Глава 9. Самые обычные музыкальные будни Ни жизнь, ни смерть не имеют конца. Они лишь этапы вечности. Пауло Коэльо Раньше мне почему-то казалось, что в детстве время движется непозволительно долго, словно тележка старьёвщика, меняющего старые домашние вещи на детские свистульки, воздушные шарики или какие-нибудь другие игрушки. Быстрее самому с узелком ненужного тряпья сбегать до неё в соседний двор, чем дождаться тележку в своём. А в старости наоборот, годы мелькают перед глазами как ночные станционные фонари мимо окна скорого поезда. Не знаю с чем это связано, но у меня сейчас такое ощущение, будто я неожиданно для себя оказался пассажиром этого поезда и фонари за окном мелькают всё быстрее. С одной стороны это немного напрягает. Времени ни на что не хватает катастрофически, пришлось завести дневник и вечерами расписывать будущий день буквально по минутам, а следующую неделю намечать хотя бы по предполагаемым событиям. Секретарей и помощников у меня здесь нет, и никто не напомнит, что к четвергу я обещал показать наброски своей новой композиции Ник-Нику. А в среду у Базилевич состоится общее собрание в секции обязательного фортепиано, и как обычно педагоги опять будут сидеть, и спорить до самой темноты, а занятия со мной перенесут на другой день. Но домой лучше не уходить, так как Марина Михайловна в последнее время сильно озабочена моей музыкальной техникой. Лучше эти послеобеденные три часа провести в малом репетиционном зале, обычно пустующем в это время и отдать дань упражнениям развивающим артистичность и виртуозность. Я вздыхаю, опять придётся три часа потратить на гаммы и этюды. Но… «Надо Федя. Надо!» ©. С другой стороны подобное ощущение «ускорения времени» внутренне дисциплинирует и сбивает с меня былую вальяжность и «профессорскую спесь». Мама не понимает, чему я радуюсь, летая весь день как угорелый и падая поздно вечером в кровать в буквальном смысле на последнем дыхании. А моё сонное бормотание про «очумелого профессора» она воспринимает за отголоски моих «разборок» с преподами. Вот, уже и она нахваталась от меня разных «иноземных» словечек. Я рад, что в этом мире у меня сохранился мой прежний музыкальный слух, а возможно, мне просто повезло попасть в тело аборигена от рождения обладающим таким слухом. Тщательное медицинское обследование, что мне устроила знакомая «медицинская коллегия» не выявило у меня никаких отклонений от нормы, даже цветоощущение, что так подвело меня в «прошлом – будущем» здесь у меня было в полном порядке, так что хоть в мореходку, хоть в лётное училище я годен без ограничений. Но до этого пока далеко. На первом же месте в моих текущих планах желательно уверенное окончание Консерватории. Но напрасно я ожидал, что самым сложным этапом будет моё поступление туда. Само же обучение, как я вначале посчитал, особых трудностей у меня не вызовет, всё ж таки азы я уже давно выучил, ещё в «той» жизни… Как же я ошибался! Мои преподы знают, что я когда-то и у кого-то музыке учился. И к моей музыкальной теории особых претензий не имеют. Но эту музыкальную дисциплину я вообще никогда не изучал, так что чему они меня здесь учат, то я им и выдаю. Но вот практика… Это мои педагоги предполагают, что до поступления в консерваторию я мог заниматься музыкой в лучшем случае года два-три. Но на самом-то деле мой «музыкальный стаж» более полувека. И они в шоке. Все их попытки поставить мне технику и научить меня играть «правильно», разбиваются о мою полувековую «броню» прежних навыков. Моя манера исполнения приводит их если и не в гневный трепет, то в состояние близкое к нему. Здесь и сейчас ТАК не играют. А по-другому я играть не умею и все мои попытки освоить «нынешние приёмы» оканчиваются ничем. Мне теперь кажется, что зря я так радовался своим скрытым возможностям, сейчас они играют против меня. Музыку я люблю, готов музицировать часами и руки от игры уже не устают и не болят. Мои педагоги много времени уделяют моему обучению и терпеливы настолько, что даже я сам, порой им удивляюсь. Но из-за моих повышенных учебных нагрузок мне слишком часто приходится заниматься с дополнительными педагогами. И вот различия в их