Великий принцип аналогии между явлениями света и электричества, лежащий в основе новой волновой теории, руководил сейчас и мыслью Оливера Лоджа. И по той же аналогии он называет свою модель с когерером — электрическим глазом. Пусть видит свет невидимых волн! Герц дал толчок многим. Бранли дал толчок Лоджу. Лодж толкал мысль других. Сцепление умор, рождавшее высокую волну — волну поисков и исследований. ЛЕГКО НЕ БУДЕТ Наконец-то после долгого дня занятий Минного класса можно немного отдохнуть. Отдохнуть — значит просмотреть, например, только что полученную литературу. Попов выбрал последний номер английского журнала «Электришен». Статья профессора Оливера Лоджа «Творение Герца» — доклад, читанный в Лондонском Королевском обществе. Усевшись в кресло у себя за столом, в конце физического кабинета, и приспустив поближе висячую лампу, Александр Степанович лениво вытянул ноги, предвкушая удовольствие. Немного полистать, что там любопытного… Из соседней комнаты в открытый проем двери слышно легкое позвякивание. Мелькает иногда низкая фигурка с узкими плечиками — Петр Николаевич, новый ассистент, готовит учебные опыты на завтра. Расставание с прежним ассистентом, Николаем Георгиевским, было нелегким. Все-таки четыре года они провели тут вместе, за столиками и приборами физического кабинета. И не только за этими лабораторными столиками. Сошлись, привыкли… Но Георгиевскому представилась возможность более самостоятельной работы. В Петербурге, в Медико-хирургической академии, «у самого профессора Егорова». Мог ли Попов этому противиться! Он только сказал глуховато: — Надеюсь, друг друга не потеряем… И Георгиевский уехал, отплыл. Но все время оттуда, с «Большой земли», как они говорили в шутку, приходили о нем напоминания: то письмо с подробным отчетом о своих занятиях, то какая-нибудь любопытная книга, то посылка с редкими деталями для приборов, а то он являлся и сам, выкроив свободный день и привозя столичные новости. На его месте теперь в Минном классе этот новенький ассистент. Петр Николаевич Рыбкин. Кандидат университета и, кажется, действительно любитель физики. Сам университетский лабораторный кудесник Лермантов отозвался о нем: «Легкая рука!» Попов встречал иногда молодого кандидата на заседаниях Физического общества в «Же-де-пом». И как тот слушал, притулившись где-нибудь сбоку или на антресолях, тоже кое о чем говорило. Попов подошел к нему однажды и сказал без предисловий: — Хотите работать в Кронштадте, со мной? Освободилась вакансия. Предупреждаю, легко не будет. А он, кажется, легкого и не искал, этот невзрачный молодой человек, принимая на свои узкие плечи все, что должно входить в обязанности ассистента и помощника такого руководителя, как Попов, — такого вежливого, внимательного в обхождении, но и такого не знающего никаких границ в увлечении работой. Рыбкин быстро освоился в физическом кабинете со всем его специальным хозяйством. Неясен был еще круг его собственных интересов, но пристрастие Попова к новой волновой теории ему, видно, было по душе, и он охотно выслушивал все новые сообщения из этой области. Пожалуй, и сейчас ему предстоит узнать кое-что из этой статьи в английском «Электришен», которую Попов уже не полистывает, а читает как завороженный. — Смотрите-ка, Петр Николаевич! — окликнул он вдруг Рыбкина. — Вот что нам надо! И тычет пальцем в страницу, где изображена стеклянная трубочка с порошком и стоит заголовок Лоджа: «Модель электрического глаза». Попов, оживленно потирая руки, что с ним бывало очень редко, прошелся туда-сюда по комнатам физического кабинета, среди столиков с приборами, повторяя на ходу: «Вот что надо! Вот что!..» Стоило ему прочитать в статье Лоджа про свойства металлических порошков и про когерер для улавливания волн, как он тотчас же почувствовал, что за этим кроется. Он столько раз повторял и своим ассистентам, и слушателям на лекциях, как необходим был бы более чуткий уловитель волн! И вот предложение. Да еще из уст такого серьезного ученого, как профессор Оливер Лодж. Как ни поздно было в такой час что-то предпринимать, он все же решил немедленно соорудить хотя бы самый грубый, черновой набросок того, о чем он только что узнал. Когерер. Новое устройство. Окинул взглядом ряды столиков. Что есть под рукой? Короткая стеклянная пробирка. Если отрезать донышко, то вот уже и готовая трубочка для порошка. Металлические опилки в лаборатории всегда найдутся. Но еще нужны маленькие металлические пробки, чтобы плотно закупорить порошок и подвести к нему ток. Где взять такие пробки?.. Ага! — Несите сюда, Петр Николаевич, — указал Попов на продолговатый ящик, стоявший около лабораторных весов. В нем в бархатных гнездышках покоились распределенные по росту медные