А мы с Настенькой, с внучкой, были дома. Телевизор у нас не работал, давно сломался из-за старости. Ждали: «Вот Олеська приедет — новый купим». Затеяли уборку. Стирку. Нам почему-то весело-весело, в этот день смеялись и смеялись. Пришла моя мама… наша бабушка… с огорода: «Ой, девочки, что-то вы сильно веселые. Смотрите, как бы плакать не пришлось». У меня упало сердце… Как там Олеська? Но вот только вчера мы ей звонили, был праздник — День милиции: ей вручили значок «За отличную службу в МВД». Мы поздравили. «Ой, я вас так всех люблю, — сказала она. — Скорее хочу увидеть родную землю». Половина моей пенсии уходила на телефонные звонки: услышу ее голос и как-то проживу еще два-три дня. До следующего звонка… «Мама, ты не плачь, — успокаивала она меня. — Я ношу оружие, но не стреляю. С одной стороны — война, а с другой — спокойная обстановка. Утром я слышала, как мулла поет, это у них молитва такая. Горы тут живые, а не мертвые — до самых вершин в траве и в деревьях». В другой раз: «Мама, чеченская земля вся пропитана нефтью. Копай в каждом огороде — всюду нефть». Зачем их туда послали? Они там воевали не за Родину, а за нефтяные вышки. Капля нефти теперь стоит как капля крови… Забежала одна соседка… через час другая… «Чего они, — думаю, — разбегались?» Прибегали-то без дела. Посидят и уходят. А по телевизору уже несколько раз передали… До утра мы ничего не знали. Утром позвонил сын: «Мама, ты дома будешь?» — «А что ты хочешь? Я собираюсь в магазин». — «Ты подожди меня. Я приеду, когда ты отправишь Настю в школу». — «Пусть дома сидит. Кашляет». — «Если температуры нет, отправляй в школу». У меня упало сердце, меня всю заколотило. Колотун напал. Настенька убежала, а я вышла на балкон. Вижу: сын идет не один, а с невесткой. Я ждать уже не могла, еще две минуты — мне через край! Выскочила на лестничную площадку и кричу вниз: «Что с Олеськой?». Видно, я так кричала… таким утробным голосом… что и они мне в ответ закричали: «Мама! Мама!». Вышли из лифта и стоят. Ни слова. «Она в больнице?» — «Нет». У меня закружилось все перед глазами. Завертелось. Потом плохо… мало помню… Откуда-то набралось много людей… Все соседи пооткрывали двери, поднимают меня с цемента, уговаривают. А я ползаю по полу и хватаю их за ноги, ботинки целую: «Люди добрые… миленькие… не могла она бросить Настеньку… свое солнышко… свет в окне… Ми-и-и-ле-еньки-и-и-е…». Я билась лбом о пол. В первые минуты не веришь, хватаешься за воздух. Не умерла, а вернется калекой. Без ног… слепая… Ничего, будем с Настенькой ее за руки водить. Главное — живая! Кого-то хочется об этом попросить… на коленках вымолить… Много-много людей… полный дом чужих людей… Наколют лекарствами — я лежу, очнусь — опять вызывают «скорую». У меня в доме война… А у людей своя жизнь. Никто чужое горе не понимает, дай Бог свое понять. У-у-у… Все думали: я сплю, а я лежала и слушала. Горько мне, горько… «…У меня двое сыновей. Еще в школе учатся. Собираю деньги, чтобы откупить их от армии…» «…Наш народ терпеливый — это точно. Человек — мясо… война — работа…» «…Евроремонт нам влетел в копеечку. Хорошо, что итальянскую плитку раньше купили, еще по старой цене. Пластиковые окна себе поставили. Бронированные двери…» «…А дети растут… Порадуешься, пока они маленькие…» «…Там война и тут война… Каждый день стреляют. Взрывают. Едешь в автобусе — страшно, в метро боишься войти…» «…У соседа сын был безработный. Пьянствовал. Завербовался в контрактники. Через год вернулся из Чечни с чемоданом денег: машину купил, жене шубу и золотое кольцо. Съездили семьей в Египет… Сейчас без денег ты — ноль. А где их заработать?» «…Разворовывают… рвут Россию на куски… Большой пирог!» Эта война поганая! Была она где-то далеко… далеко… И пришла ко мне в дом. Я Олеське крестик повесила… Не сберег. (Плачет.) Через день нам ее привезли… Все текло… гроб мокрый… Обтирали простынями. Начальство: скорей… скорей… скорее надо хоронить. «Не открывайте. Там — студень». А мы открыли. Всё надеялись, что ошибка. По телевизору передали: Олеся Николаева… двадцать один год… Возраст неверный. Вдруг это другая Олеся? Не наша. «Там — студень…» Выдали нам справку: «…преднамеренное самоповреждение выстрелом из табельного оружия в правую часть головы…». Что мне бумажка! Я сама хочу посмотреть, потрогать. Погладить своими руками. Когда открыли: лицо было живое, хорошее… и маленькая дырочка на левой стороне… Такая маленькая… совсем… ну, карандаш войдет. Опять неправда, как и с возрастом, дырочка на левой стороне, а пишут — на правой. Уехала она в Чечню со сводным отрядом милиционеров со всей Рязани, а помогали нам хоронить из отделения милиции, где она служила. Ее товарищи. И все они в один голос: какое это самоубийство? Это не самоубийство, а выстрел примерно с двух-трех метров… Выстрел?! А начальство торопило. Помогали, толкали. Привезли ее поздно вечером, а утром следующего дня, в двенадцать часов, уже похоронили. На кладбище… У-у-у… Сила у меня была… у человека не может быть такой силы… Крышку гроба прибьют, а я