уровне подготовки и в подходах к преподаванию видны даже мне. Пока я старательно таращусь в нотный стан, и так же старательно под придирчивым взглядом преподавателя исполняю этюд или пьеску, то всё вроде бы в порядке. Назначенные мне преподы морщатся, ругают меня за «деревянные руки» и «убогое» исполнение, но в целом оценивают мои потуги на «удовлетворительно». Но стоит мне забыться и… – Миша! Да ты издеваешься над нами? Ну, нельзя ЭТО так играть. Это против всяческих правил! Ты кто? Моцарт? Нет! Ты Сальери! Только ты убиваешь музыку… Ты, что себе позволяешь? Это КОНСЕРВАТОРИЯ! А не кабаре или ресторан, где твоей музыке самое место! – а мне почему-то в этот драматический момент сразу вспоминается виденная в молодости комедия «Ширли-Мырли» и слышится истерический вопль Иннокентия Шниперсона: – На Цыганщину! На цыганщину соблазнились…. Поступились принципами! Суки рваные…. И я, внутренне содрогаясь от гомерического смеха и поминая «добрым незлобивым словом» тот день, когда впервые попал в этот мир, вновь обречённо таращусь в ноты и опять покорно «правильно» терзаю клавиши. Но видимо недовольные мною преподы уже научились различать мою мимику и эта моя показная покорность их ещё больше выводит из себя. Единственная моя маленькая отдушина в это непростое для меня время, это занятия вокалом. Юлия Александровна старательно развивает во мне певческие навыки и даже не подозревает, насколько ей легче, чем моим преподавателям музыки. Оперные арии сложно исполнять в стиле русского шансона или цыганского романса, как говорят в Одессе, «это две большие разницы». Так что те вокальные упражнения и распевки, что она мне даёт, не вызывают у меня никакого внутреннего отторжения, проходят как бы «отдельной строкой» нигде и никак не соприкасаясь с моими прежними музыкальными пристрастиями, принимаются мной с благодарностью и Юлия Александровна это видит. Конечно, такое моё музыкальное «непотребство» бесконечно долго продолжаться не могло, и с началом нового учебного года встал вопрос о моём отчислении из института «за полную профессиональную непригодность». Что, в общем-то, и неудивительно, поставили «вопрос ребром» не мои «родные» учителя, а пара-тройка из тех педагогов, что были призваны помочь мне закрыть пробелы в моём образовании. Больше всего их возмутило то, что я учусь сразу по четырём (О, ужас!) специальностям и у меня одного дополнительных предметов и занятий больше чем у доброй половины остальных студентов моего курса. Всё это совершенно бесплатно и, по их мнению, совершенно незаконно. Так как у меня нет даже начального музыкального образования. Скандал разгорелся неожиданно и нешуточный. Как я сейчас понимаю, «мой вопрос» явился всего лишь поводом, а на самом деле это был пробный шар, чтоб сместить ректора консерватории, так как его публичная общественная деятельность пришлась не по вкусу «сильным мира сего». Была назначена представительная комиссия, в которую вошли не столько сведущие в музыкальном образовании, сколько значащие в городском партийном активе. Даже из Харькова «случайно» приехала тройка партийных музыкальных функционеров «просто поприсутствовать». Ну, так Одесса, сентябрь, море… Кто ж откажется? Небось, ещё интриговали за такую командировку «в глубинку», или в картишки её разыграли. Комиссия заседает уже три часа с лишним. Как им самим-то языками чесать не надоело? Вот нафига было меня сюда вытаскивать? Ну, исключили бы меня и завтра сообщили. Досадно, конечно, но не смертельно же, пережил бы…. Но приятно, чёрт подери, смотреть на своих педагогов и слушать, как они меня отчаянно защищают. Это для них я малолетний ребёнок ничего не соображающий во взрослых играх. Но я-то не ребёнок, и все понимаю. Везде и всегда, в любое время и при любом режиме профессура отстаивает свою независимость от «власть предержащих», а те в свою очередь никогда не забывают лишний раз напомнить, кто «этих неблагодарных» кормит. А тут присутствует ещё и попытка «окоротить зарвавшегося ректора», заодно повесив на него самоуправство и нецелевую растрату казённых средств потраченных на убогую посредственность и бездарность, сочиняющую безыдейные песенки и