Вот уже прорисовываются черты поколения пофигизма и безвольности. Зубцы колес цепляются друг за друга – «передай дальше», «передай дальше». Меня тут спрашивают: а что же делать? А что делать, когда поток засорен, забит, запружен, искажен? Чистить. Разбирать, разгребать, по колено, по пояс, по сколько надо в грязную тухлую воду лезть и руками чистить. Вытаскивать оттуда обиды, вину, претензии, неоплаченные счета. Промывать, сортировать, что-то выбрасывать, что-то оплакивать и хоронить, что-то оставлять на память. Давать место и путь чистой воде. Можно делать это самому, с психологом, индивидуально, в группе, просто обсуждая с друзьями, супругами, сестрами-братьями, читая книги, как угодно, кто как может и хочет. Главное – не сидеть на берегу мутного потока, обиженно надув губы. Потому что так можно всю жизнь просидеть, а поток дальше пойдет – детям, внукам. Экологически сильно нечистый. И дальше придется сидеть и бухтеть про никуда не годных детей. Мне вот кажется, что это именно нашего поколения задача, не случайно большинство участников обсуждения – именно из него. Потому что, напомню, ресурса у нас много. Брать на себя ответственность – не привыкать. Образованные мы все, опять-таки. Сдается, эта задача нам вполне по силам. Ну, и вообще, сколько можно, хватит уже. Было много вопросов про то, как быть с родителями, детьми и с собой. Не представляю, как можно давать тут конкретные «советы по Интернету», но про общие принципы постараюсь написать. Передача травмы: про родителей 23 мая 2010 г. Спрашивали, как вести себя с родителями. С теми, которые недолюбленные дети. Это очень сложный вопрос. Опыт показывает, что если дети что-то разгребают в себе, то и родителей поотпускает немножко. Хотя не всегда. Здесь хэппи-энд никому не гарантирован, и может быть такая ситуация, что единственным решением будет защищать уже собственных детей. Иногда такое давление и даже агрессия бывают, что нужно просто ограничивать контакты, сберегать свою семью. Потому что, что бы ни казалось на уровне чувств, ответственность перед детьми гораздо важнее ответственности перед родителями. Жизнь идет вперед, а не назад, поток должен идти от предков к потомкам. К счастью, совсем тяжелые варианты все же не очень часто встречаются. Главное – все, что можно, остановить на себе, не пускать дальше, не накручивать еще более тугие петли вины и обиды. Кстати, иногда мне кажется, что одна из причин расцвета чайлд-фри (конечно, не единственная) – это такой вот способ прекратить передачу «не того» родительско-детского сценария, когда длить его не хочется, а в возможность изменить не верится. Такая радикальная реакция и на страх потерять детей, и на представление о том, что растить ребенка – нереально тяжело. Возможно, и психологически обусловленное бесплодие отсюда. Мне приходилось видеть психодраматическую работу, в которой женщина начала с вопроса: «Почему не могу забеременеть?», а вышла на свою прабабку, которая во время голода и эпидемий 1930-х годов схоронила всех детей, кроме одного. Но вернемся к родителям. Здесь главное, как точно сказал кто-то из комментаторов: вычленять те реплики, которые адресованы не тебе. Когда поколение «детей войны» обращается к своим детям, они на самом деле очень часто говорят не с ними, а с родителями. Это к ним, к родителям, обращено «не могу уснуть, пока тебя нет дома». Просто тогда не было выбора, не было возможности это сказать, родители ничего не могли поделать, напоминать им о своих неудовлетворенных детских потребностях было бы просто садизмом. А потребности остались, и теперь вопят о себе. Но как бы дети третьего поколения ни старались, в чем бы себе ни отказывали, как бы ни готовы были даже принести себя в жертву, это ничего не даст. Ведь запрос – не к нам. Машины времени у нас нету, чтобы приголубить того малыша, которым когда-то были мама или папа. Мы можем сочувствовать, жалеть того ребенка, можем стараться помочь родителям сейчас, но когда мы пытаемся ставить задачу их «вылечить», «сделать счастливыми», это гордыня. Кстати, гордыня – ипостась гиперответственности. Немножко мы себе насочиняли в нашем дядиФедорном детстве, что от нас все зависит, и без нас все пропадут. По сути, иррациональная вина, которую мы чувствуем перед родителями – это вина за то, что мы не способны сделать невозможное, не Господь Бог мы и даже не ангелы. Согласитесь, довольно странная причина для вины. Ну, при условии отсутствия психиатрического диагноза. Скромнее надо быть. Как же тогда ко всему этому относиться? Да вот как-то без лишней патетики. Я много работаю с приемными родителями и приемными детьми, пережившими настоящее сиротство, подлинное одиночество, а то и жестокость. И, может быть, поэтому у меня несколько ироническая всегда реакция на разговоры о «плохих родителях» – очень уж по роду работы часто приходится сталкиваться с тем, что такое по-настоящему плохие родители. Которые, знаете, сигареты об детей тушат, и не только. У которых у самих, в свою очередь, иногда такая