В начале июля родилась девочка, Наташа Приходько. Назвали якобы в память о сестре Виктора, его мать даже расплакалась от умиления. Хотя на самом деле Муся выбирала между тургеневской Еленой из романа «Накануне» и любимицей Толстого Наташей Ростовой. Победил Толстой, поскольку Наташа казалась Мусе более нежной и женственной, но, конечно-конечно, она хотела уважить Марфу Степановну и почтить память ее дочери. Интересно, что бы она сказала, если бы дочь свекрови звали Феклой или Степанидой? С первого дня Виктора удивляла и утомляла суета женщин вокруг ребенка. Муся просто с ума сходила по любому поводу – плачет, срыгивает, икает. Кажется, она ожидала нарядную куклу в чепчике и кружевной кроватке, без никаких запоров, криков и, не дай бог, повышенной температуры. Она постоянно не высыпалась, забросила учебу, ходила растрепанная и зареванная. Нельзя было даже заикнуться о няне и возвращении в институт, потому что чужой человек обязательно уронит ребенка, или положит у открытой форточки, или вовсе отравит несвежим молоком. Какое счастье, что у него была своя комната! Первое время Виктор стеснялся часто уходить к себе, но три женщины в доме плюс его мама, сходившая с ума по внучке, прекрасно обходились без мужского участия и даже, кажется, радовались его отсутствию. Только Муся иногда прижималась и виновато вздыхала, словно ее заставляли выбирать между дочерью и мужем. Однажды после особенно поздней репетиции с первокурсниками (он уже начал преподавать!) Виктор и ночевать отправился к себе и впервые за долгое время наконец выспался, а потом прекрасно позавтракал в соседней пельменной. Благо в Машиной квартире был телефон, он всегда предупреждал заранее и придумывал все более правдивые причины для поздних занятий. Маша верила и жалела своего усталого замученного студентами Витюшу, а теща смотрела пристально и грустно, но никогда ничего не говорила. Странно, что она ни разу не предложила Виктору съехаться. Так прошли два года. Дела в консерватории обстояли прекрасно, Виктору всерьез нравилось преподавать, и, как ни смешно, очень пригодились предвоенные «уроки постановки голоса». Ему тогда достался настоящий Учитель, один из мэтров классической дореволюционной вокальной школы, бедный старик сотрудничал с органами ради спасения единственной дочери, бывшей эсеровки. Оставалось некое беспокойство по поводу распределения, но как раз весной, во время ежегодного музыкального конкурса в Праге, был опознан и арестован инструктор немецкой разведшколы Вильгельм Кригер. В новом учебном году Виктор успешно защитил диссертацию по истории Венской школы оперного пения и получил место штатного преподавателя на вокальном факультете. Его ждала работа в любимой консерватории, собственные аспиранты и заметное повышение зарплаты. Много позже он пытался вспомнить те два года жизни с Мусиной семьей, но в голове всплывала только адская мешанина несовместимых событий и чувств – волнения с защитой, нечеловеческое напряжение в Праге, терпкая радость победы над судьбой… и душевная пустота, непреходящее одиночество и пустота. Жизнь на Лахтинской в окружении чужих вещей и привычек, в постоянном присутствии жены и тещи, разговорах о погоде и покупках, скором ремонте, детских болезнях и прививках – эта на самом деле хорошая и уютная жизнь совершенно Виктору не подходила! Как диванная подушка, прикрученная к раме легкого спортивного велосипеда. По ночам ему, словно сопливому мальчишке, снились незнакомые страстные женщины, хотелось забыться, утонуть в жаркой обнаженной плоти. Но рядом лежала Муся, замотанная с головы до пят в байковую рубашку, Наташа пыхтела и крутилась в придвинутой вплотную к их ложу детской кроватке, за тонкой стеной тихо вздыхала теща. После ночи свиданья любовного… в упоеньи восторга греховного… – издевался Брюсов с открытой книжной страницы. Отдельно пугала возможность новой беременности, на Мусю он больше не полагался, презервативы казались сделанными из резины для галош, одна головная боль! Виктор стал все чаще оставаться в собственной комнате, даже завел шкафчик с продуктами, вечерами уходил бродить по набережной, вид темной холодной воды успокаивал, и верилось, что еще многое произойдет. Однажды заявился к прежней соседке, она