Но где же он сам, молодой кумир европейского общества? Его как будто не видно среди этих деловито сдержанных техников, телеграфистов. Может, и к лучшему? Что, если бы сейчас он вдруг появился? Попов заспешил. Он вполне все увидел. Маркони не было. Маркони где-то витал в других краях, готовясь к следующему действию. …Из Франции в Россию Попов решил вернуться через Швейцарию. Посмотреть на Альпы, на озера, посетить известные электротехнические институты. Улыбки Дюкрете были ему напутствием. В Цюрихе его настигла телеграмма. Из Кронштадта, от Рыбкина. Разумеется, по проволоке. Четыре слова: «Открыто новое свойство когерера». Этого было достаточно, чтобы он почувствовал, что там, в Кронштадте, где он оставил Рыбкина проводить очередные летние испытания, — там произошло нечто важное. Не терпящее отлагательств. И, прервав свое пребывание в Швейцарии, он спешно выехал прямым поездом в Россию. В Кронштадте действительно произошло… Ассистент Рыбкин и заведующий военным телеграфом капитан Троицкий производили опыты. Беспроволочная передача между кронштадтскими фортами. Передача вдруг отказала. И вот в поисках неисправности они заметили: трубочка когерера, которую сконструировал Попов перед отъездом во Францию, проявляет неожиданное свойство. Она, оказывается, способна воспринимать даже очень слабые сигналы. Такие слабые, что обычное реле приемника не может их отмечать. Но оказалось, их можно уловить на слух, в телефонную трубку. Пи-пи, пи-пи… — слышал Рыбкин характерный писк в наушниках: те же знаки Морзе, посылаемые Троицким с форта. Мало того. Трубочка когерера оказалась способной сама восстанавливать свое прежнее сопротивление. После каждого слабого сигнала. Сама, без всякого постороннего вмешательства. Без встряхивания, за которым было когда-то столько погони. Значит, что же? Значит, можно обойтись в приемнике и без ударника. Значительно упростить устройство станции. Значит, можно принимать на слух. Значит, сделать прием еще более чувствительным. Значит, раздвинуть еще дальность передачи… Вот что означало это, казалось бы, случайное наблюдение. Вот что стояло за четырьмя словами телеграммы: «Открыто новое свойство когерера». Рыбкин и Троицкий стали пробовать прием на слух. И сразу достигли расстояния в 36 километров. Между фортом «Константин» и селением Лебяжье установилась довольно отчетливая связь. Попов прямо с поезда, с рейсового пароходика отправился на место опытов и увидел, убедился, оценил. Прекрасная находка! Новые возможности. Надо только вскрыть сущность явления, произвести расчеты и тогда уже сознательно построить соответствующую аппаратуру. Новый способ — прием на слух. Это же открытие — то, что произошло. Но кто его услышал? За шумом громких событий и громких дел осталось оно пока что в кронштадтских опытах, как на острове. Ни одна из газет не обмолвилась и строчкой. Большой свет продолжал бредить другим именем. Кумир был создан и требовал безраздельного поклонения. Маркони получил приглашение в Соединенные Штаты. Он ждал этого. Америка! Страна смелой деловитости. Разве мог он обойтись без того, чтобы испробовать свои силы в Америке? С Америкой связывал он определенные планы. И вот он уже пассажир одной из роскошных кают трансатлантического лайнера. С ним, разумеется, тщательно упакованные ящики с мягкой подстилкой, где покоится его аппаратура последнего изготовления. Иначе чем же еще лучше ему завоевать Новый Свет? Перед теми же морскими воротами Нью-Йорка, перед тем же ущельем небоскребов очутился он, что и Попов шестнадцать лет назад. Но какая разница! Маркони плыл сюда, объявленный создателем чуда века — беспроволочной телеграфии. О дне его приезда газеты оповестили всю Америку. На пристани его ждала толпа