Уже светало. На полу вокруг дивана в гостиной, с которой давно ушел кот, продолжив поиски спокойного места для ночного сна, стояли пустые ведерки из-под мороженого, грязные чашки из-под кофе, были разбросаны пустые пакеты от печенья, а на самом диване спали двое: он – сидя, откинув голову назад, она – лежа, поджав свои ноги, а на его положив свою голову. Они спали. Было темно, а воздух имел соленый привкус. Именно привкус, а не запах. Слабое свечение исходило от нескольких свечей, что висели на стенах, а их пламя играло красными переливами. Здесь было холодно и сыро, но странное тепло исходило от того, что находилось ниже свечей. Меган присела, чтобы рассмотреть лучше, но уже знала, что увидит там: скрученные обнаженные тела девушек, прикованные цепями к стенам, на которых было множество засохших пятен крови. Не просто пятен, а высохших потоков крови. Кто-то стонал, кто-то был без сознания, а от некоторых тел тепло уже не исходило – они были высушены – обескровлены. Меган знала, что Елизавета Батори, она же графиня Эржебет, предпочитала именно кровь девственниц. «Мерзкая сука», – пришло мысленное послание от ее собственной «темной стороны Луны». Меган понимала, что этих девушек уже не спасти, они мертвы вот уже половину тысячелетия, причем смерть их была ужасной и мучительной. Она знала, что перед ней лишь проекции тех, чей прах истлел задолго до ее рождения, но, глядя на их мучения, ей хотелось им помочь, освободить, не дать стать жертвой кровавой графини. Она надеялась, что все девушки, заточенные в этом подвале или, скорее, подземелье графского замка, учитывая время и место, когда и где они жили – это лишь бездушные куклы, «движущиеся картинки», которые бугимен представляет ей в качестве декораций, она надеялась, что души несчастных упокоены и пребывает в ином, лучшем мире, а не играют «на разогреве» у демона в ее личных кошмарах, надеялась, что с кровью этих девушек графиня и демон, владевший ею, не поглотили их душу. Где-то скрипнули ржавые петли тяжелых дверей, и Меган поняла, что ей впору волноваться не о давно умерших, а о себе, о живой. Жаль, что отправляясь в свое странное царство снов, нельзя обвязаться веревкой, как это делают дайверы или те, кто погружается в глубокие колодцы или расщелины, и, почуяв опасность или отыскав искомое, просто дернуть за веревку, чтобы тебя вытащили те, кто находится наверху. Но «наверху» сейчас находился Николас, который скорее всего тоже спал. «Ничего, – подумала Меган, – рано или поздно завибрирует браслет. Но лучше бы рано…» Послышались шаги. Меган прижалась к стене, куда не попадал свет от свечей, вот только переживала, что ее выпирающий живот может выдать ее нахождение здесь. Они говорили между собой. Было два голоса: мужской и женский, и по простой манере общения между собой Меган догадалась, что скорее всего это была прислуга. Наречие было непонятным для нее, но она припоминала, что Батори была графиней то ли в Венгрии, то ли в Польше. Меган намеренно избегала изучения подобных личностей: она знала, что таковые были в истории, но никогда не занималась самообразованием в этом направлении. Да и ей было плевать, на каком языке шел разговор, ее беспокоило, сколько времени еще пройдет, прежде чем ее разбудит сигнал будильника. Или ее убьют. Она снова почувствовала тепло где-то совсем рядом. Понимая, что тело человека не может быть такой температуры, чтобы буквально излучать жар, она решила, что это тепло символизирует жизнь, которую Эржебет и «выпивала» из несчастных девушек. Меган посмотрела влево и разглядела девчонку лет четырнадцати: светлые растрепанные волосы, едва заметные реснички и брови, запачканная кожа, которая несомненно была очень бледной. Чем больше Меган смотрела на нее, тем больше могла ее разглядеть, словно на девушку кто-то направил луч фонарика. Зеленые глаза, наполненные страхом, жадно впивались взглядом в ровные, такие взрослые черты лица Меган. Засохшие