оторву, зубами бы гвозди грызла. Начальства на кладбище не было. Отказались все от нас… государство первое… В церкви не захотели отпевать: грешница… Бог такую запутавшуюся душу не примет… Ну как так… Как же так? Я теперь в церковь хожу… свечку поставлю… Подошла один раз к батюшке: «Разве Бог только красивые души любит? Если так, то зачем Он тогда?». Рассказала ему все… Я много раз уже это рассказывала… (Молчит.) Батюшка у нас молодой… Заплакал: «Как вы еще живы и не в сумасшедшем доме? Дай ей Господь Царствие небесное!». Помолился за мою девочку… А люди всяко говорили: из-за мужика девка стрельнула. По пьянке. Всем известно, что пьют они там беспробудно. И мужики, и бабы. Хватила я горя… полным ртом… Она собирала чемодан… А мне хотелось все топтать, рвать. Руки себе кусала, хоть свяжи руки. Не могла спать. Ломало все кости, судороги по телу. Не сплю… и вижу сны какие-то… Вечный лед, вечная зима. Все в серебристо-голубом цвете… А то будто они с Настенькой идут и идут по воде, и никак не доберутся до берега. Одна вода… Настеньку вижу, а Олеська скоро пропала с глаз… Нет ее и нет… И во сне я испугалась: «Олеська! Олеська!» — зову. Появляется. Но не как живая, а как портрет… фотография… и на левой стороне у нее синяк. Как раз в том месте, где пуля прошла… (Молчит.) Это она еще только чемодан складывала… «Мама, я еду. Я уже рапорт написала». — «Ты одна воспитываешь ребенка. Они не имеют права тебя посылать». — «Мама, меня уволят, если я не поеду. Ты же знаешь: у нас все добровольно-принудительно. Но ты не плачь… Там уже не стреляют, а строят. А я буду охранять. Поеду и заработаю, как другие». Девчонки ихние уже ездили, все было нормально. «В Египет тебя свожу, пирамиды посмотрим» — это мечта у нее была. Порадовать хотела маму. Бедно мы жили… с копейки… Выйдешь в город — всюду реклама: купи машину… возьми кредит… Покупай! Только бери! В любом магазине стоит посреди зала — стол, а то и два — оформляй кредиты. Возле столов всегда очередь. Люди устали от нищеты, всем захотелось пожить. А я в другой раз не знала, чем их накормить, картошка и та кончится. И макароны. На троллейбусный билет не хватало. После техникума поступила она в педагогический институт на психолога, год проучилась — денег нет платить. Отчислили. У моей мамы пенсия — сто долларов, и у меня — сто долларов. Наверху… они там нефть качают и газ… но это не нам доллары текут, а им в карман. Простые люди, как мы, ходят по магазинам и только смотрят, как по музеям ходят. А по радио, как вредительство какое-то, специально, чтобы народ разозлить — любите богатых! Богатые нас спасут! Дадут работу… Показывают, как они отдыхают, что едят… Дома с бассейнами… Свой садовник, свой повар… Как когда-то у помещиков… при царе… Посмотришь вечером телевизор: какая гадость — и ложишься спать. Раньше много людей голосовало за Явлинского и за Немцова… Я общественницей была, на все выборы бегала. Патриотка! Мне Немцов нравился, что молодой и красивый. А потом все увидели — демократы тоже хотят хорошо жить. Про нас забыли. Человек — пыль… пылинка… Народ опять повернул к коммунистам… При них ни у кого миллиардов не было, у всех было понемногу, всем этого хватало. Каждый чувствовал себя человеком. Я была как все. Я — советский человек, и моя мама — советский человек. Строили социализм с коммунизмом. Детей воспитывали: торговать стыдно, и не в деньгах счастье. Будь честным, а жизнь отдай Родине — это самое дорогое, что у нас есть. Всю жизнь гордилась, что я советский человек, а теперь вроде как стыдно, вроде ты уже неполноценная какая-то. Были идеалы коммунизма — теперь идеалы капитализма: «Не щади никого, ибо тебя не пощадят». «Мама, — говорила Олеська, — ты живешь в стране, которой давно нет. Ты ни в чем мне не можешь помочь». Что с нами сделали? Что с нами… (Останавливается.) Так много хочу вам сказать! Так много! Но главное-то что? После смерти Олеськи… Нашла я ее школьную тетрадку с сочинением: «Что такое жизнь?». «Я рисую себе идеал человека… — писала она. — Цель жизни — это то, что заставляет тебя подниматься вверх…» Я ее этому учила… (Рыдает.) Поехала на войну… она не способна была убить мышь… Все было не так, как должно быть, а как было — я не знаю. От меня скрывают… (Кричит.) Погибла моя девочка бесследно. Так нельзя! Моей маме в Отечественную войну было двенадцать лет, их эвакуировали в Сибирь. Дети… они там работали на заводе по шестнадцать часов в сутки… как и взрослые. За талон в столовую, где дадут миску макарон и кусочек хлеба. Хлебушка! Изготавливали снаряды для фронта. Умирали возле своих станков от того, что еще маленькие. Зачем люди тогда убивали друг друга — она понимала, а зачем сейчас убивают — не понимает. Никто не понимает. Эта война поганая! Аргун… Гудермес… Ханкала… Услышу — выключаю телевизор… Справочка у меня на руках: «…преднамеренное… выстрелом из табельного оружия…». И Настенька осталась… девять лет Настеньке… Я теперь и бабушка, и мама. Вся больная, хирургами порезанная. Три операции. Здоровья нет, никакого здоровья нет, а