– Русский знаю! Могу и читать и писать. Но где учился, не помню. Наверное, в школе? – Я с ярко выраженной надеждой поднимаю на «пинкертона» наивный взгляд. Интересно, тебя вот кондрашка не хватит, если я сейчас скажу, а потом и докажу наглядно, что могу отлично говорить и писать по-английски. Среди немцев так вообще сойду за своего камрада в любой компании, а в Испании и в Италии мне не доставит труда пообщаться хоть с технарём, хоть с гуманитарием и мы друг друга отлично поймём. Особенно, если это будет женщина. Хм, да… О женщинах мне, наверное, ещё лет восемь-десять мечтать не приходиться. Досадно, однако! Наконец-то мы сели за стол. У меня в чашку был налит чёрный чай, в вазочке стояло варенье, насколько я разбираюсь в ягодах – вишнёвое. Я не очень-то люблю сладкое, а с годами так и вовсе старался себя в сладком ограничивать. Диетолог не советовал. Но где он сейчас, тот «диетолог»? И я с сомнением зачерпнул варенье ложечкой. – Хм, а вкусно! – Но вот чай мне категорически не понравился, какой-то он «пресный», ни вкуса, ни запаха. Я чуть поморщился и стал задумчиво помешивать ложечкой в чашке. Сейчас бы сюда тарелочку с печеньем, или на худой конец с парой круассанов и маслом. Но чего нет, того нет. Зато есть хлеб, сыр, и колбаса. Особо не задумываясь, я приготовил себе небольшой сэндвич и приступил «к трапезе». – Кх-м, Миша, вы меня заинтриговали. У вас хорошее произношение, видимо у вас был учитель? Я пожал плечами. – Не помню. Мама иногда пела, а мне очень нравилось её слушать. – Я вздохнул, действительно, в «той» жизни моя мама просто обожала Мирей Матьё и её песни. И самой любимой её песней была «Каприз». Помню как в детстве я и мама самозабвенно пели эту песню дуэтом. Я смахнул с ресницы слезинку и стал в полголоса напевать: Прости мне этот детский каприз Прости меня, и как раньше вернись – И вдруг неожиданно для себя, встав со стула, запел в полный голос: – Pardonne-moi ce caprice d’enfant Pardonne-moi, reviens moi comme avant[1] Я закончил петь и взглянул на маму. Да уж… Шок – это по-нашему! Не, я конечно и до этого замечал, что глаза у моей мамы большие, красивые и выразительные, но чтоб большие и выразительные настолько? Сейчас в них просто плескался океан материнской любви и бушевал ураган восхищения. – Мишенька! Это же чудо! Какой у тебя нежный голосок. Господи, просто ангельское звучание. Миша, признайся мне, твоя мама была певицей? Это она тебя так научила петь? – Эсфирь Самуиловна! Я никогда не слышал той песни, шо нам щас спел Мишенька. Конечно, я не так хорошо знаю за французский язык как вы, но за талант я понимаю! Но шо это за манера пения? Я впервые слышу за такую мелодию! Нет, нашего Мишеньку непременно надо показать Юлечке Рейдер. Она обязательно должна услышать за такое необычное исполнение. Кстати, как вы знаете у неё самой великолепное лирическое сопрано и она к тому же педагог по вокалу в нашей консерватории. Мы с ней хорошие знакомые и мне она не откажет! – Но и вы Мишенька должны мне пообещать, что больше пока не будете так громко петь. Ваши голосовые связки только начали формироваться, это будет преступление, сорвать их и лишить нас будущего великого исполнителя. Вашим голосом должны заниматься специалисты. Это я вам как доктор говорю! Я слушал маму и Семёна Марковича и потихоньку офигевал. Какое «чудо»? Обычный мальчишеский дискант, ни разу не «ангельский». Но видимо на слушателей произвело впечатление необычное звучание мелодии песни в акапельном исполнении. Ну – да, такого вы ещё лет сорок не услышите. Во всяком случае, от меня. Петь я любил всегда, но вот становиться профессиональным музыкантом, тем более певцом, никогда не думал. Да и сейчас желания такого нет. Но просто спеть? Это – всегда пожалуйста! Я усмехнулся про себя и решил переключить тему, пока меня не объявили новым «Энрико Карузо» или «Петром Лещенко». Кстати, первый к этому времени уже умер, а второй только начинает свою карьеру. Вот и не буду ему мешать. – Мама, Семён Маркович, мне пока рано думать за музыку. Но заканчивается лето, и вскоре мои сверстники пойдут в школу, а я не помню, что и насколько хорошо или плохо я знаю. И даже