потрескавшиеся губы дрожали и бесшумно шептали то ли молитву Богу, то ли мольбу о помощи у этой странной женщины. Меган приложила указательный палец к своим губам, показывая той, что сама боится и просит не издавать звуков, потом она опустила палец ниже и показала на свой живот. Язык страха и язык смерти не требуют перевода, на всех языках мира они звучат одинаково. Шаги все приближались, но шли эти двое слишком медленно. Меган догадалась что они выбирали «ужин» для своей госпожи, останавливаясь около каждой пленницы и, судя по всему, расценивая ее шансы прожить еще несколько дней. Некоторые девушки стонали от боли, так как им уже были нанесены увечья, некоторые были обескровлены, но не полностью: жизнь еще теплилась в их слабых обнаженных телах, согревая холодный камень, на котором они бессильно лежали, свернувшись клубком. Пара крепких рук подхватила девчушку, что сидела возле Меган. Та болезненно застонала, но была слишком слаба для оказания сопротивления или даже простого крика. Мужчина, что удерживал ее подмышками, что-то грубо говорил ей, а дородная женщина в грязном платье лапала худое, не до конца сформированное тело подростка своими грязными ручищами. Безжизненный, обреченный взгляд в последний раз посмотрел на фигуру в темноте, одетую в странную одежду. Все уже не имело никакого значения. Когда ее увели, Меган, услышав, как снова скрипнули ржавые петли и опустился массивный засов, вышла из тени и прошла по коридору, по которому только что повели на смерть юную девочку. Ребенка. У стен сидели такие же девочки и девушки: юные, напуганные, обессилившие. Некоторые были заперты в подвесных клетках и больше напоминали мертвых, чем живых. Но все же они еще были живы. У некоторых были сломаны пальцы, у кого-то даже руки или ноги, на телах других были порезы: глубокие и не очень, рваные и ровные. Синяки были практически у всех, кроме тех, кто попал сюда, видимо, совсем недавно и еще не был представлен перед госпожой. Одна девушка, заметив Меган – странную незнакомку, которая так странно выглядела, протянула к ней свои худые руки, что-то бессвязно мыча. На ее щеке «красовалась» огромная рваная рана, голая шея и обнаженная грудь были перепачканы высохшей кровью, а когда девушка приоткрыла рот, чтобы что-то сказать, Меган увидела, что вместо языка во рту шевелится лишь короткий его кусок. «…она могла поцеловать девицу, да так сильно, что порой откусывала ее плоть и с жадностью поглощала» – вспомнилось Меган. Она не могла удержаться. Возможно, в ней взыграла человечность, возможно, гормоны, пробуждающие тот самый прославленный материнский инстинкт, но Меган протянула свою руку в ответ девушке. Когда она коснулась руки, от которой, как она была уверена, так явно исходило тепло, то ощутила холод и смерть, словно коснулась трупа. – Но ведь ты и есть труп, – с сочувствием сказала Меган девушке. Та непонимающе уставилась на нее. Из приоткрытого рта и дыры в щеке сочились кровь и слюна, а рука все крепче сжимала кисть Меган, пока та не почувствовала в ней странную вибрацию. – Прекрати, – строго сказала Меган, – прекрати это. Уже через мгновение она поняла, что вибрация была вызвана будильником в браслете. Меган оглянулась: лучи солнца пробивались в окно, освещая тот беспорядок, который они с Николасом оставили в гостиной после этой ночи, сам Ник из-за неправильного положения головы забавно похрапывал, сидя на диване, а на его серых пижамных штанах остался мокрый след от слюны Меган, которая натекла на них, пока та спала на его ногах. Все закончилось благополучно. Было мерзко, было страшно, но не настолько, чтобы прервать слюноотделение, которое обычно у людей почему-то ассоциируется со «сладкими снами». Меган только что развеяла этот миф: «пускать слюни» можно даже наблюдая за предсмертными человеческими мучениями. Она тихо поднялась с дивана, стараясь не разбудить Николаса: в отличии от нее он спит впервые за эту