– У шейха может быть две жены. – Перестаньте. Не льстите себе, вы не жена ему. Подстилка, щит. Она молчала, уставив в пол глаза. Вот это ресницы. – Или будете утверждать, что он святой? Тишина. – Лжец, мерзавец, прикрывается женщинами, детьми, стариками. Ни слова. – Что он, что его клеврет Султанов – они будут расстреляны. Но сначала расстреляют вас. Скажите, где они сейчас, и вам сохранят жизнь. Она оборвала, сказав на чистом русском: – Послушайте, поп с наганом, не распинайтесь. Я ничего не скажу. Вы меня не запугаете. – Это и не надо, – заверил Сорокин. – Не хотите – как хотите, пропадайте. Одного не могу понять. Те мюриды, с гор, темные, неграмотные, им что угодно наговорить можно. А вы девица образованная. Вы что ответите Всевышнему, представ пред ним? Служила кошмой развратнику и лгуну? Помогала грабить и убивать своих же только потому, что они беднее?.. Я пол-Европы прошел ногами – сначала туда, потом обратно – и никогда не видел, чтобы даже самые окаянные бандиты прикрывались любимыми женщинами. Подумайте, Тамара. До утра. Жалко, само собой, только ведь это уже не просто девчонка, это враг. Сорокин вышел, навесил на дверь замок, приказал караульному никого близко не подпускать к сакле. Солнце рухнуло за горы, быстро стемнело, и по-вечернему, одуряюще заблагоухал шиповник. «В долине нет такого», – подумал Николай, наклоняясь к нежным цветам и вдыхая сказочный аромат. Неловко повернулся и до крови оцарапался. Почему-то подумал, что девчонка эта, Тамара, точь-в-точь как этот шиповник, красавица колючая. – Молчит. Где они – не скажет, – доложил Сорокин. Линько отмахнулся: – И пес с ней. Их меньше – нас больше. Утром разъясним, если сами уцелеем. – Что, сомнения есть? – Не сомнения, Коля, уверенность, – поправил командир. – Скоро они сами заявятся. – Хорошо, искать не надо, – легкомысленно заметил Сорокин. – Вернутся – а мы встретим. – Так не вдвоем же они вернутся, – напомнил Линько. – А нас после перестрелки всего ничего-то осталось. Да и с патронами нежирно. – Пулемет как же? – «Гочкис»-то? Смазали, работает. Но и к нему лент немного, все на нас растратила. Так что, если нынче ночью вернутся – нам крышка, не им. Скачи-ка ты, Коля, восвояси и пришли подмогу. – Прямо щаз, – саркастически отозвался Сорокин. – Нашел скакуна. Ваську вестовым отправьте, он полегче, быстрее обернется. – Твоя правда. Отослали казачонка за подкреплением. И оказалось, Линько как в воду глядел: этой ночью налетели Дашевский с Султановым и бандой свеженабранных мюридов. Чекисты, заняв оборону, бились хладнокровно и умело, но врагов было куда больше, они лезли, визжа и вопя. Сорокин с «гочкисом» окопался в канаве, отстреливался, но становилось совершенно понятно, что еще немного – и конец. – О, штаб наш запалили. Хорошо занялось, дружно, – прохрипел боец, сплюнув. Сорокин, глянув на него, понял, что это был тот самый караульный, которому он лично велел охранять саклю. – Ты чего здесь? – Ничего. – А под трибунал? – Да брось ты, лейтенант, само все сгорит. Сакля-«штаб» вон где, оттеснили от нее шагов на триста. На исходе последняя лента. Как будто колпак какой накрыл Николая, он точно оглох, не слышал ни воплей нападающих, ни лошадиного визга, выстрелов, ни пулеметного стрекота – а видел лишь то, что двери-ставни сакли заперты и сквозь щели в рассохшихся досках струится сизый дым. И почему-то одуряюще благоухал шиповник, уже занимающийся пламенем. Скоро погибнет несчастный куст, но до смерти будет именно таким – нежным, беззащитным, ароматным, и все равно не страшна ему эта уродливая, воняющая смерть. Зачем он это сделал, куда попер на верную гибель? Если бы кто спросил, то ответил, не раздумывая: ценный заложник, грех разбрасываться, а правду и самому себе бы не сказал. Слышал, как сквозь вату, как