безнравственную танцевальную музыку на потребу непритязательной и невзыскательной публики. Ладно, обидные эпитеты переживу, я и сам понимаю, что виртуозным исполнителем мне, скорее всего не стать, великим композитором тоже. Не чувствую я в себе того фанатичного огня, которым по моему мнению должен пылать «гений». Но остальное? Это на меня-то «растрата»? Да я ж никогда ни единой копейки, ни от кого не получал! Поклёп, причём наглый! Я непроизвольно зеваю, и по залу прокатывается волна зевков. Мне это знакомо, всё-таки стаж преподавания у меня не маленький и давно замечено, если лекция нудная, то один зевок обязательно спровоцирует лавину зевков ответных. А тут эта нудятина длится уже три с лишним часа и неизвестно когда она вообще закончится. И я решаюсь обострить ситуацию. Мои преподаватели уже сделали для меня всё что могли, пора и мне вмешаться за себя, да и за них тоже. Я, пользуясь моментом пока очередной «пламенный обличитель» мучительно борется с зевком, тяну вверх руку как примерный ученик и даже слегка подскакиваю, чтоб меня заметили и пожалели. Ну, видно же что пацан в туалет просится, как его не пожалеть? И Борух Израилевич, а именно его назначили председателем комиссии, как ректора Одесского института народного образования, с невольной благодарностью, что хоть как-то я прервал эту скуку, обращается ко мне: – Тебе чего, Миша? Хочешь выйти в туалет? Ну, иди! И с добродушной улыбкой показывает мне на дверь. Но выходить в туалет я не собираюсь. – Борух Израилевич, я хоть ещё и маленький, но понимаю, что меня хотят выгнать института. Меня уже почти четыре часа обвиняют в непроходимой дремучести и непрофессионализме, а моего ректора в покровительстве безнадёжной бездарности. Причём обвиняют нас не мои педагоги, что «мучились» со мной целый год, а те товарищи, что занимались со мной время от времени и не более восьми – десяти занятий каждый. Как можно сделать столь скоропалительные выводы за такой короткий срок знакомства? – Даже мне, ребёнку, понятна их предвзятость и желание навредить Григорию Арнольдовичу. А не проще ли дать мне десять минут на пару песен, что я написал к десятилетию Октябрьской революции, и после этого уже решать, бездарь я, или достоин обучения? Тем более что вам и переходить никуда не придётся, и рояль стоит на сцене, и он настроен, я это знаю, так как вчера вечером на нём музицировал. Поднявшись со стула, я решительно иду к роялю, сажусь на банкетку и касаюсь кончиками пальцев прохладных клавиш. Поднимаю глаза на Мигальского, и вижу в них полное одобрение моему поступку и скрытое торжество. Профессор медицины хорошо наслышан о моих музыкальных способностях и нисколько не сомневается в моём успехе. Я белозубо ему улыбаюсь, а затем, согнав с лица улыбку, с серьёзным видом обращаюсь ко всем присутствующим. – Совсем скоро мы будем праздновать десятилетие Октябрьской революции, чествовать наших ветеранов партии, поздравлять участников тех великих событий, вспоминать погибших. У нас почти в каждой семье есть родные и близкие, отдавшие свои жизни за советскую власть. У меня погиб родной отец – красный партизан, у моей приёмной мамы – погибли муж, большевик-подпольщик и сын красногвардеец, которому на момент гибели не исполнилось и семнадцати лет. Эту песню я посвящаю молодым героям революции, отдавшим свои жизни за наше будущее, за то, чтоб мы могли счастливо жить и могли спокойно учиться! Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца…[8] Музыка ещё не успела смолкнуть, а я уже покаянно обращаюсь к своим преподавателям и прошу у них прощение за отнятое время, благодарю за их труд и сетую на слишком малое время, проведённое в стенах консерватории. Обещаю никогда не забывать своих первых педагогов, в какой бы стране мне не пришлось продолжить своё музыкальное образование и всегда помнить о тех, кто подарил мне крылья надежды и веру в себя, как в музыканта. Напоследок я обращаюсь к смущённым моей «прощальной речью» членам комиссии и прошу их строго не наказывать моих педагогов. Они учили, как могли, это я бездарь, не оправдал их надежд. И в заключении предлагаю послушать ещё одну песню. Обращаясь уже непосредственно