ночь, которая уже – утро. Она захотела укрыть его, но решила, что так уж точно разбудит, а потому тихо прошла в кухню. Мистер Блонд уже наплевательски относился к тому, что время было слишком ранним, потому что вся прошедшая ночь была для него сплошным испытанием. Присутствие хозяйки одной, да еще и на кухне подействовало на него успокаивающе: хоть что-то нормальное и привычное, пускай и в такую рань. Меган даже позволила запрыгнуть ему на столешницу, чего не разрешала после того, как к ним переехал Николас. Кот довольно мурчал, подставляя руке хозяйке свою белую голову. – Ты знаешь, мистер Блонд, – шепотом сказала ему Меган, – что твоя жизнь лучше жизни многих людей в этом мире? А в прошлые времена… – она задумалась. – В прошлые времена тебя бы съели, причем по упитанности ты бы сошел за небольшую свинку, – она потрепала его за холку, доставив ему тем самым неописуемое удовольствие, – а из твоей белой шкурки сшили бы шапку. Или воротник. Но тебе несказанно повезло родиться в наше время, к тому же не от беспородной кошки в водостоке, чьи котята редко доживают до того возраста, когда могут питаться самостоятельно, а от элитной мамаши, хозяева которой тебя продали, скажем так, не дешево… Джеймс Блонд мурчал. К словам хозяйки он тоже относился наплевательски. Она его гладила и даже чесала за ушком – хорошо, позволила запрыгнуть на столешницу – отлично, потянулась рукой к банке с консервами – что может быть лучше? Какое ему за дело до безродных котят в водостоке? Под пластырем болело. Ночь прошла, Меган выстояла, пережила ее. Пережила достойно. Но под пластырем болело… 1:3 в ее пользу – лишь в одном из четырех этих ужасных кошмаров бугимен добрался до нее руками воссозданных им монстров, которые когда-то были людьми. И это самое страшное во всей ситуации: эти люди, точнее – нелюди, были реальными личностями, они действительно убивали, творили жуткие вещи, унижали других людей, ставя себя превыше их. На какое-то время Меган словно вернулась в недалекое прошлое: она сидела у себя на кухне, в большой чашке было еще теплое какао, рядом – кот, который долгое время был единственным мужчиной, с которым она тесно общалась. Тишина. Если не думать о том, что из-под майки выпирает беременный живот, на который к тому же еще и наложен пластырь, то можно захлебнуться нахлынувшей ностальгией. Она любила быть одна, она ценила свое уединение (не одиночество!), ей было хорошо, зная, что она принадлежит только себе. Но тут со спины тихо подошел Николас, положил свои руки на ее хрупкие плечи, поцеловал в макушку и поинтересовался тем, как она себя чувствует. В тот момент она поняла, что ей хорошо, зная, что она принадлежит только ему. – Давно не спишь? – спросил он. – Извини, я отключился… – Все нормально, – ответила Меган, – а не сплю уже примерно… – она взглянула на часы, – один пролет между будильниками. – У нас теперь своя единица измерения, – улыбнулся Ник. – Я сообщу на работу, что сегодня неважно себя чувствую. Скажу, что из-за плохой погоды сильно болят места переломов. – Но ведь небо ясное, – Меган улыбнулась. – Ничего не знаю, – серьезно ответил Николас, – у каждого свое понятие «плохой погоды». Может для меня хорошая – это когда идет ливень и сверкает молния, а вот солнце я не переношу. – Ты не спал всю ночь. – Попробую поспать днем. А ночью снова буду твоим сторожем. – Не надо, правда. Не мучай себя. Я уменьшу время между сигналами будильника. – Посмотри на это, – он коснулся ее майки, где был наложен пластырь, – нет, я буду твоим сторожем. