И как женщина, которую бросил муж или бесцеремонно уволили с работы, я не думаю о том, куда приведет эта дорога. Я концентрируюсь на том, что иду домой, вместе с Рубеном, в собственную кровать. Сегодня мне приснится окошко тюремной камеры, я знаю это. Рубен заваривает чай: наливает молоко, потом горячую жидкость янтарного цвета – и передает мне. В окне соседка Эдит и ее дочь возвращаются после прогулки с собаками. Эдит в инвалидном кресле, которым иногда пользуется. Собаки выглядят старше, чем я помнила: их бороды белее, а ноги тоньше. Я отворачиваюсь от окна. Рубен пристально смотрит на меня и ждет. Ему больше не нужно ничего говорить. Рубен никогда ничего не ждет от меня, никто ни о чем не спрашивает. Но сегодня ему нужны объяснения. И, не откладывая, все ему рассказываю. Он слушает, не произнося ни слова, он всегда был хорошим слушателем. И почти не прерывает зрительный контакт, даже когда отхлебывает свой черный кофе – он никогда не пьет чай. В конце рассказа Рубен откидывается на стуле и говорит: – Джо. Я ожидаю, что он как всегда будет строг, но справедлив. Он всегда сперва молча слушает, а затем суммирует все это в одном предложении; обычно это предложение, которое никто другой не смог бы сказать мне. «Тебе нужно перестать видеться со своими долбаными родителями-грубиянами» или «Тебе надо научиться защищать себя». – Все… Все будет хорошо, – говорит он, нежно похлопывая меня по ноге. – А потом, после всего этого? – А после всего этого… дети, – и он кивком подтверждает, что мы на одной стороне, даже в сложные времена. – Рыжие дети, – уточняю я. – Точно. Меня переполняет чувство легкости из-за принятия им ситуации и утешения, которого я даже не ждала от него. От радости кружится голова. Я присаживаюсь поближе к нему. Возможно, все будет в порядке, все закончится через несколько месяцев. Мы вряд ли будем шутить над произошедшим, но в любом случае все пройдет. Рубен всегда прав, и я ему верю. И именно поэтому я говорю: – Мы с Сарой обсуждали, как долго парень пролежал лицом в воде… – В воде? – переспрашивает Рубен. – Да. Он замер и ничего не сказал, но что-то изменилось. Я уже собираюсь сказать ему об этом, но он как-то странно смотрит на меня. Как будто заново оценивает. – И как долго? – На самом деле – нисколько, – я снова вру. – Я сразу его оттащила подальше. Но Сара почему-то спрашивала. Рубен кивает. – Хорошо, – говорит он, – возможно, она… Скорее всего просто уточняла. – Да. Я сразу же все сделала. Он молчит. Жду несколько секунд. Он отпивает кофе, шумно глотая. Молчит и не смотрит на меня. Я хорошо считываю его эмоции, поэтом и удивлена. Обычно он сочувствует правонарушителю и аутсайдеру, но сейчас между его бровей залегла морщинка, верхняя губа слегка приподнялась, и я знаю, о чем он думает: «Как ты могла это сделать, Джо?» Но вслух он этого не говорит. Да и зачем? Глава 11 Молчание О случившемся пишут во всех газетах. Я не могу поискать информацию в интернете, не могу спросить кого-нибудь или посмотреть видео на «айпаде» из страха оставить улики, но могу читать газеты, которые приходят каждое утро – Рубен всегда читает их за утренним за кофе. Хватаю местную газету прежде, чем он до нее доберется, и раскрываю ее на освещенной солнцем кухне. Наконец перестал идти мокрый снег, и на улице искрится иней. Полиция расценивает его смерть как подозрительную. Заголовок статьи на девятой странице. Снова и снова перечитываю это предложение. Полиция приглашает всех, кто был в то время поблизости, дать показания. Похороны состоятся в следующий понедельник. Собираюсь смять газету, чтобы выкинуть прежде, чем Рубен увидит и спросит меня, собираюсь ли я дать показания, но тут замечаю выделенную цитату: По Имрану будут скучать. Мохаммед Абдулла, имам Паддингтонской мечети. По нему будут скучать из-за меня. Я сминаю газету и выкидываю в ящик для переработки бумаги у дверей Эдит. Моя левая рука ноет от резкого движения, и я звоню нашему семейному врачу. Должна же я что-то сделать, поэтому записываюсь на прием. Разберусь хотя бы с рукой, если больше ни с чем не могу. Следующим утром свешиваю ноги с кровати, и пот, теперь постоянно покрывающий меня, испаряется с них, вызывая покалывания на коже. Я еще не спрятала ни одной улики, просто смотрю по ночам бесконечные сериалы, если не могу уснуть, и не делаю ничего, чтобы решить свои проблемы. «Это “типичная Джоанна”», сказал бы Рубен, знай он, что происходит. «Классическая Джоанна». Это не унижение, просто факт – я действительно обычно так себя и веду. Вот только я не могу полностью