Анька требовательно спросила: – Что за следы? Что за пятна? – Мало ли… – начал было Акимов, но смолк. Не могла такая чистюля, как Тамара, носить пыльное, тем более заляпанное пальто. – Много! – резонно возразила Анька. – На пальто какие-то бурые пятна, а что за пятна? Откуда они, скажите на милость? – Откуда же? – Это не мое дело – на вопросы отвечать, – напомнила Мохова. – Мое дело – их задавать. – Так-то можно что угодно напридумывать, – подал голос Остапчук. – Она, Иван Саныч, не придумывает, – встрял Колька, – она сомневается, это ее право. – Ты еще тут! – традиционно вскинулся сержант, но товарищ и. о. руководства остановил: – Погоди, Иван Саныч. Товарищ Мохова, как близкий человек покойной, имеет полное право задавать вопросы. Иное дело, что вопросы не по адресу и мы вряд ли чем поможем. – Что, времени нет? – едко спросила Анна. – Нет, – признался Акимов. – И трупа нет, кремирован. И помещения в том виде, в каком оно было, тоже уже нет. – Как же допустили, Сергей Палыч? – спросил Колька. – Я вам еще раз втолковываю: следствие вели не мы. Николай, уж ты-то присутствовал, должен знать, как дело было. Приехали, сели, припечатали: самоубийство. – И концы в воду, – закончил Пожарский. – Ну а вы с чистой совестью по своей части отрапортовали: в конфликтах не замечена, угроз не поступало… – Так и было. Помолчали. Потом слово вновь взяла Анна: – Ясно. Дайте адрес Сорокина. После того как ребята ушли, опера долгое время молчали. Остапчук снова сердито зарылся в бумаги. Акимов, плюнув на обещание, данное Вере, закурил одну, потом вторую сигарету. Думали они об одном, говорить не было никакой охоты. Лишь с полчаса спустя Иван Саныч не выдержал: – Нет, ты глянь на них. Пришли уму-разуму учить… мы-то чем виноваты? Все сделали, как положено, всю информацию предоставили, ничего не утаили. Сергей вздохнул: – Ой ли? Допустим, про ревизию, претензии напрасные и о ссоре с директором они и без нас узнали. А будем говорить с тем же Машкиным? – Что с Машкиным? – взъелся Саныч. – Исключая то, что кина тогда не было в клубе, на него ничего нет. – Протоколы заседания можно глянуть. – А он как сочувствующий! – Саныч… – Прочего не припоминаю, – решительно оборвал Остапчук и попытался вновь углубиться в изучение бумаг. Сергей не позволил: – Я припоминаю. С год назад, пребывая в обострении, писал на нее анонимки, как раз по поводу продуктов: расходует не по нормам, формирует «остатки». Вот эту-то анонимку, если покопаться в архивах, мы и найдем. – Так то ж Мироныч, к тому ж в обострении. Вон бабы судачили, что он Тамаре проходу не давал с любезностями. Да и Ткач-письмоносица жаловалась: заказные письма ей замучилась таскать, а он еще и встречал, уточнял: принесла ли? И что сказала, и как посмотрела, и прочее всякое. Больной человек. – Больной, но мы-то вроде здоровые, должны были бы… Остапчук, потеряв терпение, оборвал: – Так садись и пиши на Петровку покаянное письмо – и посмотри, что тебе ответят, главное, чтобы цензурно. Полетишь в форточку вслед за Сорокиным. Ты что до меня донести хочешь, что Мироныч из любви да ревности Тамару пристроил в петлю? – Бывали случаи… – Это у тебя из романов? Тогда чего ж не сразу Николаича назначить душегубом? Куда логичнее: и личные отношения, и ссора, и случилось все у него на квартире, а не у Машкина, и в предполагаемое время смерти где-то пропадал, а где – говорить отказывается. Ну? Сергей промолчал. – Все, хватит выдумывать дела на пятую точку, и без того завал. И снова принялся шебаршиться, ругаясь вполголоса: «Где же эта, черт ее подери…» – Что потерял, Саныч? – участливо спросил Акимов. – Да фото это, генеральшиного кольца. – На кой тебе? – У меня такое впечатление, что гайку эту я уже видел. И даже там, где ей совершенно не место. Акимов решил: пусть его копошится дальше. К тому же в своем негодовании старший товарищ прав. Надо делами заниматься, текучку разгребать, а не выдумывать новую. Желающих подкинуть неотложных заданий и без него, товарища и. о., хватает. Район у них не центральный, уровень благосостояния не таков, чтобы привлечь крупную рыбу, серьезных любителей чужого добра. Скупок нет. Есть толкучка – этим-то и объясняется навал мелочи сверху. Все эти «опросить», «провести беседы», «усилить агентурную работу», «заострить внимание» и, главное, «доложить о результатах» отнимают уйму времени. Там, в главке, никому дела нет до того, что людей мало, а каждый рапорт, перед тем как предоставить, надо бы обмозговать, составить и написать. Санычу же орудовать пером – нож острый в сердце. Акимов вздохнул и, проявляя великодушие, забрал у товарища половину стопки бумаг. Где-то в центре бушуют африканские страсти – налеты, растраты, грабежи и прочее, – и до окраин доходят отголоски, мутные волны, как от брошенных камней. «Генеральша уволила домработницу, не заплатив жалованья, – та снесла в скупку кольцо, наверняка трофейное, поскольку якобы тараканьей, прусской то есть, принцессы. Кто-то взял на гоп-стоп скупщика. Налицо круговорот ворованного в природе, а нам отдувайся, изволь усвоить и отрапортовать. В своем собственном доме прибраться некогда». Сергей, вздыхая, принялся за работу. Вот опять булькнуло – и пошли круги: сообщают, что участились эпизоды ограбления в различных районах Москвы с угрозой пистолетом (о как! не шутки…). Жертвы – одинокие женщины, грабитель орудует один. Приметы скудные, можно сказать, никакие – среднего роста, в черной полумаске. И все-таки отличительная черта имеется: на пальцах правой руки – наколка «Марк». Имя не особо распространенное. 4 Кстати, о Марках. С легкой руки Сорокина комсомольский патруль взял на себя немало черной работы. Не без перегибов, но справлялись, расшугивая мелочь и шпану. Каждый рейд Лебедев со товарищи подтаскивали к себе на проработку хулиганье и пьяниц, оставляя старшим товарищам самых отчаянных. На улицах района на самом деле стало тише. Насели на Веру Вячеславовну, и складское помещение с отдельным входом отвели под штаб. В нем Лебедев и развернулся согласно своему активному нраву. Воспитательная работа была поставлена на поток и спорилась: в коридоре находились задержанные, кто скандаля с «часовыми», кто отсыпаясь в ожидании воспитательных бесед, прямо тут, на скамейках. Иные, не приходя в сознание, продолжали веселиться, хотя и не так бурно. Шалуны попадались самые разнообразные, у патрульных даже сформировался для каждого явления собственный жаргон. Были подозрения, что это канунниковские штучки (языкастый он, шалопай), но доказать было нельзя. Словечки сами собой вживались в лексикон, и искоренить их оказывалось уже невозможно. Вот, к примеру, по другую сторону стола торчит вылитый «боровик» – пухлый, красный, очкастый гражданин, качает права неожиданно тонким вздорным голосом: – Что за беззаконие! Я буду жаловаться! Кто вам дал такое право? Я незаменимый работник, счетовод-бухгалтер с завода «Калибр»!.. И прочее в том же духе.