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы я тебя тогда не разбудил. – Сейчас я видела сон, – сказала Меган, – когда мы заснули на диване… И она пересказала ему свой последний сон, отметив, что ей повезло, что, оказавшись «там», она была именно в подземелье замка Батори, а не удостоилась аудиенции печально известной графини. – А что с остальными снами? – спросил Николас. – Все четыре письма отозвались в твоем подсознании? И кто это сделал… – он указал на ее живот. – Конечно, если тебе тяжело, то не рассказывай. – Я уже прошла через это, что мне теперь стоит просто рассказать? И она рассказала ему, но прежде он заварил себе кофе, чтобы темные круги под глазами – следствие бессонной ночи – насытились искусственной бодростью и стали еще темнее. Да, все четыре письма отпечатались в ее памяти, чтобы ночью предстать уже не текстом на бумаге, а движущимися картинками, которые оживали в ее удивительно странных снах. Первым ей приснился японец. Меган рассказала Николасу, как видела людей в камерах: там были и японцы, и китайцы, и люди европейской внешности. Большинство из них лежали на кушетках, та или иная часть тела была перебинтована, часто – отсутствовали конечности. Один человек не имел лица, и Меган тут же вспомнились «дохлые сучки» – вот, откуда бугимен взял их образ, подумала она. Этот же человек еще был жив, но, судя по его состоянию – ненадолго. У одного человека, сидевшего, кажется, в стеклянной комнате, все лицо было усеяно красными волдырями и гниющими ранами. Он поднял безумные глаза на Меган и отвратительно улыбнулся ей: губы лохмотьями свисали вниз, обнажая воспалившиеся десна. Меган подумала, что так выглядит смертник, который уже знает, что не проживет и пару дней. Его безумие – оно было его способом принятия неизбежности. А затем ее обнаружили. Несколько японцев в венной форме преследовали ее, а за ними она видела спокойного, улыбающегося человека в очках. «Широ», – пронеслось в голове. Он смотрел на нее, как коллекционер смотрит на интересную для него вещицу, предвкушая, что вот-вот приобретет ее на аукционе. И какого же было его удивление, когда эта странная белая женщина, к тому же еще и беременная, что пробуждало к ней еще больший интерес, просто исчезла. А потом было суждено исчезнуть и ему вместе с его солдатами и многочисленными живыми экспериментами. «Возвращайся в ад», – успела подумать Меган перед тем, как открыть глаза и попросить Ника напомнить ей, почему он с ней. Услышав его и успокоившись, она снова заснула. Заснула, чтобы проснуться в прекрасном доме: старинная мебель, картины в золоченых рамах, искусной работы подсвечники, и все это в сочетании с блеском и идеальной чистотой. Меган уже догадалась, кому мог принадлежать этот дом, но надеялась, что ошибается. Послышались приближающиеся разговоры, на это раз она понимала язык, но не могла вслушаться в то, о чем говорили голоса. Ей хватило уже того, что они становились все громче, а значит эти люди подходили все ближе. Меган, пригнувшись, стала подниматься вверх по лестнице, стараясь прятаться за резной деревянной балюстрадой. Ей было страшно, но и не менее интересно: окажись она в этом доме при других обстоятельствах и в полной уверенности, что ей ничего не грозит, Меган с удовольствием изучила бы все, что в нем находилось и принадлежало ушедшей эпохе. Но не сейчас. Она поднималась медленно, но выше тоже были слышны голоса. Ее внимание привлекла маленькая лестница, и Меган, миновав второй этаж, решила подняться выше. Она знала, что нельзя. Но не она была сценаристом. Дверь на чердак была прикрыта, раскрытый замок висел на петли. Меган заглянула – тишина. Ничего не видно и не слышно. Бесшумно она вошла в небольшую комнату чердака, напрочь утратив чувство страха и инстинкт самосохранения. Она двигалась, словно ее движениями управлял кто-то другой, при этом пробуждая в ней интерес к тому, что происходит за дверью. Она врезалась во что-то, но, к счастью, беззвучно. Когда Меган присмотрелась, то чуть было не закричала, вовремя прикрыв рукой рот – этот вскрик выдался наружу в реальном мире в виде стона, который насторожил Николаса. У ног Меган стоял небольшой ящик, в котором было… тело. Тело, которое шевелилось. Кажется, это была женщина. Меган даже побоялась предположить, в скольких местах нужно было сломать кости несчастной, чтобы