ничего не сказала, только бросила на кровать вторую подушку и утром ушла на работу. Ни удовлетворения, ни радости, словно с голоду съел чужую надкусанную котлету. Девочка росла смешной и милой, как все малыши, с ней сидела ушедшая на пенсию теща, на выходные родители Виктора рвались забрать Наташу к себе, безмерно баловали и сюсюкали, лучше не видеть этот хоровод. Он вообще не любил маленьких детей – разговаривать невозможно, играть в пирамидки и кубики неинтересно, а читать глупые детские стихи и вовсе невыносимо. Но, конечно, вслух не высказывался, только все чаще, ссылаясь на вечерние занятия, не приходил ночевать. Поэтому, когда в его жизнь вошла Елена, не вошла, а ворвалась, как карнавал, фейерверк, немыслимый неутихающий праздник, никто из домашних практически ничего не заметил. Они познакомились на одной из тех милых необязательных вечеринок, где собираются будущие музыкальные гении, выпускники театральной школы и хорошенькие куколки из хореографического училища. Многие гости как бы между прочим «звездили» – актеры изображали тупых доцентов, скрипачи травили байки о дирижерах, балетные хихикали и не забывали выставить стройные ножки с жесткими накачанными икрами. Но Елена все равно сразу выделялась – высокая, с непостижимой незнакомой степенью свободы во всем – разговоре, манере курить, почти не затягиваясь, сидеть, откинувшись на спинку низкого дивана, так что невозможно было глаз оторвать от длинных прекрасных ног и рук. Она совершенно не старалась привлечь к себе внимание, спокойно улыбалась чужим шуткам и, только когда предложили буриме, явно оживилась и в минуту набросала остроумный легкий стих. Знакомый по консерватории в двух словах рассказал, что это Елена Чудинова, поэтесса и актриса, причем довольно известная, странно, что Виктор ее ни разу не встречал. Между прочим, фронтовичка, с настоящими ранениями и орденами. Сразу несколько человек рванулись провожать актрису Чудинову, но она посмотрела только на Виктора. Да, на Виктора, преподавателя консерватории с орденскими планками и ранней сединой в светлых волосах, в хорошо сидящем пиджаке и шейном платке вместо галстука. Посмотрела и спокойно взяла его под руку, давая понять, что другие провожатые не требуются. Незабываемая светлая ленинградская ночь, Фонтанка в отблесках ненужных фонарей, незабываемая прогулка с прекрасной женщиной – яркой собеседницей, умницей, кокеткой – с единственной неповторимой женщиной, которая встречается раз в жизни, а может и не встретиться никогда. Пожалуй, он и сам не знал, как назвать их отношения, друзья – лицемерно, любовники – неприятно, но с каждым днем становилось все более понятно, что расстаться с ней он не может и не хочет ни при каких условиях. Лена жила на набережной Фонтанки, совсем близко от Аничкова моста – две комнаты в огромной, давно не ремонтированной квартире. Прекрасные комнаты с высокими потолками и большими окнами сильно портила облезлая общая кухня и баррикады из чужих вещей в длинном, когда-то просторном коридоре. Оказалось, ее мать умерла в блокаду, а постаревший отец ничем не хотел заниматься и большую часть времени проводил на даче, благо там еще до войны сложили хорошую печку. Удивительно, что при такой победительной внешности Елена оказалась страшной труженицей – учила нескончаемые тексты, днями торчала на репетициях, писала стихи и рассказики для районной газеты, встречалась с молодыми никому не известными литераторами. Домой возвращалась поздно, заниматься хозяйством не любила и не успевала. Зато в Мусином доме прекрасно готовили, мебель сияла чистотой, кружевные салфетки хрустели от крахмала и даже цвела роза, ярко-красная роза в старом немного побитом глиняном горшке. И что, роза принесла кому-нибудь счастье? Утро начиналось с ожидания. Дорога на работу, лекции и семинары, разговоры с коллегами, обед – все являлось фоном радостного нетерпеливого ожидания встречи с ней. Елена пробегала в гримерную, почти не останавливаясь, – лукавая улыбка, легкая походка, гладко зачесанная точеная голова, – но и короткого обмена взглядами, пожатия руки, поцелуя в щеку хватало, чтобы сделать его счастливым на целый вечер. Они виделись почти каждый день, но как-то поспешно, урывками, чаще всего