Часть 11 из 35 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Аленушкин покорно кивнул.
— Это точно…
— Что точно? — оторопел старпом.
— Отец бы выдрал…
Старпом круто повернулся и ринулся на мостик. Само собой, от меня Аленушкину тоже попало. Вечером опять вызвал меня в каюту старпом, говорит:
— Ты мне чтоб теперь его за ручку лично водил по судну. Придем в Мурманск, сразу спишем на берег, понял?
— Понял, отвечаю, как не понять. Только бы не торопился списывать. Все-таки Аленушкин, говорю, теперь, так сказать, боевое крещение получил — опыт уже имеет.
Старпом посмотрел сердито на меня и говорит:
— Вы меня со своими опытами под суд подведете. А ну как утонул бы он, кого к ответу притянут? И не уговаривай, боцман, спишу твоего салажонка.
— Он такой же мой, говорю, как и ваш. А паренек смышленый.
Но старпом махнул рукой, и с тем я и ушел.
Поругали тогда Аленушкина крепко и комсомольцы. Чудно было у них на собрании. Сидит Аленушкин в первом ряду, а его спрашивает комсорг:
— Ты знаешь, каким должен быть моряк?
— Конечно, — отвечает Аленушкин. — Читал же я Станюковича.
— Тогда в чем дело? Почему у тебя все наоборот получается?
Аленушкин развел руками, вздохнул:
— Я стараюсь…
И так жалостно произнес он это, что все собрание расхохоталось. Стали решать, как записать в протокол. Одни кричат: наказать надо, другие — не за что наказывать, сам все поймет. Так и разошлись без всякого решения. Самому предложили выводы сделать.
После Вайгача пошли мы на Новую Землю. Целых три недели шли от Губы Белужьей до Маточкина Шара. Штормило, и приходилось подолгу стоять под разгрузкой в становищах.
За это время Аленушкин окреп. Воздух морской, питание отличное — смотрим, щеки стали у него округляться, и вообще веселее стал парень. Привык и к качке. И мы стали привыкать к нему. Да и то сказать — он не хныкал никогда, работал безотказно, старших уважал. А однажды удивил всех. Плавал у нас тогда плотником Симков. Он хорошо играл на баяне. И вот как-то вечером сидели мы в красном уголке, развлекались кто как мог. Симков потихоньку наигрывал разные мелодии на баяне. А когда он заиграл «Прощайте, скалистые горы», Аленушкин встрепенулся, прислушался — и как запоет!
Пел он замечательно. Все окружили Аленушкина, слушают. Долго он пел, много песен знал. Голос молодой, чистый, сильный, с переливами, ну, прямо за душу брал всех! За песни полюбила его команда. Такие концерты устраивали по вечерам — заслушаешься! Аленушкин запевал, а мы все с удовольствием подтягивали. И, как бы вам сказать, от песен этих, что ли, помягче становились люди, душевней как-то…
Боцман помолчал, раскурил папиросу и продолжал:
— Через месяц вернулись мы в Мурманск. На полубаке у нас на швартовках третий помощник капитана командовал. Когда подошли к причалу, он приказал подать швартовый конец на берег. Матросы были уже наготове, конец тут же был подан и закреплен на береговую тумбу. И вдруг неожиданно капитан дал ход вперед и скомандовал убрать конец. Что уж там стряслось — не знаю, только судно быстро пошло вперед, и поданный на берег швартовый конец стал стремительно разматываться с вьюшки. В таком положении что можно сделать? Ничего.
Пароход идет все быстрей, швартовый конец со свистом слетает с вьюшки, искры так и сыплются кругом. Третий помощник кричит: «Полундра! Долой с полубака!» И, как назло, в этот момент что-то заело на вьюшке. А пароход-то летит вперед, и, конечно, вьюшку тут же с корнем вырвало из гнезда и потащило к клюзу. По пути вьюшкой зацепило паропровод и оборвало его. Пар с ревом ударил струей на полубак. Все успели отбежать, а Аленушкин промедлил. Струя пара ударила ему прямо в ноги.
Оттащили мы его с полубака, а он лежит, лицо белое, как полотно, и виновато смотрит на всех. Всю правую ногу ему обварило.