семейная история, что нам в страшном сне не приснится. Так что для начала хорошо бы отдать себе отчет, как нам все-таки повезло со временем и с родителями. Одно то, что мы сейчас сидим и ведем умные разговоры, что у нас есть для этого душевные силы, хорошее умственное развитие и деньги на компьютер и Интернет – это признак достаточно благополучного детства. И достаточно хороших родителей. Те из наших сверстников, кому повезло меньше, коротают сейчас вечерок совсем по-другому, если живы еще. Конечно, многого жаль, и горько, и обидно до сих пор. Травма есть. Ее глупо и вредно отрицать и замалчивать, потому что тогда рана гноится и не заживает. Но и делать ее «священной коровой», главным событием жизни, тоже глупо. Травма – не приговор. Живут люди со следами ожогов на теле, без руки, без ноги, и счастливы. С душевной травмой тоже можно жить и быть счастливым. Для этого надо ее осознать, при необходимости рану очистить, обработать, лечебной мазью помазать. И после этого перестать фиксироваться на прошлом, ибо в настоящем много всего хорошего. Это самое важное, наверное. Перестать уже предъявлять судьбе вексель. Списать долги. Осознать, что да, в чем-то ты был обделен судьбой, но того, что есть – очень много, и этого достаточно. Иногда, глядя на родителей, важно просто напомнить себе, что они – родители, они старше, они предки, как ни крути. А мы – их дети, по сравнению с ними всего лишь маленькие глупые дети, мы не можем, даже если б захотели, отвечать за то, будут ли они счастливы, за их здоровье, их брак, их настроение, за то, что они делали и делают со своей жизнью. Даже если им вдруг кажется, что мы можем, на самом деле – нет. И если они решат вдруг угробить себя, мы можем горевать и плакать, но поделать с этим ничего не сможем, и встать между ними и их судьбой мы не в силах. Мы всего лишь дети. Что мы можем? Помогать, поддерживать, радовать, ухаживать, если заболеют. Но без глобальных амбиций «сделать все». Как можем, как получается, как считаем нужным. С правом на ошибки и несовершенство. Только тяжелая болезнь и явная старость «меняют ролями» детей и родителей, и тогда это правильный обмен, естественный круговорот жизни. Иногда мне кажется, что они потому и болеют так тяжело, что болезнь дает нам возможность поухаживать за ними, как за детьми, «легально», не нарушая иерархии, не делая вид. Как-то так. Это, конечно, очень общие вещи, и не все можно сделать «через голову». Если сильно мучают отношения с родителями, я бы советовала поработать со специалистом. Очень уж сильные чувства задействованы, очень мощные блоки стоят. С этим всем лучше иметь дело в условиях поддержки и безопасности. Ну, и не все умными словами опишешь, особенно связанное с детским опытом, когда мы скорее живем чувствами и телом, чем головой. Зачем Герасим утопил Муму 17 июня 2015 г. Не зачем утопил, а зачем эта жуткая и малопонятная история детям в пятом классе. Даже еще до того, как они про крепостничество узнали. Почему оно прочно в школьной программе с советских времен – понятно, обличение «жизни при царе». Почему так рано – думаю, очень просто, потому что про собачку. Детям будет жалко собачку, и они невзлюбят крепостничество. И вообще, про собачек – это детям. Я в свое время уже на эти грабли наступала. Моя дочь во втором классе как-то утром вдруг вспомнила, что рассказ заданный не прочла. Ну, это для нее типично, ничего страшного, читала она уже быстро, говорю: пока я тебя буду заплетать, прочтешь. А рассказ оказался «Лев и собачка». Доброго к детям ненасильственного графа Толстого. Ну, вы помните. Там не ту, неправильную собачку лев разорвал, потому что любил правильную. Через пять минут я имела полузаплетенного и безутешно рыдающего ребенка, совершенно непригодного к получению образования. Помянула незлым тихим словом и графа, и программу, и учительницу, и себя, что не посмотрела сразу, что она там читает. А вы говорите – пятый класс. К нему у детей уже защитная смазка образуется, обильно выделяемая при столкновении с великой русской литературой. В виде хохмочек, шуточек и прочего обесценивания. Поскольку история про Муму – на самом деле очень страшная, то и фольклора защитного про нее особенно много. Да что там дети – редкий взрослый захотел бы на досуге это перечитать. И выносит от этого рассказа вовсе не потому, что про собачку. И даже не потому, что про крепостничество. Давайте я попробую объяснить, как мне видится. То, что барыня была во многом списана с матери Тургенева, – известный факт. И история похожая была, только там бедолага никуда не ушел. Все стерпел и остался верен госпоже. Детям в школе про это рассказывают, а вот все подробности детства писателя благоразумно не сообщают. А была там жуть жуткая, жестокое обращение на уровне истязаний. Мамочка была, похоже, психопатом, и сама, видимо, посттравматиком, детей била за все подряд, и ни за что – тоже. Любимая забава была – наказывать, а за что – не говорить: «Тебе лучше знать». Стратегии избегания не было – изобьют