репортеров. И ничего, кроме радостного возбуждения борца, не испытывал он при виде этого огромного, почти сказочного города. Его встретили сотни любопытных глаз и щелканье фотоаппаратов, заменившее здесь всю гамму человеческих приветствий. Первое впечатление: очень молод. Второе впечатление: серьезен не по летам. Третье впечатление: очень находчив и знает себе цену. Он приехал, чтобы повторить здесь прежде всего своей «кингстаунский трюк». Конечно, на более прочной основе. В нью-йоркском заливе происходил розыгрыш кубка Америки по яхтному спорту. И Маркони, заполучив себе место на судейском пароходе, поразил всех, передавая каждые три минуты по беспроволочному телеграфу в нью-йоркские газеты ход состязаний. Можно ли еще вернее купить расположение американцев? И, кстати, их властей. Морское командование пригласило его на военные маневры, и Маркони продемонстрировал с эффектом, как можно держать беспроволочную связь между двумя крейсерами. Газеты в благодарность постарались, чтобы и этот результат не остался в тени. Он очутился в объятиях американской прессы. Ничто в его поступках и даже в мыслях не могло быть больше тайной. Маркони поднялся на крышу небоскреба, созерцая железобетонный лес Нью-Йорка, и все уже знают, что он заявил: — Ваши стальные вышки не остановят распространения моих телеграфных волн. На вопрос, что он думает о нью-йоркской жизни, ответил: — У вас поездка в кебе стоит в четыре раза дороже, чем в Лондоне. И все дивились этой наблюдательности и умению считать. Бесспорное качество в глазах американцев. В интимном кругу он признался: он поражен красотой американок. И на другой же день вся прекрасная половина Соединенных Штатов записалась в разряд его ярых приверженцев. Появились вина с маркой «На верность Маркони», заблистали рекламы новых сигарет и душистого мыла под тем же именем. Он всем здесь понравился, и всё ему здесь понравилось. — Я хотел бы бывать у вас в Америке так часто, как только возможно, — сказал он на прощанье, отбывая в Европу. И он вскоре подтвердил свое слово. Тем более, что это совпадало с его планами. На просторах Черного моря перекатывалось эхо тяжелых ударов. Корабли били из главных калибров. Непрерывная стрельба более двух часов. Станции на броненосцах «Георгий Победоносец» и «Три святителя» все время обменивались позывными, депешами. То на ленту, то на слух. Иногда при очень сильных залпах на приемнике появлялись от сотрясения лишние точки. Но опытный телеграфист всегда мог их отличить. Попов проверял действие приборов. Как поведут они себя в боевой обстановке? Осенние маневры Черноморской эскадры были для этого подходящим полем испытаний. Действие новых приборов, изготовленных мастерской Колбасьева и фирмой Дюкрете. Лейтенант Колбасьев был тут же, на одном из крейсеров. И ревниво подхватывал каждую осечку в работе французских аппаратов и старался сделать незаметной малейшую оплошность в работе своих. Недостатков и неисправностей было все же достаточно. Даже в прекрасно отделанных, как конфетка, экземплярах Дюкрете. Приходилось подправлять и подчищать прямо на ходу. Проверка. И при стрельбе и при циркуляции кораблей, и в море и в закрытых бухтах, с антеннами на мачтах и на змеях, с приборами на верхних палубах и в нижних рубках, еще и еще раз… С успехами и срывами, с результатами определенными и неопределенными… Мучительно и трудно все-таки превращалось «чудо века» в действительно практическое средство связи. Но Попову было отпущено не так уж много времени. Скоро опять занятия в классах. А ну-ка, еще раз!.. ДВА ИНТЕРВЬЮ Вот он наконец, просвет среди верхушек густого леса. Белая даль, простирающаяся впереди, до самого мутно-серого горизонта. Попов, шумно переводя дыхание, с