Старпом перепугался — ведь с него же спрос за технику безопасности на судне, — мажет Аленушкину эмульсией ногу, а сам ругается на чем свет стоит.
Ну, вызвали «скорую помощь» и отправили Аленушкина в больницу. Когда понесли его с борта, он попросил старпома подойти и говорит:
— Простите меня, товарищ старпом, такой уж, видно, я невезучий. — Тут он отвернулся и вроде как бы заплакал. От обиды, конечно, что так не везет ему. А потом робко попросил, чтобы не списывали его с судна. Старпом наш хоть и шумливый был мужик, но понял, что не следует добивать парня. Подзывает он меня и говорит строго:
— Боцман, у этого парня кожа с одной ноги уже содрана. Так вот, когда вернется он из больницы, сдирай с него хоть всю остальную, но чтоб матроса мне сделал из него, понял?
— Так точно, говорю, понял. Сдерем и остальную.
Аленушкин весь так и засветился радостью. Засмеялся он и говорит:
— Да хоть две сдирайте, только, не списывайте!
Ушли мы в очередной рейс, а Аленушкин остался в больнице. Но к нашему возвращению в порт нога у парня зажила, и он вернулся на судно.
Встретили мы его приветливо, по-хорошему. Правда, разным шуточкам в его адрес конца не было. Особенно кок всех рассмешил: он приготовил к обеду блюдо под названием «беф-Аленушкин», объяснив, что мясо приготовлено по опыту Аленушкина, то есть сначала было вымочено в соленой воде, а затем отварено на пару.
Боцман скупо улыбнулся, помолчал и, почувствовав, что заинтересовал курсантов своим рассказом, продолжал:
— А потом пошли мы в рейс на остров Шпицберген. На твиндеке второго трюма был закреплен у нас груз-тяжеловес — огромный железный ящик весом в семь тонн. Дошли до мыса Нордкап и легли курсом на остров Шпицберген. А ночью задул ветер от норд-веста, да так разошелся, что к утру заревел на все двенадцать баллов. Тьма наступила кромешная — не понять было, где небо, а где море, все смешалось, кругом вода. Большие ли были волны — не скажу, в темноте трудно было рассмотреть их, но только качало нас жестоко. Иной раз, как говорится, трубой черпали воду. Но старушка наша выносливой оказалась — один мостик торчал, весь корпус под водой, а «Ореанда» шла помаленьку вперед. Правда, ход был полторы-две мили в час, но все-таки вперед шли, не назад.
На третьи сутки ударом волны разнесло в щепки спасательные вельботы левого борта. А сколько раз волны разбивали двери в надстройках — и счет тому потеряли. Все время аврал за авралом у нас шел, матросы измучились вконец.
Беда стряслась на пятые сутки, когда волна положила «Ореанду» на правый борт. В районе второго трюма вдруг раздался страшный грохот, а затем донесся такой тяжкий удар, что все судно вздрогнуло и осталось лежать на боку. Крен был градусов двадцать. Сыграли тревогу, и мы бросились в твиндек второго трюма.
Случилось страшное — тяжеловес оборвал все крепления и ударил в правый борт. Железная громадина лежала у борта, создавая крен, а мы с ужасом прикидывали, что будет, когда волна положит судно на другой борт. Тогда ничто не остановит эту махину! Такую дыру разворотит, что все море через нее ворвется в трюм.
Ну, понятно, подгонять никого не требовалось, все понимали, что спасение наше — в быстроте. Сумеем вовремя расклинить, закрепить этот ящик — значит, еще поплаваем, не сумеем — дело плохо будет. А как расклинить? Крен большой, сами еле ходим, а надо еще и аварийные брусья тащить. Только успели три бруса укрепить, как судно начало медленно переваливаться. Тяжеловес дрогнул и пополз на нас. Не сумели мы брусья завести как следует…
Крен все увеличивался, и огромная железная коробка в семь тонн весом со скрежетом и визгом ползла к левому борту. Старпом понял, что ничего теперь не сделать и надо скорее спасать матросов. Он крикнул что было сил:
— Полундра! Пошли все из трюма! Быстро!