откуда ему быть? Выросла я в Хабаровском крае. Тайга, тайга. Жили в бараках. Апельсины и бананы видели только на картинке. Ели макароны… Сухое молоко и макароны… изредка тушенка в банках… Мама завербовалась на Дальний Восток после войны, когда молодежь позвали Север осваивать. Звали, как на фронт. На великие стройки ехали одни голодранцы, как мы. У кого ни кола ни двора. «За туманом и за запахом тайги» — это из песен… из книжек… а мы от голода пухли. Голод нас погнал на подвиги. Я малость подросла и тоже пошла на стройку… Строила с мамой БАМ. И у меня есть медаль «За строительство Байкало-Амурской магистрали» и пачка грамот. (Молчит.) Зимой морозы под пятьдесят градусов, земля замерзала на метр. Белые сопки. Такие белые под снегом, что их уже не видно и в хорошую погоду. Не различишь. Сопки я на все сердце полюбила. У человека есть большая Родина и маленькая родинка. Так вот там моя родинка. В бараках стенки тоненькие, туалет на улице… Но — молодость! Верили в будущее, всегда верили… Жизнь, и правда, с каждым годом улучшалась: то ни у кого не было телевизоров, ни у кого! — и вдруг они появились. Жили в бараках… И вдруг стали давать отдельные квартиры. Пообещали: «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Это я… я буду жить при коммунизме?! (Смеется.) Поступила на заочное отделение в институт, выучилась на экономиста. Денег за учебу не надо было платить, как сейчас. Кто бы меня выучил? За это я благодарна советской власти. Работала в райисполкоме в финансовом отделе. Купила себе мутоновую шубу… хороший пуховый платок… зимой закутаешься — один нос торчит. По колхозам ездила с проверками, в колхозах разводили соболей, песцов, норок. Уже неплохо мы жили. Я маме тоже шубу купила… Тут объявили нам капитализм… Пообещали, что коммунисты уйдут и всем будет хорошо. Народ у нас недоверчивый. Горем наученный. Люди сразу побежали покупать соль и спички. «Перестройка» звучало, как «война». На наших глазах стали разворовывать колхозы… заводы… А потом скупили их за копейки. Мы всю жизнь строили, а все пошло за пятачок. Народу дали ваучеры… обманули… Лежат они у меня и сейчас в серванте. Справочка на Олеську… и эти бумажки… Капитализм это или что? На русских капиталистов я насмотрелась, не все они были русские, и армяне были, и украинцы. Брали большие кредиты у государства и денег не возвращали. У этих людей блестели глаза. Как у зэков. Характерный такой блеск, мне отлично знакомый. Там всюду лагеря и проволока. Кто Север осваивал? Зэки и мы, беднота. Пролетариат. Но мы про себя тогда так не думали… Моя мама решила… Выход был один — возвращаемся в Рязань. Туда, откуда мы родом. Под окнами уже стреляли — СССР делили. Хапали… рвали… Бандиты стали хозяевами, а умные — дураками. Мы все построили и этим бандитам отдали… Так получается? Сами уехали с пустыми руками, со своим домашним барахлишком. А им заводы оставили… рудники… Ехали на поезде две недели, везли с собой: холодильник, книжки, мебель… мясорубку, посуду… все такое… Две недели я в окно смотрела: нет русской земле ни конца, ни края. Слишком «великая и обильная» Россия-матушка, чтобы навести в ней порядок. Это было в девяносто четвертом году… Уже при Ельцине… Что нас ждало дома? Дома учителя у азербайджанцев-ларечников подрабатывали, фрукты продавали, пельмени. В Москве рынок — от вокзала до Кремля. Нищие откуда-то сразу появились. А мы все советские! Советские! Всем было долго стыдно. Неловко. …На городском рынке я разговорилась с одним чеченцем… Пятнадцать лет, как у них война, и они тут спасаются. Расползаются по России… по разным углам… А вроде война… Россия с ними воюет… «спецоперация»… Что это за война такая? Молодой был чеченец: «Я, мамаша, не воюю. У меня жена — русская». А я слышала историю… могу и вам рассказать… Чеченская девушка полюбила русского летчика. Красивого парня. По обоюдному согласию, они договорились — выкрал он ее у родителей. Увез в Россию. Поженились. Все как положено. Родили мальчика. Но она плакала и плакала, ей было жалко своих родителей. И они написали им письмо: простите, мол, нас… мы любим друг друга… Привет от русской мамы передали. А все эти годы родные братья эту чеченку искали, хотели убить, потому что она опозорила их семью — вышла замуж за русского, мало что он русский, так он еще их бомбил. Убивал. По адресу на конверте они нашли быстро… Один брат ее зарезал, а второй потом приехал, чтобы домой забрать. (Молчит.) Эта война поганая… эта беда… пришла ко мне в дом. Я теперь все собираю… все про Чечню читаю, где найду. Расспрашиваю… Я хотела бы туда поехать. И чтобы меня там убили. (Плачет.) Я была бы счастливая. Такое мое счастье материнское… Знаю одну женщину… От сына ботинка не нашли, снаряд прямо в него попал. «Я была бы счастлива, — призналась она мне, — если бы он в родной земле лежал. Хотя бы кусочек…» Это уже для нее было бы счастьем… «Мамаша, у тебя есть сын?» — спросил меня этот чеченец. «У меня сын есть, но у меня дочь погибла в Чечне». — «Русские, я хочу вас спросить, что это за война? Вы убиваете