заходили к Виктору на пару часов после театра. А ему так хотелось не отпускать ее, не разнимать рук и губ. Но Лена не любила его комнату и вообще не терпела нигде оставаться ночевать. А он не любил квартиру на Фонтанке. В ее обжитых, но совершенно чужих комнатах с портретом покойной мамы, родительской кроватью, резным буфетом и стульями, похожими на декорации, не покидало ощущение ненадежности и случайной, украденной встречи. Как бы он хотел жить с ней в общем красивом доме, вместе просыпаться, приглашать гостей и до поздней ночи слушать рассказы о театральных дрязгах и распределении ролей, а по выходным уезжать за город, пусть на ту же дачу, долго пить чай на веранде, укрывать ее ноги пледом, сгребать осенние прелые листья. Муся, его тургеневская барышня, давно все поняла, но только тихо плакала, когда Виктор заходил повидать Наташу. Хотя бы раз накричала, дала по морде! Теща и Ася старательно избегали бывшего зятя, никто не требовал объяснений, не приходилось оправдываться и врать. Идиотизм заключался в том, что он не мог официально развестись! И хотя Муся, конечно, не бегала жаловаться в партком, как многие идиотки-жены, но для педагога и члена КПСС уход из семьи расценивался бы как абсолютно аморальное поведение и равнялся собственноручному подписанию волчьего билета. Однажды поздним солнечным утром (они ночевали у Чудиновых) Лена особенно долго ленилась, отказывалась вставать и идти куда-нибудь, шутливо трепала его за уши и наконец, задумчиво глядясь в зеркало, сказала: – А не пора ли мне родить, как ты думаешь? Должен же все-таки явиться на белый свет Филимон Чудинов. Такая фамилия пропадает! И увидев его растерянное лицо, рассмеялась еще больше: – Не пугайся, Филимон не окончательный вариант. Вполне возможен Сергей или Александр. Мне скоро тридцать, от времени не спрячешься. И потом родить ребенка от такого неотразимого талантливого и образованного мужика – редкий шанс, согласись? Глупо упускать! Да, она была совершенно права, глупо упускать любимую женщину, заранее бояться проблем, жить в полшага и полдыхания! Главное, хорошо обдумать, как обойти эти ханжескую викторианскую мораль. Старшая сестра. Наташа Ее с детства звали капризулей. Кстати, совершенно несправедливо и напрасно! Разве нельзя зарыдать, когда упала и стукнулась? Тем более так сладко и уютно плакать у бабушки на груди, и чтобы мама и Ася тоже ходили вокруг и утешали, и приносили из буфета мармеладку, и по очереди дули на покрасневший пальчик. И вообще, что плохого, если ребенка жалеют и любят? Наташа тоже всегда опекала Тёмочку, помогала завязывать шнурки (как и ей завязывали до самой школы), растирала после ванны большим мягким полотенцем, проверяла, чтобы не вышел на улицу с мокрой головой. И что? Вырос замечательный мужчина, ученый, коллекционер, бесстрашный альпинист. С тех пор как Наташа себя помнит, они жили вчетвером – мама и она сама в маленькой комнате, бывшей детской, а бабушка и Ася – в большой, которая служила по совместительству столовой и гостиной. У них все было по совместительству, например, кухня совмещалась с ванной комнатой, а длинный, от входной двери до детской, узкий коридорчик – со спортзалом, потому что Наташа ездила по нему на велосипеде. На улицу велосипед не разрешали выносить, чтобы она не упала и не разбила коленки, и самое страшное – не попала под машину! Хотя машины в их двор заезжали редко, и в те счастливые дни, когда приезжал папа, бабушка все-таки разрешала вынести велосипед, и Наташа с упоением кружилась вокруг газонов и даже доезжала до дальней помойки, а папа сидел на скамейке и читал газету. Иногда приезжали гости – другая Наташина бабушка, Марфа Степановна, и с ней дедушка Андрей Иванович. Это мама их так называла, но Наташе велела просто звать дедушкой и бабушкой. Они были папины родители и всегда привозили подарки – пирожки с яблоками из собственного сада, леденцовых петушков на палочке, кукол. Петушков мама потихоньку забирала и выбрасывала, чтобы Наташа не подавилась случайно, а кукол разрешала брать в комнату и даже сажать на кровать. Правда, Наташина собственная бабушка не очень любила этих гостей, а Ася и вовсе могла не выйти к чаю, но никто ее не ругал почему-то. По выходным мама водила