– Средняя сумма покупки? – Да немного, – жалобно пробормотал Моня. – Сколько? – Ну, пара миллионов… Может, три… – Кто-то и на пять набрал, – подал голос Дворкин. – После этого Гройс должен был просто исчезнуть. – Он и исчез, – подытожил Илюшин. – Вы собирались поделить деньги во вторник, так? М-да, эту историю вы в полиции не расскажете… Илюшин посмотрел на помрачневших ювелиров. Он прекрасно понимал, что обоих терзает одно подозрение: что, если Гройс решил попросту сбежать, не пожелав делиться? – Не поступил бы он так, – пробормотал Дворкин. – Миша – человек исключительной честности! Сергей Бабкин все еще продолжал смеяться, когда за детективами закрылась дверь ювелирного магазина. – Ха-ха! Исключительной честности! – Ты же понимаешь, что он имеет в виду. – Понимаю. Все равно звучит сказочно. Они свернули в безлюдный двор, где только худая кошка грелась на подоконнике первого этажа над вечной надписью «Лена – дура». В каждом дворе живет такая Лена, никуда не деться от нее, глупой, вредной и хорошенькой, как ангорский хомячок. Может быть, подумал Макар, она и не существует сама по себе, может быть, ее вызывают к жизни эти надписи. Наступает день, когда патриархи двора, сажавшие сто лет назад в окрестную землю черенки тополей, собираются вместе и молча решают, что умных вокруг стало слишком много. Баланс сил вот-вот будет нарушен, и приведет это к катастрофам, а то и еще хуже – реновациям. Чтобы не случилось беды, один из них достает нестираемый мел и выводит на стене куриным почерком заветные слова: «Лена – дура». Размести заклинание на самом видном месте, и никто не догадается, что это магия. И вот уже все возвращается на круги своя: дом стоит, свет горит, дети играют в мяч, соседка с пятого сушит свои трусы над клумбой с бархатцами и гоняет алкаша Леху, чтобы не курил на лестничной клетке, тополя роняют пух, кошка греется на подоконнике. – О чем задумался? – спросил Сергей. – О вечных вещах, – помолчав, сказал Илюшин. – О том, почему они не исчезают, хотя должны бы. Бабкин достал сигареты. Он давно бросил курить и носил с собой пачку лишь для того, чтобы удобнее было разговорить свидетелей. Но день сегодня выдался солнечный, с мягким теплым ветром, – такой день, когда единственное, чего не хватает, чтобы сделать его совсем славным – это вовремя выкуренной сигареты. И двор вокруг был правильный, как с картин советских реалистов. Даже маленький ржавый «запорожец» приткнулся в углу, бог знает отчего не увезенный отсюда хищными эвакуаторами. – Ты встречался с Гройсом. – Макар смахнул со скамьи тополиный пух и сел. – Каким он тебе показался? – Хитрый старый лис. – Мог кинуть своих? Бабкин повертел зажигалку. – Вряд ли. Сумма не та. Для старикана подобная афера – просто развлечение. Приработок к пенсии. – К тому же гостиницу на побережье он передал то ли внучке, то ли племяннице… – Может быть, с новыми владельцами дело нечисто? Об этом тебе лучше спросить у Вермана. – Спрошу. Плохо, что они врут на каждом шагу. Из подъезда вышел старик с черным мопсом. Мопс покосился на кошку. Старик покосился на сыщиков. – Выходит, Моня с Дворкиным поучаствовали в деле бриллиантами, а Гройс взял на себя основную работу, – задумчиво сказал Макар. Приличного вида джентльмен, инвестирующий в драгоценные камни, появлялся из ниоткуда и растворялся в тот самый момент, когда все были уверены, что серьезные сделки только начинаются. – Проверить бриллиант – дело пары часов. – Сергей с удовольствием затянулся и выпустил дым. – Если кто-то из теток понял, что ее обманули, и кинулся к мужу… – То у нас двадцать два потенциальных подозреваемых в похищении Гройса. – Зачем похищать? Может, убили и прикопали? – Не знаю, просто версия. Ладно, давай работать. Ты проверяешь камеры и свидетелей, я попробую для начала выбить