нас, калечите, а потом лечите в своих больницах. Бомбите и грабите наши дома, а потом их строите. Уговариваете, что Россия — наш дом, а мне каждый день из-за моей чеченской физиономии надо дать милиции взятку, чтобы они меня не забили насмерть. Не ограбили. Я их убеждаю, что не пришел сюда убивать и не хочу взорвать их дом. Меня могли убить в Грозном… но могут убить и здесь…» Пока бьется мое сердце… (В отчаянии.) Я буду искать. Хочу знать, как погибла моя дочь. Я никому не верю. Открывает дверцу серванта, где рядом с хрустальными рюмочками лежат документы и фотографии. Берет и раскладывает их на столе. Девка у меня была красивая… Заводила в школе. Любила на коньках кататься. Училась посредственно… нормально… В десятом классе влюбилась в Ромку… Я, конечно, против, он старше ее на семь лет. «Мама, а если это любовь?» Любовь была безумная, он ей не звонит, так она сама… «Зачем ты звонишь?» — «Мама, а если это любовь?» Только Ромка, один он у нее в глазах. Про маму забыла. Сегодня выпускной бал, а назавтра они уже расписались. Уже ребеночек. Ромка пил, дрался, а она плакала. Я его ненавидела. Год они так пожили. Резал вещи на ней хорошие, ревновал. Возьмет за волосы, намотает на руки — и головой об стенку. Терпела она, терпела… Маму не слушалась. Пока… Все-таки… Не знаю как… Все-таки она убежала от него. Куда? К маме… «Мама, спаси!» Так он взял и пришел к нам жить. Ночью проснулась… всхлипы какие-то… Открываю ванную, а он стоит над ней с ножом… Я схватила этот нож, порезала себе руки. В другой раз достал какой-то пистолет, газовый, думаю, не настоящий. Я от него Олеську оттягиваю, а он на меня этот пистолет: «Сейчас ты замолчишь!» Плакала и плакала, пока они не разошлись. Я его выгнала… (Молчит.) Прошло… ну полгода не прошло… Возвращается с работы: «Ромка женился». — «А ты откуда знаешь?» — «Подвез меня в городе». — «И что?» — «А ничего». Женился он быстро. А у нее это была детская любовь. Незабываемая. (Берет листок из стопки документов.) Судмедэксперт написал: выстрел в правую часть головы, а дырочка была на левой стороне. Маленькая дырочка… Может быть, он ее мертвую и не видел? Ему приказали так написать. Хорошо заплатили. Я надеялась… Ждала, когда вернется ее отряд. Расспрошу их… восстановлю картину… Дырочка на левой стороне, а пишут — на правой. Мне надо знать… Уже зима. Снег. Когда-то я любила снег. И Олеська моя любила, достанет заранее коньки, смажет жиром. Когда-то давно… давно-давно это было. Горько мне, горько… Смотрю в окно: люди готовятся к Рождеству, бегут с подарками, игрушками. Несут елки. А у меня на кухне постоянно работает приемник. Слушаю наше радио. Местные новости. Жду. Наконец, дождалась — сообщение: «Рязанские милиционеры вернулись из служебной командировки в Чечню», «наши земляки с честью выполнили свой солдатский долг», «не посрамили»… Их торжественно встретили на вокзале. Оркестр, цветы. Вручили награды и ценные подарки. Кому — телевизор, кому — ручные часы… Герои… Герои вернулись! Об Олеське ни слова, никто не вспомнил… Я жду… держу приемник у самого уха… Должны вспомнить! Началась реклама… реклама стирального порошка… (Заплакала.) Пропала моя девочка бесследно. Так нельзя! Олеська… Она была первая… первый «чеченский» гроб в городе… Через месяц привезли еще два гроба — один милиционер постарше, другой совсем молодой. С ними народ прощался в театре… в городском театре имени Есенина. Почетный караул. Венок от общественности, от мэра… Речи. Похоронили их на аллее Героев, где «афганские» мальчики лежат… теперь и «чеченские»… На кладбище у нас две аллеи — аллея Героев и еще одна — люди ее называют аллеей бандитов. Бандиты воюют между собой, постреливают. Перестройка — перестрелка. У бандитов самые лучшие места на кладбище. Гробы из красного дерева, инкрустированные под золото, с электронным холодильником. Не памятники, а курганы славы. Героям памятники ставит государство. Солдатские — ну, скромные памятники. И то не всем. Контрактникам — отказ. Знаю, что одна мать пошла в военкомат, ей отказали: «Твой сын за деньги воевал». Моя Олеська… она лежит отдельно от всех, она же простая самоубийца… У-у-у… (Не может говорить.) Наша Настенька… Пенсию за маму ей назначили полторы тысячи рублей — пятьдесят долларов в месяц. Где правда? Справедливость? Пенсия маленькая, потому что ее мама — не герой! Вот если бы мама убила кого-то, подорвала гранатой… А мама убила саму себя, больше никого она не убила… Не герой! Как это объяснить ребенку? Что я ей скажу? В одной газете написали будто бы Олеськины слова: «Моей дочке не будет стыдно за меня…». Первые дни после похорон… Настенька сидела отрешенно, как будто ее нет или она не знает, где она. Никто не мог решиться… Это я ей сказала: «Олеськи… мамочки твоей нет…». Она стояла и как будто не слышала меня, я плакала, а она не плакала. И потом… я вспомню что-нибудь об Олеське… а она как не слышит. Долго так продолжалось, меня это даже начало злить. Водила ее к психологу. Сказали: нормальный ребенок, но сильно потрясенный. Были мы и у ее