Наташу в Эрмитаж, жутко огромный дворец-музей, или в филармонию на детские концерты. Сначала Наташа совсем не любила Эрмитаж, только потому и соглашалась, что потом мама обязательно покупала ей мороженое, но однажды, когда они обе болели ангиной и долго никуда не выходили, вдруг соскучилась, ужасно соскучилась по красивым комнатам, непонятным картинам на стенах и особенно огромной, как озеро, зеленой вазе с золотыми ножками. Ваза называлась малахитовая, там были и другие такие же, но поменьше, и казалось, если прикоснуться рукой к прохладной гладкой стенке, сбудется самое заветное желание. Нет, желания она стала загадывать гораздо позже, когда уже ходила в музей одна или с подружками, но чувство прекрасного поселилось в душе с тех ранних чудесных дней. С музыкой все обстояло проще, музыку и филармонию любили они все, даже Ася. Кстати, Ася была Наташе вовсе не сестрой, а младшей бабушкиной дочкой, но тетей звать себя не разрешала и вообще вела себя, как девчонка, – обожала ленты, новые платья и конфеты, попробуй выпроси! Когда Наташа поступила в музыкальную школу, мама рассказала, что папа тоже музыкант, и не просто музыкант, а преподаватель пения в консерватории, и он обязательно пригласит Наташу на концерт. Как она страшно обрадовалась, дуреха, как надеялась похвастаться девчонкам! На концерт с папой они впервые пошли в девятом классе и не вдвоем, а втроем, с еще одной папиной дочкой. Но до девятого класса прошла целая прекрасная жизнь с прогулками в Летнем саду вдоль бабушкиной любимой решетки, с походами в Русский музей, который со временем стал даже роднее Эрмитажа, и самое прекрасное – переездом на дачу на целых два длинных летних месяца! Дачу снимали на Финском заливе, между Репиным, где находился Дом творчества композиторов, и поселком писателей в Комарово. Как Наташа узнала гораздо позже, в этих краях жили самые замечательные люди, начиная от первого дедушкиного покровителя академика Иоффе и заканчивая боготворимой мамой и Асей Анной Ахматовой. Анну Андреевну и похоронили в Комарово в марте 1966 года, Наташа в свои неполные восемнадцать больше любила Цветаеву, но посмотрела на горько плачущих маму и Асю и тоже расплакалась, как по родному близкому человеку. Потом еще многие годы они все втроем приезжали к Ахматовой на могилу, но никому не хотелось об этом рассказывать. Ася всегда смеялась, что лето они проводят в окружении писателей и композиторов, но на самом деле домик их хозяйки стоял далеко в стороне, ни с писателями, ни с композиторами никогда знакомы не были, но все равно каникулы не даче были чудесным неповторимым временем. Снимали всегда одну и ту же комнату с маленькой терраской и удобствами во дворе, стирали в тазу и в этом же тазу, поставленном на две табуретки прямо на лужайке, бабушка мыла Наташе голову подогретой дождевой водой. Столь ответственная процедура не доверялась даже маме. После мытья бабушка перекидывала волосы вперед, ополаскивала другой водой, с уксусом, и старательно расчесывала на солнышке. Летний теплый день, бабушкины руки и просвечивающий сквозь длинные и густые, как лес, волосы мягкий свет навсегда остались в Наташиной памяти одним из самых нежных и щемящих воспоминаний. В восьмом классе, готовясь к сочинению по лирике Пушкина, она случайно наткнулась на строчку «…сладкой памяти невозвратимых дней», и старомодное слово невозвратимых, неуместное и непонятное в пятнадцать лет, вдруг щемящей тоской отозвалось в душе, захотелось грустить и плакать об ушедшем счастье, о чем-то далеком или совсем не случившемся. Господи, что она понимала, что могла знать! В 1956 году, когда Наташа перешла во второй класс, у них произошли большие перемены – мама с Наташей переехали к бабушке в большую комнату, а Ася, наоборот, из большой в бывшую детскую. Потому что у Аси появился муж, Маркусик Варшавский. Вернее, Маркусик появился уже давно, просто окончательно поселился у них в тот год, а раньше приходил в гости в субботу или воскресенье, приносил пирожные для Наташи и цветы для Аси и бабушки (хотя Ася наверняка тоже предпочла бы пирожные) и молча пил чай в кухне, которая на это время переставала быть ванной. Мама над ним посмеивалась, а бабушка тихо ворчала, что нечего смеяться над хорошим