не помню, в какой класс мне нужно идти. Мне бы как-нибудь учебники почитать. Чтоб хоть что-то вспомнить. А где их взять я не знаю. Может мне репетитор понадобится, а может я смогу обойтись и своими силами. Действительно, вопрос со школой надо решать, причём кардинально. Первые четыре класса желательно сдать экстерном. Нет никакого желания зря тратить своё время. Жаль я не смогу экстерном сдать за полный университетский курс. Вот это был бы полный разрыв шаблона у нынешних светил науки! Я непроизвольно хихикнул. Знать бы ещё, что надо сдавать. Но думаю, что начальная школа особых трудностей не вызовет. Яти и еры уже отменили. А перьевая ручка для меня ни разу не препятствие, как для большинства попаданцев, о которых я читал. Я ухмыльнулся, а вот и мой первый «рояль». Начинал-то я учёбу в далёком, во всех смыслах, шестьдесят пятом году. А тогда и чистописание было в школьных предметах, да и писал первые четыре года обычной перьевой ручкой, и макал перо в непроливайку. Ну а моторику пальцев наработаю. Знания-то в голове никуда не делись. Тем более что именно в первые четыре года я и наработал свой каллиграфический почерк. Который через какую-то четверть века стал никому не нужен. Так как вся письменность пошла через компьютеры и принтерную печать. – Сыночка, я завтра же поговорю с Розой Моисеевной. Она придёт на примерку, и мы всё с ней обсудим. Она хорошо знакома с Борухом Изральевичем, а он такой большой человек в Одессе и в народном образовании, шо я просто не знаю, куда уже больше. Он уже Профессор и почти Акадэмик. Думаю, он не откажет Розочке. – И обернувшись к доктору, загадочно прикрыла глаза и шёпотом добавила. – Поговаривают, что они оч-чень близкие знакомые! Я усмехнулся, если там «лямур», то будет вообще прекрасно. Вряд ли профессор решится отказать своей пассии. Конечно, сам он организацией экстерната заниматься не станет, да в этом нет необходимости. Главное, что б у меня вообще появилась возможность сдать экзамены экстерном за начальную школу. А там уж посмотрим. – Миша, если ты не против то я хотел бы спросить тебя за твою семью. Возможно, ты вспомнишь ещё что-нибудь? Я пожал плечами. – Спрашивайте. – Что ты помнишь о своём папе? Хоть что-нибудь? Может тебе твоя мама о нём что-нибудь рассказывала? Я задумался. А действительно, что я вообще помню и знаю о своей родне? В «той» своей жизни как-то не задумывался, почему у нас так мало родственников. Точнее, вообще нет никого. Наверное, война выкосила? Помню, со слов отца, что мой дед по отцовской линии был капитаном, служил в артиллерии и погиб в сорок четвёртом в Румынии. Накрыло немецким снарядом. Бате в тот год исполнилось десять лет. И прадед мой в первой мировой войне тоже служил артиллеристом, и тоже погиб в Румынии во время Брусиловского прорыва в шестнадцатом году. Хм, какая-то она для нас «негостеприимная», эта Румыния. По материнской линии тоже не всё так просто. Дед был арестован и расстрелян в тридцать восьмом году «по делу Тухачевского». О прадеде ничего не знаю, кроме того, что тот тоже был военным. Ни мать, ни отец на эту тему особо не распространялись, а у меня в молодости были другие интересы. Моя бабка по линии отца в войну в одиночку поднимала четверых детей, но выжил только отец. Зима, вирусная пневмония, и в течение недели «сгорели» трое старших. Отец выжил чудом. Крепкая была старушка, умерла, когда я служил срочную. По материнской линии бабку почти не помню, умерла, когда мне было семь лет. Замуж она так больше и не вышла, так что мать была единственным ребёнком. Ни тёток, ни дядек я не знаю, во всяком случае, о них мне не говорили. Я вздохнул. Помочь бы им. Но как? Кто я здесь? И что я могу? Засада! – Миша, а деда своего помнишь? – Нет, он погиб в Румынии. Артиллерист, капитан. Штаб попал под арт обст… – Чёрт! Я стиснул зубы. Опять мои слова вперёд мысли летят. Какой дед, какая Румыния? Я что, забыл какой сейчас год? Может мне и про «Заговор командармов» рассказать уж до кучи? – Нет, я ничего не помню ни про бабушек, ни про дедушек. Никого не помню! – Я почти выкрикнул фразу, зло сжав кулаки и уставившись взглядом в стол. Вот дать бы тебе по