папы. Спрашиваю у него: «Ты забираешь ребенка?» — «А куда я ее заберу?» У него уже там, в другой семье, ребенок. «Тогда отказывайся». — «Как это? А вдруг мне в старости что-то нужно будет. Копейка какая…» Такой у нас папочка… Помощи нам от него нет. Одни Олеськины друзья навещают… В день рождения Настеньки всегда соберут и принесут немного денег. Компьютер купили. Друзья помнят. Долго я ждала звонка. Отряд вернулся — и командир, и те ребята, с кем она там была. Позвонят… Обязательно! Молчит телефон… И я сама начала искать фамилии, номера телефонов. Командир отряда Климкин… Прочитала в газете его фамилию. Все! Все газеты про них писали — русские богатыри! Рязанские витязи. И даже в одной газете была его статейка, что он благодарит отряд за хорошую службу. Выполнили, мол, долг с честью… Еще и с честью… Звоню в отдел милиции, где он работает: «Пригласите, пожалуйста, майора Климкина» — «Кто его спрашивает?» — «Людмила Васильевна Николаева… мать Олеси Николаевой…» — «Нет на месте… Занят… В отъезде…». Ты командир… Ты сам приди к матери и расскажи, как там было. Утешь. Поблагодари. Я так понимаю… (Плачет.) Плачу, но слезы мои злые… Я Олеську не пускала, просила не ехать, а моя мама: «Раз надо, пускай едет». Надо! Я теперь ненавижу это слово! Уже я не та… А за что мне Родину любить? Нам обещали, что демократия — это когда всем хорошо. Везде справедливо. Честно. Обман все это… Человек — пыль… пылинка… Одно, что сейчас в магазинах всего полно. Бери! Бери! При социализме этого не было. Конечно, я — простая советская женщина… Никто меня уже не слушает, потому что денег у меня нет. Были бы деньги — другой разговор. Они бы меня боялись… начальнички… Сейчас деньги правят… Олеська уезжала… Радовалась: «Вместе с Кормчей едем». Они вдвоем были, две женщины в отряде. Ольга Кормчая… Я ее видела на вокзале, когда прощались. «Это — моя мама», — сказала Олеська. Был момент на проводах… Может быть, сейчас я этому придаю значение. После всего. Автобусы вот-вот тронутся… Заиграли гимн — все заплакали. Я стояла с одной стороны и чего-то перебежала на другую, что-то Олеська мне через окно крикнула, и я поняла ее так, что они будут поворачивать. И я перебежала, чтобы еще раз ее увидеть. Помахать рукой. А они поехали прямо, и я ее не увидела. Защемило сердце. Ручка от сумки у нее оторвалась в последний момент… Может быть, это я сейчас так себя накручиваю… Кровинушка моя… (Плачет.) Нашла по справке телефон Кормчей… Звоню: «Я — мама Олеси… Хочу с вами встретиться». Она долго молчала, а потом даже с какой-то обидой, с каким-то злом: «Я столько пережила… Когда вы все отстанете от меня!». Положила трубку. Второй раз звоню: «Прошу! Мне надо знать… Умоляю!» — «Хватит меня мучить!» Еще раз позвонила, наверное, через месяц… К телефону подошла ее мама: «Дочки нет дома. Уехала в Чечню». Опять! В Чечню?! Понимаете, и на войне кто-то может хорошо устроиться. Кому как повезет… Человек о смерти не думает, умереть сегодня страшно, а когда-нибудь — ничего. Все они за те полгода, что там были, получили по шестьдесят тысяч рублей. На бэушный автомобиль хватит. Ну и зарплата сохранилась. А Олеська взяла перед отъездом в кредит стиральную машину… мобильник… «Приеду и расплачусь», — говорила. Теперь нам платить. Из чего? Приходят квитанции… складываем… У Настеньки старые кроссовки, они ей маленькие, вернется из школы и плачет, пальчики болят. Складываем, складываем с мамой свои пенсии, деньги считаем, считаем, и ничего к концу месяца не остается. А мертвого не дозовешься… Два человека были с ней в последний момент… Два свидетеля. Контрольно-пропускной пункт… ка-пэ-пэ… будочка — два на два с половиной метра. Ночное дежурство. Их было трое. Первый… «Ну пришла она, — рассказал по телефону, — поговорили две-три минуты…» И он вроде отлучился, то ли по нужде, то ли его кто-то позвал. Услышал за дверью — хлопок, даже сначала не подумал, что выстрел. Вернулся, а она лежит. Настроение? Какое у нее было настроение? Настроение было хорошее… нормальное было настроение… «Привет». — «Привет». Посмеялись. Хи-хи… ха-ха… Второй свидетель… И этому звоню на работу… на личную встречу не пришел, а меня к нему не допустили… Он был рядом, когда она стреляла, но будто бы в тот самый момент отвернулся. В ту секунду… Будочка — два на два с половиной метра, а он ничего не видел. Вы поверите? Я вымаливала у них: скажите… мне надо знать… Я больше никуда с этим не пойду. Заклинаю! Бегали от меня как ошпаренные. Им приказали молчать. Защищать погоны. Заткнули им рты долларами… (Рыдает.) С самого начала, когда она пошла на работу в милицию, мне не нравилось: моя Олеська — милиционер? Ну не нравилось! Никак не нравилось… Тут такое… Образование у нее — техникум и один курс института. Долго не могла трудоустроиться. А в милицию ее сразу брали. Мне было страшно… Милиция — это бизнес… мафия… Милиционеров люди боятся, в каждой семье кто-то пострадал от милиции. И пытают в нашей милиции, и калечат. Боятся их, как бандюгов. Не дай бог! В газетах читаешь: оборотни в погонах… там