гирьки. Попов вынул одну за круглую головку и приставил ее широкой шляпкой к отверстию пробирки. Не подходит. Взял другую. Он перебрал несколько разновесов и наконец подобрал подходящий. Двадцатиграммовая гирька плотно затыкала трубку. Пока он возился с гирьками, насыпал опилки и составлял электрическую цепь из батареи, гальванометра и трубки, ассистент Рыбкин устанавливал на соседнем столе индукционную катушку с вибратором. Привычная уже схема. Ну вот, как будто так. Что удалось на скорую руку. Можно пробовать. Попов наклонился над когерером, фиксируя взглядом стрелку гальванометра. Нуль. Ток не проходит. Рыбкин застыл, держа палец на выключателе индукционной катушки. — Пускайте! — коротко бросил Попов. Рыбкин нажал. Характерный треск разрядов вибратора разорвал тишину лаборатории. — Есть! — вскрикнул Попов. Стрелка гальванометра заметно качнулась в сторону, словно на нее дунул ветер электромагнитных волн. Порошок в трубочке мгновенно изменил свое сопротивление, и вот, как видите, ток от батареи устремился через порошок к гальванометру. Поразительный эффект когерирования! Чуткость на волну. Необычайная чуткость. — Пускайте! — снова бросил Попов. Но напрасно Рыбкин давал серии новых разрядов. Все замерло. Гальванометр не шелохнулся. Порошок перестал реагировать на посылку волн. Попов легонько пристукнул пальцем по трубочке. И опять: — Пускайте! Стрелка гальванометра снова ожила и качнулась в сторону. Прилив волны был принят. Чудесное свойство порошка восстановилось. Новый щелчок пальцем. И новая порция посылки волн… Но первая проба есть только проба. Первое приближение. И погодите, Петр Николаевич, радоваться. Еще всякое может быть. Ну вот!.. Когерер стал давать перебои, капризничать. Иногда и вовсе отказывал, когда ему полагалось бы отвечать. Не помогали даже щелчки, постукивания. И всякая попытка хоть немного раздвинуть расстояние между приборами приводила к новой очереди капризов. «Это что же, конфуз, неудача?» — спрашивал взглядом Рыбкин своего учителя. Александр Степанович и бровью не повел. Ничего особенного. Вполне нормальные неудачи. С этого обычно всегда начинается в физических экспериментах. Особенно если начинаешь с такого грубого приближения. Трубочка с порошком, лежащая перед ним на столе, наспех сделанная, показывала лишь одно: с ней еще нужно немало повозиться, помудрить, чтобы извлечь из нее то, на что она на самом деле способна. Первое знакомство произошло. Остальное зависит от того, как они сами сумеют с ней справиться. — Я думаю, завтра приступим, — сказал, распрямляясь, Попов и накрыл трубочку защитным картонным колпачком. Они приступили. На следующий день Попов пришел в физический кабинет уже с программой действий. И ассистент Рыбкин мог еще раз убедиться, что легко не будет. Прежде всего надо было сделать так, чтобы прибор с опилками имел постоянную чувствительность. Чтобы он всегда и одинаково отзывался на прилив волны. Понимание принципа явления намечало путь. Если способность порошков объясняется тем, что под влиянием волны в них происходит сцепление отдельных частиц в сплошные нити, то надо всячески облегчить это образование нитей. Попов считал, что правильнее говорить о сваривании. Электромагнитная сварка, мгновенно прокладывая нити, и производит маленькое чудо: ток от батареи вдруг начинает проходить. Итак, в погоню за нитями! От чего же зависит образование нитей? Да от всего. Рыбкин увидел, как последовательно и настойчиво начал Александр Степанович к ним подбираться. И как не было той мелочи, которую он не считал бы нужным принять во внимание. И то, как расположены различные части электрической цепи. И то, как насыпан порошок в трубочку. И то, как эта трубочка закупорена. И то, как она наклонена… Скажите лучше, что же тут не влияет? Каждая возможная причина исследовалась тут же, за экспериментальным столиком. Каждая пришедшая в голову комбинация проверялась под критическим взором Попова. Иногда он вдруг совсем отступал от принятой формы прибора и выбирал самую неожиданную, заботясь только о нитях. — Как вам это нравится? — спросил он лукаво Рыбкина и, сунув магнит в кучу железных опилок, поднял его над столом. Прилипшие опилки гроздью висели на конце, словно маленькое осиное гнездо. — Учтите, нити здесь уже образованы магнитными силами. Мы уже как бы облегчили волне работу. Ее дело теперь только дать проводимость. Понимаете, как это должно поднять чувствительность? Попробуем. Слегка оперев это «осиное гнездо» на металлическую чашку, Попов остроумно ввел его в цепь приемника. — Пускайте! Ого! Какой скачок сразу стрелки гальванометра. Попов был прав. Высокая, устойчивая чувствительность. Гроздь на магните можно было отнести от разрядника гораздо дальше, а прибой