по-любому. На детей доносили все слуги, а мамочка еще любила в процессе экзекуции изобразить, что она так расстроена, что аж сердце болит, сейчас помрет, и потом в письме описывала, как трогательно пугался за нее сынок, которого она только что хлестала розгами. Защищать детей было некому, власть матери над ними была полной, другие привязанности не допускались. То есть имел место самый тяжелый по последствиям сценарий насилия над ребенком: тотальность (нет стратегии избегания, как хорошо себя ни веди, все равно изобьют); амбивалентность (единственный человек, которого ты любишь, истязает тебя); обвинение жертвы (неблагодарный, довел мамочку); нет защитника, кроме самого насильника. Короче, сука была та еще, не в обиду Муму будет сказано. Старшего сына она полностью сломала, судя по его жизни, он был глубоко виктимным человеком. А Иван сопротивлялся хоть как-то, убежать хотел, но поймали и высекли до полусмерти. Кроме избиений, был тотальный контроль всех сторон жизни, постоянное психологическое насилие. И вот в контексте всего этого история про Герасима читается как попытка осмысления своего опыта, нарративная практика. Написан рассказ был, когда Тургенев сидел под арестом, что само по себе создает условия. С одной стороны, есть триггер: ты опять в чьей-то власти. С другой, есть время, покой и достаточная безопасность. Самое оно. Герасим – глухонемой богатырь, которого насильно привезли в дом барыни. Это же метафора одаренного ребенка, который не мог выбрать, где ему родиться, который не имеет ни слов, ни прав, а главное – изначально искренне хочет быть «хорошим мальчиком», заслужить любовь матери (кстати, сам Тургенев был тоже богатырского сложения). Ему очень тяжело, но он очень старается, проявляет преданность и усердие, и долго надеется, что ему удастся стать настолько «достойным» (сшить кафтан), что ему разрешат просто жить, иметь свою тайную личную жизнь души, любить кого-то. А уж за ним дело не станет – он всегда будет верным слугой. Сама Татьяна, тихая, кроткая, безропотная – это та субличность, на которую ребенок в такой ситуации надеется как на спасительную. Если быть очень-очень-очень милым и послушным, то, может быть, не уничтожат, не выжгут в тебе все, пощадят. «Как бы не так! – отвечает на это барыня-мамаша, – тайную жизнь души ему, любовь ему, накося выкуси!», – и устраивает мерзкую историю с якобы напившейся Татьяной и насильственным замужеством. То есть отдает эту самую кроткую субличность на поругание, растаптывает ее, да еще обставив все так, что, мол, она сама виновата, дрянь такая. И приходится с этой надеждой проститься. Этот путь оказывается закрыт. В ситуации такого насилия сохранить свою душу живой, любящей, развивающейся невозможно. Ребенок все еще не сломлен, он не готов сдаться и превратиться в зомби, пустую услужливую оболочку без души, стать полным рабом. Новая попытка – затаиться, ужать все свое живое и уязвимое до совсем малого, пренебрежимого размера – подумаешь, собачка, ну кому она помешает. Мелкая тварь, крошечный кусочек живого и теплого, лично значимого, а так – я вот он, весь ваш покорный слуга. Но нет, насильника не обманешь. Он спинным мозгом чует, где осталась зона, свободная от его контроля. Как в разговоре Уинстона с О’Брайеном: «Я не предал Джулию», – и ухмылка в ответ, почти сочувственная: предашь, дорогой, куда денешься. Все будет зачищено, до закоулочка. Они оба понимают, как это важно, – даже крохотный уголок любви и привязанности в сердце стоит между тобой и Большим Братом, это последний оплот перед уничтожением души. Особая близость и полное взаимопонимание жертвы и палача. Положение ребенка, который находится во власти жестокого родителя, всегда еще хуже. Потому что он при всем при том любит насильника всей душой и мечтает о его любви – до последнего. И нет такой жертвы, которую бы он не принес – не из страха, а просто потому, что до самой глубины души уверен, что так правильно. Он же ребенок, он принадлежит родителю по праву, и его душа тоже. Вот этот последний крохотный кусочек надежды на материнскую любовь Герасим и топит, а сначала заботится о ней, прощается и оплакивает. Как оно и бывает в терапии. Теперь он может уйти, он больше не привязан – ни в каком смысле. И больше не ребенок. В жизни, конечно, все сложнее. Знаете, что мамаша Тургенева велела написать над входом в дом, когда сыновья ушли из-под ее власти? «Они вернутся». Такой риск всегда есть, виктимность тянет. Он даже маленькую дочь старухе поручал на время, но потом опомнился. Хорошо, когда удается осмыслить свой опыт в образах, выговориться, разыграть по ролям внутреннюю драму своей души. Тогда можно уйти, пусть с потерями и ранами, но все же освободиться. И прожить свою, непростую, не очень счастливую, но свою жизнь, со своими чувствами и своим выбором. Возвращаясь к детям и чтению «1984» Оруэлла мы дали ребенку читать в 14. А «Муму» и в 14 рано, потому что семейные ужасы страшнее ужасов режима. Посттравматический синдром национального масштаба