изнасиловали… там убили… Такого… в советское время… Вы что? А если и было… Так многого не говорили… не писали… И мы чувствовали себя защищенными. (Задумалась.) Половина милиционеров воевали. Или в Афгане, или в Чечне. Убивали. Психика у них потревоженная. Воевали там они и с мирным населением. Теперь такие войны: солдаты не только между собой воюют, но и с гражданскими. С обыкновенными людьми. Для них все — враги: мужчины, женщины, дети. И тут, уже дома, убьют человека, а потом удивляются, что это надо объяснять. В Чечне объяснять не надо было… «Мама, — спорила со мной Олеська, — ты не права. Все зависит от человека. Девушка-милиционер — это красиво. Синяя рубашка, погоны». В последний вечер пришли к ней друзья попрощаться… Сейчас вспоминаю… все я сейчас вспоминаю… Всю ночь они проговорили… «…Россия — великая страна, а не газовая труба с краником…» «…Крыма нет… отдали… Чечня воюет… Татарстан шевелится… Я хочу жить в большой стране. Наши “МИГи” будут в Риге…» «…Мордой об стол Россию! А чеченские бандиты — герои… Права человека?! А там: приходили в русский дом с автоматами — или убьем, или уходи. Хороший чеченец тот, кто сначала говорит: “Уходи!”, а потом убивает, плохой убивает сразу. Чемодан, вокзал, Россия. Надписи на заборах: “Не покупайте квартиры у Маши, они все равно будут наши”, “Русские, не уезжайте — нам нужны рабы”». «…Двое русских солдат и офицер попали к чеченам в плен. Солдатам отрезали головы, а офицера отпустили: “Иди и сходи с ума”. Я на кассетах видел… Обрезают уши, пальцы отрубают… В подвалах — русские рабы-пленники. Звери!» «…Поеду! Мне на свадьбу деньги нужны. Хочу жениться. Девчонка красивая… долго ждать не будет…» «…У меня друг… Мы с ним в армии вместе служили. Жил он в Грозном. Сосед — чеченец. В один прекрасный день он ему говорит: “Прошу тебя — уезжай!” — “Почему?” — “Потому что мы вас скоро резать будем”. Оставили они там трехкомнатную квартиру, живут сейчас в Саратове в общежитии. Ничего не дали им увезти: “Пускай Россия, — кричали, — вам все новое купит. А это — наше!”» «…Пала на колени Россия, но еще не добита. Мы — русские патриоты! Надо долг Родине отдать! Анекдот: товарищи солдаты и офицеры, если вы хорошо проявите себя в Чечне, то Родина пошлет вас “на отдых” в Югославию. В Европу… твою мать!» Сын терпел, терпел и не выдержал. Стал меня ругать: «Мама, ничего ты не добьешься, кроме инсульта». Отправил в санаторий. Силой, можно сказать, со скандалом. В санатории я подружилась с хорошей женщиной, у нее дочь рано умерла от аборта, мы вместе плакали. Стали подругами. Недавно позвонила ей — она умерла. Заснула и умерла. Я знаю, что от тоски она умерла… Почему я не умираю? Я счастлива была бы умереть, но я не умираю. (Плачет.) Вернулась из санатория… «Деточка, они тебя посадят, — первые мамины слова. — Не простят, что правды добиваешься». Что было… Только я отъехала, ей звонят из милиции: «В двадцать четыре часа явиться в кабинет такой-то… За неявку — штраф… пятнадцать суток ареста…». Мама — человек напуганный, у нас все люди напуганные. Найдите мне старого не напуганного человека. И не только это… Приходили и опрашивали соседей: что мы за люди… какое поведение… Про Олеську допытывали: видел ли ее кто-нибудь пьяной? А наркотики… Из поликлиники затребовали наши медицинские карточки. Проверяли: не состоял ли кто на учете в психдиспансере? Меня обида за душу взяла! И злость! Беру трубку… Звоню в милицию: «Кто угрожал моей маме?.. человеку девятый десяток… По какому вопросу вызывали?». Кончилось это тем, что через день они мне прислали повестку: «В кабинет такой-то… фамилия следователя…». Мама в слезах: «Тебя посадят». Мне уже ничего не страшно. Тьфу на них! Надо, чтобы Сталин из гроба встал! Я прошу его встать из гроба! Это моя молитва… Мало он наших начальничков сажал и расстреливал. Мало! Мне их не жалко. Я хочу их слез! (Плачет.) Пришла я в этот кабинет… фамилия Федин… Рубанула с порога: «Что вы от меня хотите? Дочь в мокром гробу привезли… Мало вам?». — «Вы — безграмотная женщина. Не понимаете, где вы находитесь. Тут вопросы задаем мы…» Сначала он был один… потом вызвал Олеськиного командира… Климкина… Наконец и я его увижу! Он заходит… Я — к нему: «Кто убил мою дочь? Скажите мне правду…» — «Дур-ра ваша дочь… Сумасшедшая!» Ой, не могу! Не могу… Налился весь кровью… Кричал, топал. Ой! Провоцировали меня… Добивались, чтобы я заорала или царапалась, как кошка. Значит, я сумасшедшая, и дочь у меня сумасшедшая. Их цель — закрыть мне рот… У-у-у… Пока сердце мое бьется… буду искать правду… Никого не боюсь! Я уже не тряпка половая, не букашка. Меня назад в коробочку не загонишь. Мне дочь в мокром гробу привезли… …Ехала в пригородной электричке… Сел напротив мужчина: «Ну что, мать, едем? Давай знакомиться…». Представился: «Бывший офицер, бывший предприниматель-одиночка, бывший “яблочник”. Теперь безработный». А у меня о чем кто не спросит, я о своем: «А у меня дочь погибла в Чечне… младший сержант милиции…». Он попросил: «Расскажи мне…». Я много раз уже это рассказывала… (Молчит.) Послушал и про свое начал… «…Я сам там был. Вернулся, и жизнь у меня тут не получается. Не могу запихнуть себя в эти рамки. На работу не хотят брать: “А-а-а… из Чечни?”