трудом взобрался в тяжелой шубе по лесенкам на первую площадку сигнальной вышки. Ледяной ветер, гуляющий здесь вовсю, заставил глубже спрятать лицо в меховой воротник. — Дальше не велено! — крикнул унтер Андрей Безденежных, показывая варежкой на следующий марш лестницы. — Сдует, ваше благородие! Безденежных был раньше его учеником в Минной школе, практиковался на телеграфиста и теперь нянькой опекал его в этой обстановке. Протянул ему бинокль. Попов направил трубы в белую даль, пытаясь поймать, может быть, в круг то, что скрывалось от него где-то там, за пеленой расстояния. Удастся ли ему что-то заметить? Что у них там? Почему не отвечают? Почему не подают никаких знаков? Заснеженная пустыня Финского залива хранила ледяное молчание. Там, в той стороне, на юг, куда он так отчаянно всматривается, — там все и происходит. Там это случилось, и оттуда он ждет сейчас хоть какого-нибудь сигнала. Сейчас совершается то, что, может быть, станет для него самым большим испытанием. То, из-за чего он вдруг очутился здесь, на дикой маленькой точке у финского берега, в таком глубоком снегу, в такой мороз. Все как-то обернулось сразу, неожиданно. …В Петербурге открылся Всероссийский электротехнический съезд. Первый съезд русских электриков, собравшихся наконец вместе, чтобы оглядеть сообща достижения своей молодой науки. Попов прибыл на съезд официальным представителем Минного офицерского класса — школа электриков достаточно известная. С удовольствием окунулся он в эту атмосферу общих, близких интересов. Вокруг столько знакомых лиц. И готовился прочитать доклад о беспроволочной телеграфии. Подобрал серию своих приборов, чтобы показать всем на съезде, как это развивалось. Начиная с первого приемника, слепленного пять лет назад собственными руками, и кончая последними, наиболее совершенными экземплярами, изготовленными, увы, под французской маркой. Наладил к демонстрации, чтобы все было в действии, как надо. И вдруг в самый разгар съезда… Офицер Главного морского штаба, явившись прямо на заседание, разыскал его среди публики и просил возможно скорее пожаловать в штаб. Дело совершенно неотложное. Там приняли его, извинившись за поспешность, но чрезвычайные обстоятельства вынуждают… Видно, работала начальственная машина. Обстоятельства были действительно трагичны. Еще месяц назад броненосец береговой охраны Балтийского флота «Генерал-адмирал Апраксин» наскочил во время штормовой снежной пурги на скалу возле острова Гогланд. Острым своим носом скала пропорола корпус корабля и вошла глубоко внутрь. Броненосец оказался насаженным, как на рог, с зияющей раной. Вода грозила затопить его совсем. Никакие попытки взять его на буксир и стащить со скалы не удавались. Стало очевидным, что потребуются большие спасательные работы. А зима брала свое, Финский залив затягивало льдом. Вода, заливающая броненосец, замерзнет. Еще хуже, если дело затянется до весны: весенний ледоход окончательно сомнет, изуродует неподвижный, пригвожденный к месту корабль. Скандал на флоте! Чрезвычайное происшествие! Загремели устные и письменные приказы по морским командам и штабам. Собралась спасательная экспедиция. Но обстановка все осложнялась. Вокруг острова Гогланд образовались уже ледяные поля. Морозы свирепствовали. Как же подойти к нему, к Гогланду? Подвезти людей, материалы, снаряжение… Беда заставляет!.. Вспомнили вдруг о том, что вызывало до сих пор у многих лишь удивление или насмешку. «Ермак». Фантазия адмирала Макарова. Его придуманный чудной корабль, названный ледоколом. Только недавно построенный и спущенный на воду. Может, и в самом деле?.. И полетели приказы из Главного штаба в порт Ревель: ледоколу «Ермак», погрузив экспедицию, отправиться к острову Гогланд