к Григорию Арнольдовичу объявляю, что обе песни, это мой прощальный подарок Музыкальному Институту и написаны специально для его хора. Не слушая нарастающего шума в рядах «комиссионеров» и педагогов, вновь возвращаюсь к клавишам. Орлята учатся летать![9] После минутной тишины, последовавшей за последними аккордами, в зале начал потихоньку нарастать шум. И мои педагоги и члены комиссии слышат эти песни впервые, но в обеих группах слушателей реакция оказалась схожей. – И это называется «бездарность»? От возмущённого начальственного рыка одного из харьковчан в зале вновь наступает звенящая тишина. – Миша, иди домой, успокой маму и сам ни о чём не беспокойся. Никто тебя не выгонит из института! Столяров пользуется возникшей паузой и поскорее выпроваживает меня из зала, понимая, что сейчас начнётся то, что совсем не предназначено для детских глаз и ушей. – И никуда тебе уезжать, чтоб продолжить музыкальное образование, не надо, даже не думай об этом! Я выхожу из зала и прикрываю за собой двери. Вижу изумлённые и восторженные глаза сокурсников, собравшихся в коридоре, чтоб поддержать меня, но мы не успеваем перекинуться даже парой слов, как из-за закрытых дверей разносится приглушённый рёв разъярённого столичного эмиссара. – Ах ты, контра недобитая! Окопался тут и гадишь исподтишка? Сына красного партизана, отдавшего жизнь за советскую власть, тиранишь? Это тебе революционные песни поперёк горла встали? Ах ты, гнида! Да у меня у самого, младший братишка в боях с Петлюрой сгинул, а ему тоже семнадцати лет не было! Правильные песни хлопец сочиняет, жизненные! А ты против? Да ты вообще кто такой, чтоб решать тут, учится ему или нет? Ты сам-то, где был во время революции? Вон, какую ряшку отъел, явно не на фронтах гражданской! Я иду по коридору, а за спиной продолжает бушевать приезжий партиец. Похоже, что о толерантности и политкорректности в этом мире ещё и не слышали, что-то я всё-таки не очень-то разбираюсь в нынешнем времени. Вот, товарищи явно приехали «снимать» Столярова, четыре часа исправно воду в ступе толкли, но стоило только дать небольшой толчок в правильном направлении и ситуация кардинально изменилась. Видимо, всё-таки в это время люди не настолько циничны и прагматичны, как в моё. Есть в них что-то наивное, светлое… есть вера в добро. В то, как они это добро понимают. И есть вера в справедливость и в то, что они сами являются носителями этой справедливости. Ох, и не завидую я этим незадачливым интриганам, что «в праведном гневе» поливали грязью меня и Григория Арнольдовича, и вдруг в одночасье сами стали «контриками». В эти времена ярлыки клеятся быстро, а решения принимаются ещё быстрей… * * * Тот, осенний приезд комиссии «по душу» Григория Арнольдовича, в итоге не только укрепил его позиции и заставил умолкнуть недоброжелателей. Но и для меня принёс некоторые приятные изменения. Во-первых, на меня «махнули рукой». Поняв, что я просто физически, на подсознательном уровне, не могу соответствовать канонам классического исполнительского мастерства принятого в это время, педагоги приняли «соломоново» решение: – Не стоит переучивать, это бесполезная трата времени. Подождём и посмотрим, что из этого мальчика, в конце концов, получится. Видимо на это решение повлияла приватная беседа между Столяровым и Мигальским в день работы «комиссии», в которой два профессора обсудили «некоторые странности» в поведении их одного общего юного знакомого. О самой беседе я узнал по намёкам от мамы, а она в свою очередь от случайно проговорившегося ей Семёна Марковича, присутствующего при том разговоре в качестве консультанта. Такой вот «испорченный телефон» получился. Но видимо намёки Семёна Марковича и Боруха Израилевича на моё не совсем понятное детство и связанную с ним тайну моего обучения заронили в голове ректора «смутные сомненья», что со мной «не всё чисто». И теперь над моей головой висит такой же плакатик, только виртуальный, что и над неумелым тапёром в салуне: – «Не стреляйте в музыканта – он играет, как умеет». Во-вторых, неожиданно выросла моя «популярность». Год назад, после моего знакомства с роднёй мамы, обо мне впервые услышали