. Я боюсь других людей… меня тошнит от других людей… А встречу воевавшего в Чечне — он мне брат… …Стоит старый чеченец и смотрит: нас полная машина дембелей. Смотрит и думает: нормальные русские парни, а только что были автоматчики, пулеметчики… снайперы… Куртки на нас новенькие, джинсы. На что купили? На то, что здесь заработали. Работа какая? Война… Стреляешь… А там и дети, и красивые женщины. Но забери у солдат оружие, переодень их в гражданское… это уже трактористы, водители автобусов, студенты… …Жили за проволокой… Вокруг вышки и минные поля. Тесный закрытый мир. Зона. Выйти нельзя — убьют. Смерть оккупантам! Пили все, напивались до скотского состояния. Изо дня в день видишь разбитые дома, как тащат вещи, убивают людей. И из тебя вдруг такое прет! Расширяется все… все, что ты можешь… Можно многое себе позволить… Ты — пьяная скотина и у тебя оружие в руках. В голове — один сперматозоид… …Работа палаческая… Умирали за мафию, которая нам еще и не платила. Обманывала. Но я же не здесь, не на улице убивал людей, а на войне. Я видел русскую девчонку, которую эти шакалы изнасиловали. Прижигали сигаретой грудь, чтобы сильнее стонала… …Привез деньги… Попил с друзьями водки, купил подержанный “мерседес”…» (Уже не вытирает слез.) Так вот где моя Олеська была… Куда попала… Эта война поганая… Была она где-то далеко-далеко, а сейчас в моем доме. Два года… Стучусь в двери, хожу по разным инстанциям. Пишу в прокуратуру… районную, областную… Генеральному прокурору… (Показывает на стопку писем.) Получаю отписки… Гора отписок! «По факту гибели вашей дочери сообщаем…» И все врут: погибла тринадцатого ноября, а на самом деле одиннадцатого, группа крови первая, а у нее третья, то она была в военном обмундировании, то в гражданском платье. Дырочка на левой стороне возле виска, а они пишут — на правой… Написала запрос нашему депутату в Госдуму — я его выбирала, я за него голосовала. Я верила нашей власти! Добилась к нему на прием. Стою на первом этаже в Госдуме… И глаза у меня делаются по кулаку! Вижу ювелирный ларек: золотые кольца с бриллиантами, золотые и серебряные пасхальные яйца… и подвески… За всю жизнь я столько не заработала, сколько там стоит самое маленькое колечко с бриллиантом. Одно колечко… Наши депутаты… народные… откуда у них такие деньги? Пачка грамот за честную работу у меня… и у мамы… А у них акции Газпрома… У нас — бумажки, а у них — деньги. (Зло молчит.) Зря я туда ходила… зря там плакала… Сталина верните… Народ ждет Сталина! Забрали у меня дочь и привезли гроб. Мокрый гроб… И никто не хочет поговорить с матерью… (Плачет.) Я теперь сама в милиции могу работать… Осмотр происшествия, протокол преступления. Если это самоубийство, то на пистолете остается кровь… на руках порох… Я все теперь знаю… Новости по телевизору не люблю. Вранье! А детективы… убийства… ну, такое все… не пропускаю. Утром, бывает, встать не могу, ноги, руки отнимаются — лежала бы… Вспомню Олеську… Поднимаюсь и иду… По кусочкам собрала… по словцу… Кто-то по пьяни проболтался, их же там было семьдесят человек, кто-то знакомым шепнул. Город наш небольшой… не Москва… Сегодня я уже представляю картину… что там происходило… Была у них грандиозная пьянка в честь Дня милиции. Набухались до беспамятства и устроили бардак. Если бы Олеська поехала со своими ребятами… из своего отдела, а то все чужие… Сводный отряд. Попала она к гаишникам. Гаишники — короли, денег у них полные карманы. Стоят на дорогах с автоматами и снимают дань. Все им платят. Золотое место! Мальчики любят порезвиться… Убить, напиться и трахнуть — три радости на войне. В дупель они напились, набрались до колючей проволоки в глазах… озверели… И вроде там всех девчонок насиловали. Своих девчонок. А Олеська то ли не далась, то ли она им потом пригрозила: «Я вас всех посажу». И ей не дали уйти. Говорят и другое… Стояли они на посту, пропускали машины. Там все крутятся, вертятся, бегают как ненормальные, чтобы заработать. Любыми средствами. Кто-то провозил контрабанду, что и откуда — не скажу, врать не стану. Наркотики или… Но все у них было договорено. Оплачено. Это была машина «Нива»… все какую-то «Ниву» вспоминают… А Олеська уперлась… почему-то она эту машину не пропускала… И в нее выстрелили. Перекрыла она большие деньги, кому-то помешала. Вроде к этому делу причастен высокий чин… И моей маме во сне «Нива» приснилась… К ясновидящей я пошла… положила на стол вот эту фотографию… (Показывает.) «Вижу — сказала она, — какую-то “Ниву”»… …Разговорилась с одной женщиной… Она — медсестра. Не знаю, какая она была, когда поехала в Чечню, может, веселая. А сейчас — злая, как и я, злая. Сейчас много людей обиженных, они молчат, но они обижены. Все мечтали выиграть в новой жизни, а мало кто выиграл, вытянул счастливый билетик… Никто не готовился упасть на дно. С обидой теперь люди живут, у