человеком, иначе Ася в своем учительском коллективе никогда не выйдет замуж. Маркусик начал учиться поздно, как и многие бывшие солдаты, поэтому в тридцать лет только заканчивал педагогический институт и все еще жил в общежитии, ни другого дома, ни родственников у него не было, вернее, не осталось после войны. В детскую купили новый раскладной диван и гардероб с двумя дверцами, и получилась вполне удобная, хотя и маленькая комната для новой семьи – в тесноте, да не в обиде. Наташе переселение понравилось, поскольку жить в большой комнате оказалось намного интереснее, по вечерам бабушка долго не гасила маленькую лампочку, и можно было рассматривать картинки на стенах и подслушивать их с мамой разговоры. Вот только с ванной получалось очень смешно и неудобно – то бабушка готовила еду, то мама стирала или купала Наташу, поэтому Маркусик поспешно умывался над раковиной, а по-настоящему мыться ходил в баню. Впрочем, почти все знакомые ходили в баню, ничего тут не было особенного. Не успела Наташа окончить второй класс, как случилось еще более замечательное событие – у Аси родилась девочка! Назвали Диночкой, Дина Марковна Варшавская. Вот где началась потеха с ванной! Диночку требовалось купать каждый день, потому что она постоянно то писалась, то какалась. В углу кухни поселился большой бачок, куда целый день складывали мокрые пеленки, а вечером Марк заливал бачок чистой водой и ставил на плиту кипятить. Ни еду приготовить, ни самим помыться! В результате мама с Наташей тоже стали ходить в баню, а бабушка мылась по ночам и обед тоже готовила ночью, а по утрам тихо отсыпалась на своем угловом маленьком диванчике. Она уже давно вышла на пенсию, чтобы Наташу и Диночку не пришлось отдавать в детский сад. Тем более и речи не было о няне, бабушка даже мысли не допускала, что можно оставить ребенка с чужим человеком. Как весело они тогда жили! Все обожали танцевать – и мама, и Ася, и Наташа, на этажерке, потеснив фарфоровых кукол, поселилась купленная в складчину радиола с целой стопкой пластинок. Чуть не каждый день в гости приходили мамины или Асины подружки, поэтому обеденную скатерть со стола вовсе не снимали, и если не находилось серьезной еды типа котлет или голубцов, то просто подавали отварную картошку с домашней квашеной капустой. Пальчики оближешь! Дину, смешную толстушку в золотых кудрях, все обожали и тискали, а Наташе доставались очаровательные подарки – ленточки, кружевные воротнички, фотографии актеров. Сколько лет они так прожили – семь, восемь? В школу Дина пошла еще из квартиры на Петроградской, но к Наташиному выпускному Маркусик все-таки сумел пробить на работе в строительном управлении, куда он ради квартиры и перешел, очередь на кооператив. Правда, в отдаленном районе, но все-таки ему досталась совершенно новая отдельная двухкомнатная квартира! На этот раз в бывшую детскую переехала бабушка, впервые за последние сорок лет у нее появилась своя комната. И необходимость в бане отпала, слава богу, лучше не вспоминать, как Наташа ненавидела раздеваться среди чужих людей! Все-таки память – странная штука. Столько событий произошло в стране за те десять лет – развенчали Сталина, реабилитировали несправедливо осужденных, построили новые станции метро, полетели в космос – а помнится лето на даче, домашний Новый год с Диной-Снегурочкой и мандаринами в серебристой фольге, какие-то шарады, посиделки, пирожки с капустой. Настоящего зеркала в доме так и не завели, но однажды в театре, в огромной зеркальной стене Наташа рассмотрела наконец взрослую высокую девушку с толстой косой. Бабушкина блузка с бантом смотрелась ужасно, еще хуже – белесые чулки и совершенно к ним не подходившие бордовые туфли с бантиками. Все безусловно чистое и хорошо проглаженное – по бабушкиным меркам девятьсот пятого года, а если и заштопано, не беда, девочка должна отличаться чистотой и опрятностью. Не зря мальчишки в классе никогда не смотрели в ее сторону! А мама? Наташа раньше не задумывалась, сколько маме лет и как она выглядит. Понятно, что лет много и что выглядит обыкновенно, как все женщины. И одевается, как все женщины, – прямая юбка чуть ниже колена, серая или в клетку, и к ней свитерок. Боже мой, ей ведь тогда и сорока не