шее… «Пинкертон» хренов. – Мишенька, успокойся! Семён Маркович не хотел тебя расстраивать, не надо так нервничать. Он помочь тебе хочет. Вот, выпей ещё свежего чаю, а то в твоей чашке чай уже совсем остыл. – И мама Фира быстро поменяла мне чашки. – Да какой это чай? Бурда… Неужто хотя бы Гринфилда не нашлось? – Бля… Я что, это сказал вслух? Я в ужасе поднял глаза на оторопевшую маму. – Мамочка! Прости, я не со зла, просто сорвалось нечаянно! – Я спрыгнул со стула и подбежал к маме, уткнувшись лицом в её колени и обнимая их руками. – Прости меня, пожалуйста! Я сам не знаю что несу… Я поднял мокрое от слёз лицо и посмотрел на маму. Пи…пец какой-то. В голове полный сумбур, меня бьёт дрожь и вновь кружится голова. Мне по-настоящему плохо. Но не от моего состояния, а от того, что я нагрубил этой доброй женщине. Которую неосознанно ощущаю как свою маму. В голове стоит шум, и я вдруг понимаю, что если она меня сейчас прогонит, то вряд ли я выживу в этом мире. Точнее, может и выживу, но вот кем я в нём стану? Чёртов «пинкертон», довёл до нервного срыва. На меня накатила какая-то безотчётная холодная злость и непонятная бесшабашная удаль. Я повернулся к доктору и произнёс: – А фамилия моей родной мамы – Меншикова! Без мягкого знака после «н». И у нас в Сибири в каждом городе есть тьма «меншиковых», но кто из них ведёт свой род от Александра Данилыча, актуально будет лет через сто… если архивы сохранятся! – Мишенька! Да у тебя кровь носом идёт! Семён Маркович, да сделайте уже хоть что-нибудь! Мишеньке плохо… Меня тут же утащили в ванную. Тщательно умыли и, несмотря на моё вялое сопротивление, опять отправили в кровать. Доктор накапал каких-то капель в стакан с водой и заставил выпить. После чего меня сразу сморил сон. Уже засыпая, успел подумать – надо бы поосторожнее быть с этими микстурами. Хрен знает, что мне тут дают, могут и опиумной настойки дать. Это сейчас в моде. Так и наркоманом стать недолго… * * * – Ой, вей! Я так испугалась за Мишу! Что с ним, Семён Маркович? – Серафима Самуиловна присела за стол и начала обмахиваться носовым платком. – Говорите, не молчите! У него шо-то серьёзное? – Нет. У мальчика обычный нервный срыв. Он очень сильно перенервничал. Но я вижу вокруг него большую тайну! И это такой гембель, шо он меня пугает! – А шо не так? Обычный мальчик, который перенёс много горя и хватил лиха столько, шо другим на всю жизнь хватит, или я не везде права? – Говорите, обычный мальчик? – Семён Маркович интонацией выделил «обычный» и, помолчав, продолжил. Когда я впервые его увидел, таки – да, я тоже подумал, шо это обычный мальчуган шести-семи лет, который попал в скверную историю. И я не совсем был уверен, что он из неё легко выкарабкается. Очень уж серьёзные травмы у него были. Но через три дня меня уже взяло сомнение, за его семь лет. Я бы сказал, шо ему уже восемь-девять, и я не нашёл у него тех страшных последствий, шо ожидал. А сегодня я уже просто боюсь шо сказать. Да, по внешнему виду ребёнку по-прежнему можно дать восемь лет, я бы сказал, что учитывая его печальную историю, ему можно дать даже все девять лет. Хотя это для меня и сомнительно. НО! – Доктор воздел указательный палец вверх. – Вы слышали, КАК он говорит? И ЧТО он говорит? Это слова уже не девятилетнего ребёнка, и не десятилетнего. У мальчика, наверное, всё-таки были хорошие учителя, хоть он и срывает это. Да-да. Он помнит, но скрывает. Я думаю, что он «из бывших», и воспитание, скорее всего, получил за границей. Да и дед его, о котором он оговорился, штабс-капитан от артиллерии. А это как минимум академия генерального штаба. А туда «кухаркиных детей» не принимали. И папа его тоже, скорее всего военный или бывший военный, а не инженер, как думает мальчик. Хотя… Он мог пойти служить большевикам и по инженерной части. Но его убили! Кто? За что? Миша за это не говорит. А через два года умирает Мишина мама. А может её тоже убили? Но мальчик этого не знает, или не хочет признавать своим детским умом? И как апогей, через два года его самого пытаются убить! Мистика! – Семён Маркович! Вы меня пугаете. Такие страсти рассказываете, шо просто, азохен вей! Как мог Миша