игнорировать случившееся. Обычно у меня нет проблем с тем, чтобы не обращать внимания на что угодно. Например, в прошлом квартале мы получили огромный счет за газ, потому что постоянно включала отопление, – так я просто спрятала его под кровать. Припухлость в подмышке не проходила больше восемнадцати месяцев, но я не ходила к врачу. В конечном итоге все прошло, но закончиться могло и плохо. Но сейчас я не могу успокоиться. Постоянно кручу в голове мысли, и меня бросает то в жар, то в холод. Я должна избавиться от улик, это самое главное. Но пока я даже не попыталась ничего предпринять, так и не решилась. Ощущение вины – это плохо, но нужно защитить себя. И начинать надо сейчас. Звоню на работу, говорю Дейзи в офисе, что иду ко врачу. Я пойду, просто позже. Дейзи не удивилась. Мой брат Уилф сам никогда не брал больничный и считает мои походы к врачам удивительными. Мы были братом и сестрой Мерфи. И учились в Оксбридже. Участвовали в управлении учебой, в музыкальных постановках, играли в оркестре, состояли в команде по плаванию. Мы были знамениты. И когда-то вели себя очень похоже. Мы могли многого достичь, но были раздолбаями: неохотно делали домашнюю работу, зато у нас всегда находилось время для поисков Нарнии в саду за домом (однажды Уилф помочился в кустах, и папа сделал ему выговор за вульгарность) и прыжков на кроватях. Мы были союзниками в борьбе с нашими деспотичными родителями и всем остальным миром. А затем брат изменился, или скорее это я сбилась с пути. Я поступила в Оксфорд, точнее меня заставили, а вот Уилф – он сам этого хотел. Стал человеком, участвующим в шести марафонах за год и постоянно говорящим о тренировочных забегах. Человеком, который придет на празднование твоего тридцатилетия в итальянский ресторан и будет обсуждать ситуацию на рынке ценных бумаг. И, несмотря на то, что брат бы меня осудил, я не чувствую никакой вины, что назвалась больной. Я ведь даже не библиотекарь, у меня нет квалификации. Кроме того, у Эда выходной, и надеюсь, он никогда не узнает, что меня тоже не было на месте. Я составляю список, сидя на полу у кровати: провожу в уме инвентаризацию возможных улик. Пальто Туфли Камеры видеонаблюдения Перчатки Шарф Внешность Свидетели ДНК? Смотрю на свое отражение в дверце гардероба – и меня передергивает. Это все так по-дилетантски. Если бы это произошло с Рубеном – не то, чтобы нечто подобное могло бы с ним произойти, думаю я и хмурюсь; не только из-за его моральных качеств, но также и из-за его гендера, – он бы сразу знал, что делать. Обратила ли полиция внимание на следы от туфлей на месте преступления? Проверили ли они каждую камеру видеонаблюдения, опросили всех в районе, искали мельчайшие частицы ДНК, которые могли остаться на ступенях? Или они просто решили, что это все необъяснимо и, может, этот мужчина просто споткнулся? Не знаю. Первое, что нужно сделать – это избавиться от всего, что было на мне надето в тот вечер. Сжечь вещи я не могу – это привлечет слишком много внимания. И выбрасывать их в мусорный бак не хочу – буду беспокоиться, где они окажутся и не приведет ли этот след ко мне. Решаю отнести их в контейнер для сбора старой одежды, установленный в супермаркете. Тогда они станут анонимными и смешаются с другой одеждой. Сажусь в машину, прихватив с собой холщовую сумку, набитую одеждой и обувью, – этими прекрасными туфлями, с ленточками цвета сливок, надетыми лишь однажды, и еду в супермаркет. Мои руки вспотели и скользят по рулю, оставляют след на пластиковой ручке двери, когда я выхожу. Я выхожу из машины, и в моих глазах отражается молочно-белый зимний свет. Мужчина передо мной методично загружает блузки и юбки в контейнер. Не могу перестать смотреть на его руки и лицо. Кажется, он старается не плакать, его подбородок сильно вздрагивает, а руки трясутся. Шалфейно-зеленая блузка, мятая льняная юбка, пара остроконечных туфель на каблуке. Он подносит к лицу кремовую блузку и нюхает ее. Наконец догадываюсь, что это одежда его жены. Неудивительно, что его подбородок дрожит. Интересно, сколько недель или месяцев ему потребовалось, чтобы принять случившееся и разобрать ее половину шкафа, принести вещи сюда и сдать на благотворительность. И как я могу вмешаться и прервать это? Не просто прервать, а запятнать своим грязным делом? А что, если меня все-таки опознают? И его – вдовца – вызовут в суд, потому что он видел, как я избавляюсь от улик, и еще раз заставят пережить тот день, когда он наконец набрался мужества выбросить вещи своей жены? Не могу допустить, чтобы это случилось.