не только на Молдаванке, но и в её ближайших окрестностях, тем более что интерес к моей персоне подогревали смутные слухи о якобы щедром «подарке» от деловых людей. Точных деталей, за что был тот «подарок», никто так и не узнал, но мой новенький аккордеон эти слухи вроде как бы подтверждал. А нежелание «причастных» говорить на эту тему только подогревало ко мне интерес и порождало массу домыслов. О самых нелепых слухах мне со смехом рассказывали Арик с Додиком. Моё феерическое прохождение школьного экстерната с досрочным получением аттестата, среди школяров Одессы мгновенно обрело статус легенды, и было занесено местными малолетними «летописцами» в разряд эпических достижений, сравнимых разве что только с двенадцатью подвигами Геракла. И вот вам свежая новость в копилку популярности. Оказывается, из самой Столицы в Одессу приезжали «серьёзные люди» чтоб разобраться и помочь «нашему Мише». Досталось всем недоброжелателям, кто затирал одарённого ребёнка. Но теперь его песни поют не только в Одессе, но и в Харькове! Мои «революционные» песни действительно включили в репертуар хора музыкального института, а партитуры обеих песен так понравившихся «эмиссарам», оперативно записали (благодаря моим преподавателям) и отправили вместе с ними Харьков. И песни действительно прозвучали 7 ноября и в Одессе и в Харькове и были приняты публикой с революционным восторгом и одобрением. Но перед этим официально узаконили мой статус, что я для себя считаю самым важным результатом во всей этой истории. Так одним из пунктов обвинений в адрес Григория Арнольдовича была кляуза о том, что он принял на обучение в институт студента с сомнительным социальным происхождением, а судя по его разговорам, буржуйским повадкам и всем остальным признакам, сыночка каких-то своих знакомых «из бывших». Но мама предоставила оригиналы писем своей переписки с невесткой, в которых обсуждалась возможность их переезда в Одессу, и «письмо мамы», которое якобы нашли у меня. Этого оказалось достаточно, чтоб сначала признать наше родство, а затем оформить моё официальное усыновление и записать меня в домовую книгу. Так я стал полноправным гражданином, с роднёй и пропиской. Но повышение популярности имело и побочный эффект. То, что тётя Белла начала бросать на меня задумчивые и оценивающие матримониальные взгляды, а Соня не оставляет попыток мною покомандовать, меня не смущает, а только смешит. Ничего, придёт время, и мы с Сонечкой объяснимся. Главное сейчас не давать ей повода и не обнадёживать. Девочка старше меня на два года и скоро я стану ей совсем не интересен. Так-то она девчонка неплохая, правда, со своими тараканами в голове, но у какой девчонки их нет? Вот только места в моих ближайших планах для неё не находится. Если всё пройдёт так, как я задумал, то скоро мы расстанемся и надолго. И увидимся ли мы в дальнейшем, сказать сложно. Так далеко я не заглядываю. Если откровенно, то задуманная мною авантюра полностью не просчитывается. Впереди слишком много факторов, не зависящих от меня. А пока я штудирую зарубежные музыкальные журналы, что по моей просьбе начала для меня заказывать мама. Но вот то, что меня сейчас начинает напрягать всерьёз, так это желание многочисленной маминой родни «по-родственному» сесть мне на шейку и ножки свесить. Хорошо, что у меня теперь есть на кого свалить эту обузу. На Менделя где сядешь, там и слезешь, а «за попытку оседлать», ещё и должен ему, до конца жизни останешься. * * * А всё закрутилось после того праздника, что мама устроила по поводу моего знакомства с новой роднёй, на котором меня «взвесили, измерили и признали годным». Видимо ещё в то время в некоторые хитрож… головы запала мысль, что мальчика, который так хорошо играет на аккордеоне и неплохо поёт, можно и нужно использовать в своих собственных целях. Начиналось всё вполне пристойно. – Фира, у нашей Зивы через неделю день рождения. Мы приглашаем Вас и вашего Мишу отпраздновать этот день вместе с нами. Так что мы вас ждём и отказа не примем. Если мальчик сыграет что-нибудь для именинницы, это будет просто чудесно. И никого абсолютно не волнует то, что я совершенно не знаком с этой