воспитываться за границей, если он с мамой и папой жили в Омске? А это, на секундочку, Сибирь, а не Европа! – Вот! Это и меня смущает. Значит, им надо было в Сибирь! – Но зачем? К чему этот страшный гембель с риском для всей семьи? Семён Маркович задумчиво побарабанил пальцами по своим губам. – Значит риск того стоил! – Фирочка, вы помните, как Миша акцентировано назвал фамилию своей мамы? Он был уже не в себе, поэтому свои эмоции контролировал плохо. – И шо такого он сказал? Шо фамилия его мамы Меншикова? Так я это помню. Он ещё сказал, что таких фамилий в Сибири много. Не вижу в этом ничего такого, за шо нужно рисковать. – Фира! А много ли вы знаете восьмилетних детей, которые могут вспомнить за Александра Даниловича. Светлейшего Князя и родоначальника Фамилии? – Ой, вей! Мне плохо уже, или ещё нет?! – Серафима Самуиловна в возбуждении прижала ладони ко рту. – Вы хотите сказать…? И она покосилась на дверь комнаты, где спал предмет обсуждения. – Не сомневаюсь! – И доктор гордо вскинул голову. – Сёма! Накапайте мне успокаивающего! Да куда вы полезли в свой саквояж? Вон, графинчик на столе стоит! Я безмятежно спал в своей кровати, а за дверями шёпотом обсуждалась моя «ужасная тайна» и в жарких спорах рождалась и обрастала деталями моя легенда. Приобретая стройный и достоверный вид. А заодно разрабатывался план, как скрыть эту «ужасную тайну» от посторонних глаз и ушей. Дай людям возможность, и они искренне, сами за тебя придумают то, до чего сам бы ты никогда не додумался… Глава 3. Здесь мне жить! Изменения – это всегда страшно. Но никто не изменит за вас вашу жизнь. (Пауло Коэльо) Утро началось со вкусного запаха свежих оладушек. М-м-м как же я давно вас не пробовал! Встав с кровати и использовав ночную вазу по назначению, я заправил постель и направился на поиски источника аромата. В кухне шипел примус, и моя мама что-то мурлыкая себе под нос занималась тем, чем и должна заниматься любящая мать с раннего утра. А именно, пекла оладьи для своего сыночки. – Миша, ты уже проснулся? Завтрак будет готов через четверть часа, иди в ванную и приведи себя в порядок. Зубной порошок и твоя щётка стоят на тумбочке рядом с умывальником. Надеюсь, ты умеешь ими пользоваться? А полотенце ты и сам увидишь. Оно поменьше и висит рядом с моим на крючке. И пододвинь к умывальнику скамеечку, а то тебе высоко будет. Быстро умывшись, с некоторой неуклюжестью я воспользовался зубной щёткой. Мдя… такой щетиной можно и дёсны расцарапать с непривычки. Интересно, сколько лет было тому кабану, которого «пустили на щётки». Да и «зубной» порошок в это время, обычный толчёный мел, хоть и с лёгким привкусом мяты. Наверное, чтоб не так противно было во рту щёткой царапать. Но ничего, справился. В «моём» детстве зубной порошок тоже мало чем отличался от нынешнего. Разве что зубные щётки были пластмассовые, а не деревянные, как у меня сейчас. Закончив с умыванием, вышел в кухню и увидел, как мама ставит на примус турку. Рядом с примусом на столе стояла ручная кофемолка и вполне современный на вид френч-пресс. Увидев который я чуть не получил когнитивный диссонанс. Но подойдя к столу, убедился, что это не современный мне девайс, а видимо его «прадедушка». И напоминал он маленький кувшинчик с большим носиком. Просто я не сразу заметил этот самый носик. Да и сам девайс был не из обычного мне стекла в металлическом «подстаканнике», а полностью металлический. Скорее всего, изготовленный из серебра или посеребрённый. Увидев мою заинтересованность «агрегатом», мама улыбнулась: – Что Мишенька, тебе раньше никогда не приходилось видеть кафеолет? Это папе друзья подарили на день ангела. Специально во Франции заказывали по каталогу. Модная вещица, и дорогая! Папа очень любил пить кофе. Берегу как память. Даже Юзек не стал его сдавать на «нужды рэволюции», хотя туда он сдал всё моё приданное! – Мама печально вздохнула. – Вот, нашла в буфете банку и в ней немного зёрен. И решила сварить кофе. Я так-то не большая любительница этого напитка. Очень уж он горький. Но ты сказал, что не любишь чай, и я решила побаловать нас этим напитком. Садись за стол, сейчас будем немножко завтракать.