исполнилось! И фигура всю жизнь была прекрасной – тоненькая, стройная. Ноги такие красивые. Наташа только к собственной зрелости поняла, когда покупала им обеим туфли – у мамы ноги оказались изящнее, чем у нее самой. Свитера бабушка вязала стремительно и очень аккуратно, петелька в петельку. Многие думали, что машинная вязка. Однотонные больше подходили к юбке в клетку, а к серой – с тоненьким узором по горловине и манжетам. И бабушка примерно так же одевалась, и Ася. И все дружно не любили черные юбки – любая пылинка заметна. Было еще какое-то платье, тоже в клетку, с крупными декоративными пуговицами и хлястиком, как у пальто. Платье мама надевала в филармонию, на плечи накидывала тоненькую пуховую шаль. Не хуже, чем у людей. Мама работала бухгалтером в стройуправлении. Когда-то она прекрасно училась, но из-за войны не поступила сразу в институт, а из-за рождения Наташи перешла с четвертого курса в строительный техникум. Понятно, что с дипломом техникума, пусть и отличным, далеко не продвинешься. По вечерам мама еще подрабатывала, печатала на машинке рукописи и диссертации. А как жил папа? В каком доме? Почему так редко приезжал? Несколько лет подряд Наташа мечтала, что папа придет встречать ее из школы. Придет и возьмет за руку, и все увидят, какой он красивый и как любит свою дочку. Но он ни разу не пришел, конечно. Ася уже давно и под страшным секретом разболтала, что папа живет с другой женой, которая когда-то его коварно соблазнила, и что у них есть общая дочка. И больше ни слова, сколько Наташа ни упрашивала. Она попыталась расспросить бабушку, но только получила нагоняй за беспорядок в комнате и несделанную алгебру. А вторая бабушка, папина мама Марфа Степановна, к тому времени умерла. Да, как-то неожиданно и быстро умерла от болезни сердца, почему они никогда не поговорили раньше? И ведь она любила Наташу и завещала ей на память золотое колечко с красным камушком. Как все грустно и неправильно получилось! Дед Андрей Иванович после смерти Марфы совсем замкнулся, в гости к ним больше не ездил, и хотя Наташа с мамой иногда навещали его в Колпино, но ехать получалось далеко, а радости никому и никакой. Нет, вы только представьте, папина вторая дочка, которой уже исполнилось двенадцать лет, вовсе не знала ни о папином прежнем браке, ни о Наташе! Видите ли, ее родители решили, что не нужно раньше времени травмировать ребенка! Значит, одну дочь можно бросить в раннем возрасте, не навещать неделями, не приглашать в цирк и театр, не помогать с уроками, а вторую, наследную принцессу, беречь и не травмировать даже намеком на существование Наташи! Наверняка это придумала папина жена. Как злая мачеха из сказки. – Ты зря так обижаешься! Как раз Елена Сергеевна давно хотела с тобой познакомиться и пригласить в гости и на спектакль, – папа даже руками развел для убедительности, – она ведь прекрасная известная актриса! Но Гуля – очень сложный ребенок, ревнивая, замкнутая. Мы даже с психологом советовались, и все дружно решили подождать хотя бы до четырнадцати лет. Теперь я думаю, что мы ошиблись, сестры должны общаться и дружить! Вот тогда и состоялся первый совместный поход на концерт. И Гуля-Аглая оказалась на самом деле странной девочкой. Некрасивой толстенькой девочкой с белесыми бровями и ресницами, совершенно без музыкального слуха, но ужасно умной и начитанной. В свои двенадцать лет она намного обгоняла Наташу – будь то география, история или английский. И прочла всего Толстого и Чехова, и обожала Дюма, и еще дополнительно учила немецкий язык и даже, кажется, французский. Правда, это выяснилось позднее. А тогда, на концерте, она тупо хлопала глазами, зевала и после антракта категорически потребовала ехать домой. Папа немного растерялся, потому что они как раз пришли в буфет и стояли в очереди (и Наташа уже губы раскатала на пирожное с кремовой розочкой). В результате пирожное Гуля милостиво согласилась съесть, но потом они с папой сразу уехали, а Наташа спокойно послушала Вивальди без этой мелкой вредины. Но все-таки отношения завязались, и вскоре ее пригласили в театр, где папина жена исполняла одну из главных ролей. Театры Наташа не очень любила, вернее, совсем не любила, особенно детские постановки, где