и пробиться к месту аварии. Сумасбродная идея беспокойного адмирала — к Северному полюсу напролом! — вдруг была вызвана словно на генеральную репетицию. Замерзший Финский залив с нагромождением ледяных торосов — чем не тот же Северный полюс! Но вот еще беда. Как руководить спасательными работами? Нужна постоянная связь. Сведения, запросы, указания, срочные меры… Постоянный обмен между Гогландом и Петербургом. Иначе не справиться. Но Гогланд не связан телеграфным кабелем с берегами. Гогланд — как отрезанная точка от Большой земли. Да к тому же еще в ледяном плену сейчас. Ближайшее расстояние от него до берегов Финляндии — около полусотни верст. И эти полусотни верст в такое время почти ни для кого непроходимы. Ледяные поля, снега, полыньи, торосы. Только какой-нибудь очень редкий, опытный житель острова отваживается иногда на этот путь. Берет с собой легкую лодку, тащит по льду, гребет через разводья, вытаскивает снова на лед, а потом перед снегами бросает вовсе и пытается стать на лыжи. Если, конечно, нет бурана, если лед не разбитый, если не лютует страшный мороз. Опасный, смертельный путь, который никак нельзя считать никакой связью. А связь все-таки необходима. Без связи — угроза. Срыв спасательных работ. Факт, от которого не уйти. Николай Второй выразил свое монаршее неудовольствие: «Опасные неудобства неимения телеграфа на главнейших пунктах побережья Финского залива… Предписываю вам немедленно войти в Государственный совет с представлением об ассигновании сверхсметного кредита на будущий год на расходы, необходимые для соединения острова Гогланда телеграфным кабелем с материком…» В штабных и министерских кругах новый переполох. Царское повеление о спасении броненосца не может быть выполнено. По крайней мере до весны прокладка подводного кабеля невозможна. Надо, чтобы очистилась вода. Но ждать до весны — значит поставить броненосец под страшную угрозу ледохода. Значит, что же, смириться с его гибелью? Строились разные проекты связи. Возникла даже идея проложить к острову телеграфные провода — на столбах, прямо по льду. Но это сулило такие трудности, что проект тут же отпал сам собой. Где же выход? Отчаяние заставляет… Тут вспомнили о другой ученой фантазии. О том, что, казалось, пожалуй, даже более сомнительным, чем идея ледокола. Воздушный телеграф. Им занимается Попов, преподаватель в Кронштадте. — Вы смогли бы осуществить? — спросили его в Главном штабе. Он смотрел на карту, развернутую перед ним. Плавно очерченный, вытянутый грушей рукав Финского залива. Почти посередине — продолговатое пятнышко острова Гогланд. Там все и случилось. Вокруг водяная пустыня. Ледяная пустыня. — Вот досюда наиболее короткое расстояние. Для передачи сообщений, — острие карандаша ткнулось в точку, где на карте на северном, финском побережье был отмечен городок Котка. Котка связан телеграфной линией с Петербургом. Можно было бы из штаба передавать все распоряжения в Котку, а оттуда… Оттуда надо сделать прыжок через замерзший залив. Воздушный прыжок. Сорок шесть километров. — Как ваш беспроволочный телеграф? Одолеет? Попов не отрывал взгляда от карты. Сорок шесть километров. Им удалось с Рыбкиным, принимая на телефон, дотянуть до сих пор самое большее до тридцати шести, тридцати семи километров. Запуская при этом антенны высоко на змеях. В такую погоду, в метели и стужу на змеи рассчитывать постоянно нельзя. Их можно применять только от случая к случаю. Все придется на мачтах. И не отдельный опыт, а постоянная связь. И не условные сигналы, а правильные телеграфные сообщения. В одну сторону. В другую сторону. Передача и прием. Полностью деловая, практическая телеграфия. С ответственной, очень ответственной целью. И надо преодолеть уже