буквально утрамбовать ее в такой небольшой ящик. Ужасы, которые ей открывались дальше, просто поражали своей изощренностью: у одной негритянки не было ни рук, ни ног. И она была живой! Голое тело было перепачкано собственными испражнениями. Открытые глаза… таких глаз Меган еще не видела: зрачки бегали, но взгляд был мертвым. Вспомнив из истории психиатрии то, чему ее учили о лоботомии, Меган предположила, что взгляд после этой операции должен быть примерно таким. «Джек Николсон, – подумала Меган, – это взгляд Джека Николсона перед тем, как на его лицо положили подушку». Фильм этот она смотрела еще в детстве с братом, поэтому не помнила, как звали героя Николсона, но взгляд у негритянки без конечностей был такой же мертвенно-пустой. Меган понадеялась, что девушка все же сошла с ума от пережитой ею боли, а не пребывает в постоянном осмыслении своего ужаснейшего положения, своей безысходной ситуации. В соседней клетке сидел прикованный к стене обнаженный чернокожий мужчина, который мужчину напоминал лишь своим небритым лицом: кожа на его груди в области сосков была, по всей видимости, срезана, а на ее место пришита женская грудь, принадлежавшая одной из рабынь, так как тоже была коричневого цвета. Конечно же, «протезы» не прижились, побледнев и сморщившись, спровоцировав обширный абсцесс на груди мужчины. Эта боль его, казалось, не занимала, так как его ноги то и дело подрагивали от другой, не менее обширной раны: у раба были вырезаны все мужские гениталии, а не так давно зашитая на их месте рана, сильно кровоточила. Совсем рядом – в соседней клетке – не двигаясь, на спине лежала девушка ее руки и ноги были привязаны к четырем углам клетки, словно «распиная» изувеченное тело: грудей ее не было, и было не сложно догадаться, куда они подевались, а между ног побледневшим, безжизненным, но пришитым куском мяса лежало то, что что еще недавно делало мужчину рядом мужчиной. Женщина была мертва. И это было для нее благом, решила Меган. – Меган! – услышала она свое имя и посмотрела вправо. Там стояла невысокая стройная женщина, которая в одной руке держала хирургическую пилу времен начала девятнадцатого столетия, а во второй – бокал вина. Или там было не вино? Лицо женщины было перепачкано кровью. И она звала Меган по имени. Снова. Открыв глаза, она поняла, что звала ее не мадам Дельфина Лалори, а ее Николас. – Это было жутко, – сказала она, – неописуемо жутко. Третий сон был самым коротким, но самым опасным для Меган. Она оказалась в немецком концентрационном лагере, при чем в отличии от двух предыдущих – ей не удалось скрыть своего присутствия там. Охрана тут же ее задержала и отвела к коменданту, в кабинете которого читала книжку его жена. Увидев напуганную беременную женщину, присутствие в закрытом лагере которой было само по себе странным, Ильза тут же заинтересовалась ею. Она приказала солдатам выйти из кабинета и, когда те ушли, оставив Меган со связанными руками стоять посреди комнаты, сообщила мужу, что хочет заполучить эту уже натянутую кожу во что бы то ни стало. Меган не понимала языка, но, начитавшись о жутких увлечениях Ильзы Кох, поняла, о чем шла речь. Не долго думая, комендант вышел из-за стола, обошел вокруг Меган и схватил ее за руки, которые и без того были за спиной. Ильза с глазами сумасшедшего ученого достала из кожаной сумочки, на которой был изображен странный рисунок птицы (татуировка на человеческой коже – решила Меган), набор скальпелей и, приподняв майку на животе незнакомки, легко и аккуратно провела лезвием над ее трусиками. Меган заорала от боли, и Николас разбудил ее. Глава 22 Следующие несколько недель сны Меган по большей части были лишены всякого смысла, но она знала, что это и не ее сны вовсе, а той, которая в ней – ее маленькой дочери, которую она ни разу не видела, но знала ее так, как никому и никогда не будет суждено узнать: она видела ее мысли, ее сны, ее первые мечты и фантазии.