мальчиков изображали толстопопые тетеньки в дурацких штанах до колен и обязательно на лямках. А на взрослые спектакли ее брали нечасто, почему-то исключительно на длинные пьесы из жизни купцов, будто в наши дни кому-то интересны растраты, бесприданницы или раздел наследства! Актеры разговаривали громкими неестественными голосами, так же громко смеялись или рыдали и каждому встречному стремились рассказать о своих душевных переживаниях. Не сравнить с кино! Еще два года назад они с бабушкой посмотрели грустный фильм «Дама с собачкой», очень хороший фильм, хотя и совсем несовременный, по рассказу Чехова. А из-за фильмов о современной жизни они с мамой даже поссорились, потому что Наташе больше всего нравилась «Дикая собака Динго», а маме – «Девять дней одного года». В кино показывали настоящие улицы и дома, цветущие деревья или серый безнадежный дождь, что уже создавало настроение, и при этом настоящие живые люди не болтали безостановочно, а работали, влюблялись, опаздывали на свидание, бежали, взявшись за руки, – часто совсем без слов и ненужных объяснений. Наташа никогда не понимала, как можно разговаривать с посторонними людьми о своих чувствах и переживаниях, и даже маме не рассказывала, что ей нравится Сережа Дуров из девятого «Б» класса. Для чего как в общественной раздевалке обнажать собственную душу? Только бани ей не хватает! Решено, она просто откажется от театра! Наверняка маме неприятно папино приглашение, и самой Наташе совершенно не хочется знакомиться с его Еленой Сергеевной, какой бы прекрасной актрисой она ни была. Но мама сказала, что отказываться неудобно. Кроме того, пойти в хороший театр всегда интересно, культурный человек не может не понимать. И велела Наташе надеть свою выходную блузку. Вот так, не накричать, не выцарапать глаза подлой разлучнице, не плюнуть в лицо бывшему мужу, а нарядить дочь, свою ненаглядную девочку, единственную радость и гордость, и отправить в гости к предателю отцу. Потому что неудобно. Спектакль как нарочно назывался «Моя старшая сестра». И сколько бы Наташа ни придиралась и ни обижалась, пришлось признать – она видела на сцене королеву. Потому что так спокойно стоять перед зрительным залом, так независимо свободно держаться, танцевать, смеяться и петь может только королева. Пусть героиня хлопотала и жалела младшую сестру, плакала, слушала зануду-дядю, она оставалась прекрасна и неотразима, и каждый понимал, что именно она, а не младшая, победит и станет великой актрисой. Главное, ей все верили, и Наташа верила, и болела, и желала удачи. Они ждали за кулисами, пока Елена Сергеевна переоденется, и когда она появилась в конце коридора, высокая, стремительная, в серебристой шубке, наброшенной на плечи, когда она засмеялась радостно, сбросила папе в руки охапку цветов и обняла Наташу за негнущиеся плечи, последняя жирная точка в истории с папиной первой семьей встала на свое место. Плевать в лицо или сражаться? Какая чушь! Папа наверняка даже не заметил, что они с мамой потерялись, отстали много лет назад, он просто встал и пошел за этой королевой, как пошел герой в конце спектакля. Не предательство, а полное равнодушие – вот что им досталось, словно проезжающая машина окатила грязью и умчалась по своим делам. Вскоре ее пригласили в гости. В красивый шестиэтажный дом, смотрящий на канал Грибоедова, Наташа тут проходила сотни раз, самый центр города, простор и красота. Гуля, кажется, очень обрадовалась ее приходу, стала бегать туда-сюда по квартире, то тащила к себе в комнату, то в большую, где на столе стояли явно заранее приготовленные шоколадные конфеты и ваза с яблоками. Но Наташе было не до Гули. Она изо всех сил моргала и улыбалась, чтобы никто не заметил жгучих слез обиды и унижения. У Гули, этой сопливой невоспитанной пятиклассницы, которая даже не может спокойно высидеть концерт Вивальди, была собственная комната! И не какой-нибудь уголок, а полноценная прекрасная комната с большим окном, смотрящим на набережную. И свой полированный письменный стол, книжные полки, пианино, на котором сидел толстый плюшевый мишка. И зеркало. Собственное зеркало во всю дверцу шкафа! Вторая, очень просторная комната с инкрустированным столом, книгами в тисненых золотом переплетах