не тридцать шесть километров, а сорок шесть. На десять больше, наверняка. А он знал, чего могут стоить эти лишние десять… Собравшиеся в штабе высшие чины ждали, что он ответит. — Постараюсь… — сказал он. — У нас нет другого выбора, Александр Степанович! — Постараюсь… — кратко повторил. Собрать приборы нетрудно. Они были уже проверены для демонстрации на съезде. Теперь им предстояло другое действие. Конечно, приборы последнего изготовления наиболее сильные. Ночь перед отъездом Попов провел вместе с Рыбкиным на петербургской квартире матери Петра Николаевича. Последние приготовления. Последние указания и советы. Они выработали программу действий. Подсчитали по дням, по часам. Чтобы каждый знал, что в данный момент делает другой там, на отдалении друг от друга, через пустыню Финского залива. Что должен делать. Александр Степанович составил на бумажке расписание: в какой час каждая станция будет посылать, в какой час — принимать. В полдень — перерыв. После перерыва опять работа то на прием, то на передачу. И так круглый день… Если, конечно, вообще что-нибудь пробьется. — Придется еще иметь прожекторы, — сказал Попов. — Красный свет — тире. Белый свет — точка. Возможно, видимость позволит. — Прожекторы? — ревниво спросил Рыбкин. — Разумеется… Надо быть готовым ко всему… — тихо сказал Попов. Да, он прав. В таком деле, как их беспроволочная телеграфия, все было еще так зыбко, неверно, капризно, так мало еще проверено на практике, что… всякое может быть. Надо было очень знать свою аппаратуру и очень верить в то, что в нее заложено, чтобы решиться на такой шаг, какой им сейчас предстоял. И все же не забывать при этом, что существует такая вещь, как страховка. На всякий случай. Рано утром, когда Петербург еще спал в холодной тьме, они разъехались на вокзалы в разные стороны. Рыбкин должен был примкнуть к спасательной партии, отправляющейся на Ревель и оттуда ледоколом на Гогланд. Попова ждали на Финляндском вокзале, чтобы отвезти его в Котку. И вот он на финском берегу, вернее, на крохотном островке Кутсало, что торчит сосновой шишкой перед самой Коткой, чуть выдвинутой в море. Здесь было окончательно выбрано место для станции. Так удалось выгадать против Котки почти пять километров. Все-таки на пять километров поближе на юг, к Гогланду. На пять километров легче электромагнитным волнам. Попов вглядывается с вышки туда, на юг, в морозную даль. Там где-то остров Гогланд, там спасательная экспедиция, там Рыбкин с телеграфным снаряжением. Здесь, на Кутсало, уже оборудована станция. В маленьком сборном домике. Установлены приборы, аккумуляторы. И уже возведена мачта для антенны. Высотой почти в пятьдесят метров — чтобы возвышалась над окружающим лесом. Лейтенант Реммерт, назначенный Главным штабом, всем этим энергично распоряжается. Беспроволочная телеграфия пробует свои первые силы на флоте. И антенные мачты устанавливаются, как на флоте, на кораблях. Стеньга, брам-стеньга, брам-штаги, топ и брам-ванты… — слышится здесь все время в распоряжениях, в выкрикиваниях лейтенанта и матросов. Отчаянная работа, в вьюгу, в мороз, когда Реомюр падает ниже двадцати. А там, на Гогланде, в самом кипении ледового моря, было, пожалуй, еще тяжелее. Вся спасательная команда — и матросы, и портовые мастеровые с «Апраксина», и даже жители острова — во главе с командирами и Рыбкиным тащили в этакую вьюгу, через глубокий снег, через ледяные торосы, пробиваясь вперед ломами и лопатами, с надрывным «Эй, ухнем! Сама пойдет!» — тащили на высокий утес гигантское бревно для мачты. А потом еще все оборудование и строительные материалы для сборного домика станции. Лихорадочная работа с рассвета, и весь день, и в темноте — ледокол «Ермак» светил им прожектором.