И вдруг вижу, от кучки матросов отделилась маленькая фигурка и бросилась к брусьям, прямо навстречу ползущей громаде.
Все в ужасе закричали:
— Назад! Назад, салага чертова, задавит!
Казалось, ничто уже не поможет — эта махина в лепешку раздавит салажонка.
Аленушкин подскочил к аварийному брусу, с трудом приподнял один конец его и, как копье, направил навстречу тяжеловесу.
Конечно, не спасло бы это матроса, брус переломился бы, как спичка. Да, видать, в рубашке родился парень. Судно перестало заваливать, тяжеловес не успел разогнаться и, ткнувшись в поднятый Аленушкиным брус, замер посредине твиндека.
Ну, тут уж мы не упустили момента — матросы ринулись вперед и в одно мгновение расклинили тяжеловес. Остальное доделали быстро — через полчаса ящик был закреплен намертво. И только тогда вспомнили об Аленушкине. Видим, стоит он у выхода из трюма, весь дрожит и никак прикурить папиросу не может.
Окружили мы его, дали раскуренную папиросу и стоим смотрим, как Аленушкин курит. Не курил ведь до этого парень. А он прокашлялся, поглядел на нас и говорит сердито:
— Что вы на меня уставились? Не видали, что ли?
Спрашиваем его, как же это он не побоялся, ведь убить могло. А он только застенчиво улыбнулся и развел руками:
— Сам не знаю… Я потом испугался, когда уже все кончилось, вот до сих пор коленки дрожат.
Что ж, у любого задрожат после такого дела. Главное, в нужный момент они у него не дрогнули. Вот тогда, думаю я, парень и стал настоящим моряком — когда почувствовал в себе силу встать против стихии.
Благодарность Аленушкину капитан объявил, а министр часами именными наградил. В газетах писали про подвиг матроса Аленушкина, по радио рассказывали, а на пионерские сборы и до сих пор приглашают. Только Алексей не зазнался, все такой же. После этого случая и отношение к нему на судне изменилось: уже никто не называл Алексея салажонком, все больше по имени-отчеству стали звать. Ну, да он и заслужил это. Моряк получился из него стоящий, и море любит он по-настоящему…
«Ореанда» шла по Северной Двине. Впереди вдоль набережной показались белые многоэтажные дома Архангельска. На судне торопливо зазвучали пронзительные сигналы ревуна, вызывающие матросов на швартовку.
Боцман озабоченно поднялся и зычно скомандовал:
— По местам стоять, на швартовые становиться!
Он с довольной улыбкой посмотрел вслед разбегавшимся курсантам и быстрым шагом направился на полубак.
КРУТАЯ ВОЛНА
Все лето дул холодный, резкий норд-ост. Кончался сентябрь, а льды в бухте так и не разошлись. От ветра ледяные поля крошились и с треском лопались. Повсюду громоздились бесформенные груды торосов.
На берегу бухты долго стояла невысокая худенькая девушка и смотрела на ледяной хаос. Потом она поднялась на пригорок к маленькому домику с радиомачтой. А через час она торопливо бежала к берегу, где зябко жались к земле три рубленых домика полярной станции.
В просторной кают-компании (так здесь называли столовую) обычно проводили свое свободное время зимовщики. Начальник станции Тимофей Петрович Крылов, пожилой плотный мужчина с крупным рябоватым лицом и большими залысинами на лбу, сидел в кресле и задумчиво посасывал потухшую трубку. Несколько болельщиков молча следили за игрой двух пар шахматистов.
Девушка захлопнула за собой дверь, обвела всех сияющими глазами и воскликнула:
— Товарищи! Слушайте, какую я радиограмму приняла сейчас с Диксона! — И, четко выговаривая слова, она торжественно прочитала: — «Вам вышел ледокольный пароход «Прончищев» точка примите меры разгрузке максимально короткий срок точка».
Шахматисты на мгновенье подняли головы, равнодушно посмотрели вокруг и снова склонились над досками. Метеоролог Петя Заиграев, коренастый парень лет двадцати пяти с толстыми добрыми губами и сонным взглядом сероватых глаз, подошел, взял из рук девушки синенькую полоску радиограммы, прочитал вслух еще раз и вернул обратно.
book-ads2