и бронзовой лампой напоминала кабинет в Петродворце, а в конце коридора оказалась третья комната, почти вся занятая широченной кроватью. Наташа успела разглядеть еще одно зеркало, прекрасное трехстворчатое зеркало с нарядным туалетным столиком, широченное покрывало, расшитое павлинами, и такие же расшитые шторы, создающие уютный полумрак. Завершала роскошь большая нарядная кухня, где можно обедать всей семьей и пригласить сколько угодно гостей, потому что белоснежная ванна на гнутых ножках не торчала посреди кухни, а находилась в отдельной комнате, отделанной плиткой, как станция метро. На самом деле Наташа очень любила свою Лахту, старый дом, полный таинственных историй, маленький сквер. Подумаешь Грибоедов, у них на Лахтинской в доме номер три жил Александр Блок, а в номере втором – бабушкина подруга Серафима Андреевна, и бабушка, каждый раз идя к ней в гости, проходила по дорожке Блока. Правда, дом Серафимы разбомбили в блокаду, но память-то остается. И вообще, они прекрасно жили вшестером! Маркусик чинил розетки и заклеивал на зиму окна, мама с бабушкой вязали, Ася читала вслух книжки. Всегда можно с кем-нибудь поболтать, перекусить. Бабушка подарила им с Динкой свою корзину со старинными платьями и блузками, сказочную корзину, выстланную изнутри холщовой тканью, и они с упоением наряжались, застегивали бесконечные крохотные пуговки на вороте и рукавах, кружились в длинных оборчатых юбках. Только зеркала всегда не хватало. Да, а тем временем папа, забывший прежнюю семью, как плохую погоду, спокойно жил во дворце с огромной ванной и тремя зеркалами! И даже не задумывался, что его старшей дочери чего-то не хватает. Заодно выяснилось, что он часто ездит за границу, откуда привозит замечательные наряды Елене Сергеевне и Гуле, в то время как они с мамой по очереди надевают выходную блузку! Да, она завидовала. До слез завидовала Гуле, но не столько дому с зеркалами, сколько ее безграничному праву на красивого замечательного отца. И мама, и Ася, и она сама видели, как папа с каждым годом становится только интереснее и элегантнее, невозможно не залюбоваться. На работу или концерт он надевал не скучный классический костюм, как парторг или директор завода, но английский твидовый пиджак и темно-красный галстук (крошечный уголок такого же платочка выглядывал из нагрудного кармана), ботинки всегда блестели, манжеты на рубашке застегивались темно-золотыми запонками. А дома он переодевался в бархатную курточку и заматывал шею мягким платком, потому что профессиональные певцы должны беречь горло! Елена Сергеевна тоже очень красиво одевалась. Даже чересчур. Например, вместо домашнего платья она накидывала блестящий шелковый балахон, едва прикрывающий колени, волосы высоко поднимала и завязывала большим темным бантом. Казалось, она не живет в собственной квартире, а участвует в спектакле, тем более заниматься домашними делами, то есть варить обед или убираться, в таком наряде было совершенно невозможно. Собственно, если задуматься, почти все люди участвуют в воображаемом спектакле. Например, папа изображает потомственного дворянина, словно так и родился на канале Грибоедова, а не у бабушки Марфы в Колпино. Мама старательно играет счастливую веселую женщину, Ася – бесшабашную красотку, она сама – толстокожую лентяйку, готовую днями валяться на диване с книжкой. И все потому, что не хочется показывать отцу и Елене Сергеевне, как ее ранит их показное радушие. А еще Наташе не давались точные науки. Подумать только, дедушка профессор математики, мама круглая отличница, а ее от одного вида алгебры охватывали ужас и отчаяние. Часами складывать и умножать абстрактные, ничего не значащие цифры?! Она категорически не усваивала ни задачи по физике, ни химию с ее окислительно-восстановительными реакциями. Даже слова какие-то противные! Проще было сделать вид, что ей лень и наплевать на любые уроки. Хотя на самом деле она любила многие предметы – литературу, географию, музлитературу. И хор! Да, именно хор, несказанное волшебство гармонии, когда первые голоса весело заливаются и тараторят, а ты уверенно тянешь вторым голосом свою прекрасную низкую мелодию. Много позже пение в хоре напомнило ей любовные объятия – слияние в упоении.