девушкой. А имениннице, кстати, исполняется двадцать «с небольшим» лет. И она по местным меркам давно уже должна нянчить первого, если не второго ребёнка. Но как-то у неё «не сложилось» с замужеством и на очередных смотринах замаскированных под «днюху», количество приглашённых кавалеров явно зашкаливает все мыслимые пределы. И мне приходится играть танцевальные мелодии, почти не прерываясь, чтоб хоть как-то оторвать потенциальных женихов от дармового стола и выпивки. Слава богу, что ещё в прошлой жизни я таких зажигательных плясовых мелодий выучил вагон и маленькую тележку, в том числе и «с еврейским колоритом», за что отдельное спасибо Борису. Мама в восторге от моих умений и той порции благодарностей, что вывалили на неё гостеприимные и довольные хозяева. Ещё бы им не быть довольными, пацан полдня пахал как заправский лабух на свадьбе, а обошлось всё это удовольствие, в крылышко цыплёнка для мамы «музыканта» и ножку того же цыплёнка для него самого, да немножечко лапшички на гарнир. И все довольны, кроме самого «маэстро». Ох, не такой я представлял свою «музыкальную карьеру». Но меня никто не спрашивает и моим мнением не интересуется. Мама, похоже, не понимает, что её нагло используют для скрытой эксплуатации её «сыночки». Она купается в лучах славы и того внимания, что ей оказывают окружающие. Я понимаю, что после стольких лет горького одиночества мама просто не может сейчас адекватно воспринимать окружающую реальность, и поэтому делаю вид, что я тоже рад всем этим приглашениям от совершенно незнакомых мне людей. Лишь бы мама была довольна и счастлива. Хотя бы так принести ей немного радости. Но уже первый месяц моих занятий в институте показал, что лёгкой прогулки к музыкальному Олимпу не ожидается. Педагоги, обнаружив зияющие пробелы в моих знаниях, тут же начали «затыкать дыры» и давать мне дополнительные занятия, назначая для этого своих аспирантов и ассистентов, что, конечно же, особой любви ко мне со стороны последних не вызвало. Теперь мой «рабочий день» начинался в восемь утра и заканчивался в девять вечера. Я записал в дневник и изучил почти наизусть расписание всех классов и аудиторий консерватории, чтоб знать, когда и где можно будет внеурочно встретиться с «дополнительными» педагогами или найтисвободную кассу незанятый рояль. Я приходил первым и уходил почти последним, все сторожа консерватории стали моими добрыми знакомыми. К новому году нагрузки достигли своей «пиковой мощности» и я, понимая, что могу не выдержать и «перегореть», решился поговорить с Григорием Арнольдовичем. Но разговора, как такового не произошло. Выслушав мои сетования на чрезмерные нагрузки, ректор помолчал, а потом огорошил меня вопросом: – Миша, вот скажи, только честно, ты кто такой и откуда? В то, что ты чья-то реинкарнация из прошлого, я не верю. Теория конечно не новая, но тогда мы уже приблизительно узнали бы по твоей музыке из какого ты века. Но твоя музыка, это не музыка прошлого, поверь, мы тщательно изучили всё, что ты уже успел насочинять. В том числе и то, что исполняется на свадьбах и именинах. – В прошлом этого не было, в настоящем этого нет, а твоя неспособность воспринять сегодняшнюю музыку меня озадачивает и настораживает. Конечно, я читал роман «Машина времени», но не думаю, что Герберт Уэллс действительно побывал в будущем и оставил там прототип своей машины. Да и ты, Миша, на Морлока или Элоя совершенно не похож. Пристально посмотрев в мои глаза, Григорий Арнольдович задумчиво произнёс: – Возможно, ты действительно из будущего, или просто настолько одарённый, что мне этого не понять. Но твои сегодняшние исполнительские умения и навыки совершенно не соответствуют тому потенциалу, что в тебя заложен. Мы, твои преподаватели, это видим, так что терпи. За пять лет ты должен пройти тот же путь, что другие проходят за десять-пятнадцать. Кстати! А почему ты не исполняешь свою эстрадную музыку в консерватории? Конечно, это идёт немного в разрез с традициями академического образования, но думаю, что исполнять некоторые вещи тебе разрешить можно. Я же вижу, что тебе это нравится даже больше, чем классика, хотя я конечно от этого не в восторге.