из Вермана фамилии облапошенных баб. – Думаешь, Верман знает? – Надеюсь, Гройс называл хоть какие-то имена. Иначе у нас уравнение с двадцатью двумя неизвестными. Глава 2 Сознание возвращалось так: сначала слух. Как будто сквозь сон кто-то настойчиво позвал его: вставай, пора! Затем зрение. Перед ним забрезжило белое, с редкими вкраплениями синевы. Гройс решил бы, что видит облачное небо, если б изображение не было так бесспорно лишено объема. Он сфокусировал взгляд и обнаружил, что смотрит на стену. Стена была оклеена светлыми обоями с васильками. Итак, перед ним стена, слева тоже стена, а его тело, переодетое в пижаму, покоится на широкой кровати. Больница? Но Гройс уже знал, что нет. Обоняние возвратилось последним, зато одним махом, точно сдернули с носа прищепку. Повеяло сладковатым химическим ароматом, похожим на земляничный, куриным бульоном и почему-то псиной. Однако в этом странном аккорде не прозвучало и ноты больничного запаха. Старик застонал и попробовал перевернуться. Что-то звякнуло, и он сразу понял, что это. Наручники. Его приковали к постели. – Вы долго спали, Михаил Степанович. Гройс повернулся на голос. Движения давались ему с трудом, но без боли, словно он плыл в тугой воде. – Вот, выпейте. Ему приподняли голову, хотя с этим он бы справился и сам, и влили в рот несколько глотков воды. Жидкость потекла по подбородку, и старик раздраженно оттолкнул чашку – слава богу, хоть правая рука оказалась свободна. – Где я? – просипел он. – В моем доме. Женщина лет пятидесяти в темно-синем платье заботливо склонилась над ним, поправила одеяло. В памяти что-то промелькнуло. – Я вас видел. Ира? – Ирма. Гройс попытался сесть. Снова звякнуло, и старик уставился на цепочку, соединявшую его запястье со спинкой кровати. – Вынужденная мера, – сказала женщина, опустившись на край постели. – Непродолжительная. – Вынужденная? Что происходит? Одно из правил Гройса гласило: всегда притворяйся слабее, чем ты есть. Пусть противник недооценивает тебя. В нужный момент ты воспользуешься его заблуждением. Но сейчас ему не приходилось играть: он и впрямь чувствовал себя беспомощным. Как медуза, вытащенная на берег. Глупое склизкое желе, не способное преодолеть и пары метров до спасительной кромки моря. Больше всего беспокоили не наручники – в конце концов, оказываться прикованным Гройсу было не впервой. Мучил провал в памяти. Он не помнил, как попал сюда. Тротуар… июньский пух летит отовсюду… Набухшие чернильные гроздья сирени, шум машин… Гройс мысленно проделал путь из сквера домой заново. Но воспоминания обрывались на том месте, где он приветственно кивнул знакомому продавцу в палатке с фруктами. – Как я здесь оказался? Потерял сознание на улице? – Почти, – отозвалась женщина после небольшой заминки. – Вам нужно поесть. Я принесу бульон. Она встала, разгладила подол. Жест этот почему-то насторожил старика. Едва она вышла, он откинулся на подушку, закрыл глаза, выровнял дыхание. Ирма вернулась очень быстро. Старик разглядывал сквозь неплотно сомкнутые веки, как она ставит поднос на стул рядом с кроватью, садится, снова и снова проводит ладонью по темно-синей ткани, разгоняя волны мелких складок. И вдруг осознал, отчего ему не нравится этот жест. Он вызывал в памяти одного его давнего знакомого, страдавшего неврозом навязчивых состояний. – Поешьте. А затем поговорим. Что ж, это его устраивало. Гройс сел и покорно принял из ее рук поднос с пиалой. Позже он думал, что именно тогда упустил свой шанс. Рядом был стул, а на коленях поднос, пусть и легкий, но с острыми углами – ударить ее в висок, повалить на кровать, придушить до потери сознания. Старик был далек от мысли, что о нем заботится добрая самаритянка. Его приковали к кровати. Никакими куриными бульонами не залить тот факт, что он здесь пленник.