кричал Линько: «Сорокин, вернись, дурак!» Чудом, как заговоренный, без царапины преодолел плотную занавесь пуль, с мясом отодрал проушины ставень, ввалился с серый душный туман. Внутри все было в дыму. Тамара лежала головой к порогу неподвижно. «Конец, что ли?» – вспыхнуло в голове, и все-таки схватил в охапку невесомое тело, поволок по полу, чтобы наверху не наглотаться дыма, не отключиться. Свалилась черкеска, распались черные блестящие волосы. Выполз наружу, как змей из-под камня, – и тотчас увидел, что там, где установлен был «гочкис», ярко вспыхнуло, взорвалось, полыхнуло. Он, помнится, мимоходом удивился: откуда у них гранаты, а потом, прислушавшись, понял, что наши огрызались лишь одиночными выстрелами, все реже и реже. «Конец». Как в сказке, задрожала земля, а вместе с ней – поджилки. Позорно, стыдно, но жить-то по молодости охота, а осталось немного. Заставил себя подняться на ноги, пусть уж стоя рубит. Подскочил какой-то в папахе, чубатый, раскосый, на бешеной золотой кобыле, скалясь, приказал: – Молись, красноперый! Уставил в него винтовку, черное бездонное дуло. «Точно все», – снова мелькнуло в мозгу, потом ударило в голову, как каленым прутом ткнуло, так сильно, что закрутило, как барана на вертеле. Под щекой вдруг очутилась земля, горячая-прегорячая. Пала ночь. …и все-таки не вечная. Сорокин пришел в себя. Его волокли куда-то по камням. Голова адски болела, кровь заливала лицо, видел лишь один глаз – и предстало перед ним чертовски красивое, пусть и закопченное, лишь местами бледное лицо. Крепко сжимали руку ледяные пальчики, и тихо, зло звучал ее голос: – Не смей умирать. Я не хочу. И он почему-то без колебаний пообещал: – Не стану. Через день с оказией должны были отправить его в город, в госпиталь. Тутошний лекарь – несчастный фельдшер, живой разве на одну восьмую – ибо он, бедный, умирал с каждым упущенным раненым (и что он мог сделать?), – черный от усталости, все-таки пошутил: – Ты, Сорокин, второй после Кутузова. В левый висок пуля прошла – а вышла у правого. – Глаз… – Глаза, прости, нет. Зато жив, хоть через всю голову прошло. Как выжил – ума не приложу. Мамка есть у тебя? – Нет. – Тогда жена, невеста или еще кто молился за тебя – не иначе. Все, захлопнись, береги силы. Вскоре Сорокин узнал, что подмога поспела, но из отряда уцелели лишь он и Васька, казачонок. Но и из бандитов вроде бы ни один не ушел… почти. – Султанов? Кавалерист, работавший за санитара, разъяснил: – Султанов – ушел, скользкий. Кобыла у него – огонь! – А Лях? – Сдох, собака, пристрелили свои же. Чертенок какой-то, из местных. Тощий, как петушья нога, ручки как у девицы, а лихой и здоровый – твою нелегкую персону тащил до лазарета чуть не зубами. Спас. В ночь перед отъездом она каким-то образом пробралась в палатку, разбудила, проведя по щеке прохладной, утоляющей боль ладошкой, поцеловала бессильную руку. – Как зовут тебя? – Николай. – Еще свидимся. С тех пор прошло много-много лет, век, а то и два. Были у Сорокина и законная жена, и множество полевых подруг, и просто бабы, а вот женщина любимая… Сейчас, под закат жизни, становится ясно, что была только она одна, колючка Тамара. …Вошла медсестра Шурка Серова сделать вечерний укол. Очень она хорошая девушка, отзывчивая, ворчит лишь для порядка, всегда готова помочь. Сама пухленькая, уютная, заботливая. И рука легкая, что при многочисленных уколах немаловажно. Капитан встретил ее арией: – «Здравствуй, милая моя, я тебя заждался». Что-то новенькое принесла? Она тотчас разворчалась: – Вам все шутки. А знаете, как мне за вас влетело? И больше не просите, не выпущу! – Больше не стану, незачем. Что влетело – ну так отыграйся сейчас. После окончания процедуры, унизительной и неизбежной, Николай Николаевич спросил Шуру: – Ты замужем?