многих обида. (Молчит.) А может, и Олеська бы другая приехала… незнакомая… У-у-у… (Молчит.) Эта женщина была со мной откровенна… «…За романтикой ехала! Надо мной долго все там хихикали. А если честно — из-за несчастной любви все дома бросила. Мне было все равно — чеченец меня застрелит или я от тоски умру. …Кто с трупами не сталкивался, думает, что они молчат. Беззвучные. А там все время какие-то звуки. Где-то воздух вышел, где-то кость внутри треснула. Какой-то шорох. С ума можно сойти… …Я не видела там мужчин, которые не пьют и не стреляют. Напьются и стреляют — куда хочешь. Зачем? Никто не ответит. …Он был хирург… Я думала: у нас любовь. Перед тем, как нам ехать домой, он заявил мне: “Не звони и не пиши. Если дома гулять, то с красивой женщиной, с которой не стыдно попасть на глаза жене”. Я — не красавица. Но мы с ним по трое суток в операционной стояли. Это такое чувство… сильнее, чем любовь… …Я теперь мужчин боюсь… С теми, кто пришел с войны, я ничего не могу… Козлы они! Все козлы! Собиралась домой… и то хочу с собой взять, и это… Магнитофон, ковер… “А я, — сказал начальник госпиталя, — все тут оставлю. Не хочу везти войну домой”. Мы войну не с вещами, а в душе привезли…» Передали нам Олеськины вещи: бушлат, юбочку… Отдали золотые сережки, цепочку. В кармане бушлата лежали орешки и две маленькие шоколадки. К Рождеству, видно, собирала и хотела с кем-то домой передать. Горько мне, горько… Ну напишете вы правду… А кому от этого страшно? Власть, она сейчас недоступная… Одно нам осталось: ружье и забастовка. Лечь на рельсы. Но нет предводителя… люди давно поднялись бы… Пугачева нет! Если мне дадут оружие, я знаю, в кого стрелять… (Показывает газету.) Читали? Есть туристический тур в Чечню. На военных вертолетах везут и показывают разрушенный Грозный, сожженные села. Там война и стройка идут одновременно. Стреляют и строят. И показывают. Мы еще плачем, а кто-то уже торгует нашими слезами. Страхом. Торгуют, как нефтью. Через несколько дней мы опять встретились. Раньше я понимала нашу жизнь… то, как мы жили… А сейчас не понимаю… нет… О тьме лукавой и «другой жизни, которую можно сделать из этой» Елена Раздуева — рабочая, 37 лет Для этой истории я долго не могла найти себе «проводника», рассказчика или собеседника, — даже не знаю, как мне называть тех, с чьей помощью путешествую по человеческим мирам. По нашей жизни. Все отказывались: «этот случай — для психиатра», «из-за своих больных фантазий мать бросила троих детей — тут суд должен разбираться, а не писатель». «А Медея? — спрашивала я. — Как же Медея, которая убила собственных детей ради любви?» — «Это — миф, а у вас реальные люди». Но реальность — это не гетто для художника. Это тоже свободный мир. Потом я узнала, что о моей героине уже снят фильм «Страдания» (студия «Фишка-фильм»). Мы встретились с режиссером фильма Ириной Васильевой. Разговаривали, прокручивали кассету с фильмом, снова разговаривали. Из рассказа кинорежиссера Ирины Васильевой — Мне рассказали… И мне эта история не понравилась, я испугалась. Меня убеждали, что это будет потрясающий фильм о любви, надо ехать и немедленно снимать. Очень русская история! Женщина, у которой муж и трое детей, влюбилась в зэка, да еще в «вечника», осужденного за особо жестокое убийство на пожизненное заключение, ради него она бросила все — мужа, детей, дом. Но что-то меня останавливало… На Руси каторжников испокон веков любят — они грешники, но и страдальцы тоже. Им нужно ободрение и утешение. Целая культура жалости, она бережно сохраняется, особенно в деревнях и маленьких городках. Там живут простые женщины, у них нет интернета, но они пользуются почтой. Старинным способом. Мужики пьют, дерутся, а они сидят вечерами и пишут друг другу письма, там, в этих конвертах, бесхитростные истории жизни и ерунда всякая — какой-нибудь фасончик, рецептик, и в конце обязательно будут адреса заключенных. У кого-то брат сидит, сообщил о товарищах, у кого-то сосед или одноклассник. Передают по сарафанному радио… Своровал, погулял, сел в тюрьму — вышел и опять сел. Обычная история! В деревнях, как послушаешь, половина мужиков или уже сидела, или еще сидит. А мы же христиане, должны помогать несчастным. Есть женщины, которые выходят замуж за этих многократных сидельцев и даже убийц. У меня нет высокомерия, чтобы взять и объяснить вам, что это такое… Это сложно… Но у мужиков нюх на этих барышень. Чаще всего это женщины с неудачной судьбой, не реализовавшие себя. Одинокие. А тут они сразу становятся нужными, кого-то опекают. Один из способов что-то изменить в своей жизни. Лекарство какое-то… В конце концов, мы все-таки поехали снимать фильм. Мне захотелось рассказать, что в наш прагматичный век есть люди, у которых другая логика существования. И как они беззащитны… Мы много говорим о своем народе. Одни его идеализируют, а другие держат за быдло. За совок. А на самом деле, мы его не знаем. Между нами пропасть… Я всегда снимаю историю, в любой истории есть все. Там всегда есть две главные вещи — любовь и смерть.