волны все равно воспринимался. — Да, но это не годится… — произнес вдруг, как приговор, Александр Степанович. — Как же мы будем встряхивать? В самом деле, после каждого приема волны порошок надо встряхивать. Обязательно встряхивать. Чтобы распались образовавшиеся нити. Чтобы могли образоваться новые. Иначе прибор к действию не готов. А как встряхнуть такое «осиное гнездо"? Оно разлетится. Его не пощелкаешь, не ударишь. Увы, не годится! Попов придавал этому очень важное значение, — удобное встряхивание. И гроздь опилок на магните получила отставку. Не все то, что сразу много обещает, оказывается таким на поверку. Стеклянная трубочка вновь заняла подобающее ей место на столе экспериментов. Но очень важно, чем ее заполнить. Порошок порошку рознь. Из чего он, из какого металла, каковы его зернышки, сыпучий он или легко слипается… Все это влияет на чувствительность, на ее степень, на ее постоянство. А характер исследователя у Попова таков, что ему всегда мало того, что уже найдено. Ему нужно испробовать еще и еще, и возможно это, и возможно еще другое. Исполнительный Рыбкин мог теперь познать на деле, что это такое, когда в лаборатории говорят: охота. Охота не за тем, что просто хорошо, а за тем, что, возможно, будет лучше. Взятые сначала наугад железные опилки, оказались довольно своенравными. То они не замечали электрических лучей даже на самом близком расстоянии, то, приняв несколько посылок, теряли вдруг свое электромагнитное чутье. Разве с этим можно выходить на арену серьезного исследования? Попов настойчиво искал такое вещество, в таком виде, чтобы его зернышки образовали между собой те самые неплотные контакты, то нежнейшее прикосновение друг к другу крупиц металла, которое и позволяет электромагнитной волне вносить в эту бесформенную массу необходимые перестроения. Он выискивал, собирал порошки всевозможных металлов, всевозможных видов. Придумывал разные их составы — мелкие и крупные, чистые и смешанные, холодные и подогретые. Подвергал их толчению, прессованию. И часто сам настругивал опилки, как заправский заготовитель, добиваясь мельчайшей пудры. Это было поистине порошковое наводнение. Опилки заполняли в физическом кабинете баночки, коробочки, мешочки. Лежали горками и рассыпались сквозь сито. Сами Попов и Рыбкин, казалось, обрастали ими. Порошки оказывались в волосах, залезали под ногти, въедались в кожу. Даже приходя домой, за обедом, Попов начинал вдруг машинально, к возмущению Раисы Алексеевны, перебирать и пересыпать по скатерти щепотки соли, будто они могли ему подсказать какое-то решение. А затем опять в лаборатории — симфония порошков. На гладкой, хорошо очищенной стеклянной дощечке высится горка — то матовая, то блестящая, то из черных зернышек, то из цветных кристаллов. Очередная порция порошка. Строго отмеренная. Записанная в тетрадь по-латыни, с обозначением химической формулы. Порция идет на испытание. Порошковая масса, заключенная в трубочку, вводится в цепь приемника волн. И начинается… Шелковистый треск разрядов — там, где за столиком ассистент Рыбкин. И скачки стрелки гальванометра — там, где за столиком Александр Степанович. И отрывистая команда: — Пускайте! Есть… Пускайте! Нет!.. Так может повторяться долгие минуты, час за часом в вечерней тишине физического кабинета. Так с каждой порцией. С каждым видом порошка. С каждой вновь заполненной трубочкой. Прыжок стрелки гальванометра извещает: посылка волн принята. Попов отодвигает трубочку с порошком чуть дальше. Внимание! Новая посылка волн, и новое вздрагивание стрелки, теперь уже слабее. Попов отодвигает еще. И так шаг за шагом до тех пор, пока стрелка вовсе не замрет, несмотря на самые настойчивые разряды вибратора. Порошок не отвечает больше на приливы волн. Предел чувствительности. Следующий! На стеклянной дощечке новая горка. Новый порошок. И все манипуляции повторяются сначала. Минута за минутой, час за часом. В том же неукоснительном порядке. Шаг за шагом, по крупицам расстояний. Настороженная поза Рыбкина у вибратора. Склоненная голова Попова над порошковой массой и гальванометром. Измерителем расстояний служила им линия лабораторных столиков вдоль наружной стены кабинета. Шесть высоких окон. Перед каждым окном — небольшой стандартный столик. Между окнами — пролет в два метра. Рыбкин оставался с вибратором за первым столом. Попов медленно переступал с порошком по всей линии, от окна к окну. И они узнавали: один порошок чувствителен на расстоянии едва до соседнего столика, а с иным можно отступить вон куда, чуть ли не к последнему. Один вид порошка послушно отмечает все разряды одинаково, а другой хотя и более чувствительный, но слишком неровен: то отмечает волну, то остается к ней глухим. Нет постоянства.