В их доме никогда не было зеркала. Нет, конечно, в кухне над раковиной папа когда-то собственноручно прибил деревянную полочку для мыла и зубных щеток, а над ней – жалкий серый квадратик. Если встать на цыпочки и опереться о край стола, получалось разглядеть собственный лоб и скошенные от напряжения глаза, у Муси – скучные карие, а у Аськи – огромные, небесно-голубые с золотыми крапинками вокруг зрачков. Может быть, из-за этой несправедливости мама и не настаивала на настоящем большом зеркале в комнате, зачем лишний раз подчеркивать ужасную несправедливость? Да, все, буквально все досталось младшей сестре – длинные ноги, аккуратный, даже короче, чем у мамы, курносый носик, круглый, как у куклы, овал лица. А Муся получилась исключительно папиной дочкой – невысокой, узколицей, с выдающимся еврейским носом и такими же выдающимися, абсолютно ей неинтересными способностями к математике. В общем, ерунда на постном масле! Нет, скорее всего, родители и не подозревали о Мусиных огорчениях, просто папа не хотел поощрять «мещанские привычки» у своих дорогих девочек, ведь слишком заботиться о внешности – значит зависеть от вкуса и мнения мужчин. Не зря его дочери родились и росли в свободной равноправной стране, а не в какой-нибудь Германии, где до последнего времени судьба женщины ограничивалась тремя К: Küche, Kinder, Kirche (кухня, дети, церковь), теперь они получат полноценное образование и равные возможности с мужчинами! И мама, хотя сама вполне благополучно выросла в Германии, соглашалась с папой – потому что в первую очередь нужно развивать в девочках скромность и опрятность, а не глупое кокетство и кривляние перед зеркалом. В остальном, надо признаться, их с сестрой жизнь была очень хорошей, даже замечательной, – любящие родители, подружки, пионерский отряд, квартира на Петроградской стороне, пусть и на чердаке, но вообще без соседей, с двумя отдельными комнатами, гулкой кухней и даже собственным туалетом с бачком и длинной металлической цепочкой. Не нужно говорить, что и туалет, и кухню мама содержала в блистательной чистоте, сравнимой разве что с операционной, где через много лет Мусе случилось побывать с приступом холецистита. Что говорить о комнатах! Кружевные салфетки, связанные когда-то немецкой бабушкой Марией, красиво оттеняли темное полированное дерево этажерки, и на каждой стояла фарфоровая фигурка – девочка с котенком, мальчик с дудочкой, юный всадник на лошадке, веселый румяный клоун. Фигурки мама трогать не разрешала, только каждый день тщательно протирала влажной белой тряпочкой и грустно вздыхала. Муся знала, что мама в эти минуты думает об оставленной в Германии семье и особенно о старшей сестре Мицци, но говорить на эту тему строго запрещалось. За этажеркой прятался диван, на котором спали родители, а всю остальную комнату занимала папина библиотека и тяжелый письменный стол с ящиками. Как жаль, что библиотека сгорела в блокаду, и Мусин внук Артем ничего не застал. В детской комнате стояли две одинаковые нарядные кровати с кружевными накидками на подушках, на Мусиной были вышиты бабочки, а на Асиной – большая красная роза. На маленьком столике сидели куклы в нарядных платьях, сшитых мамой из разноцветных лоскутков. Аська обожала кукол, а Мусю больше влекла складная деревянная шкатулка с кружевами, нитками и скользкими блестящими пуговицами. В кухне над буфетом висел радиоприемник, в ряд стояли сверкающие кастрюли, на стене, на полочке рядом с раковиной, теснились накрахмаленные до фарфоровой жесткости полотенца, а на квадратном кухонном столе с дверцами и ящиками мирно гудел примус. Со временем папа даже раздобыл настоящую чугунную ванну и с помощью дворника дяди Алексея установил ее в кухне за занавеской, и эта занавеска – единственное, что менялось в Мусиной жизни с течением лет, – сначала плотная белая клеенка, потом бывшая мамина скатерть, расшитая розами, и наконец кокетливая нейлоновая штора в мелких цветочках, купленная в семидесятые годы в Праге недолговременным Мусиным зятем. Папа приходил домой поздно вечером, только и успевал поцеловать дочек перед сном и погружался в чтение книг или писал сам в толстой тетради, стремительно подчеркивая отдельные слова и заполняя страницу за страницей странными буквами. Муся уже знала, что папа пишет и читает на немецком языке, но рассказывать во дворе или школе так же строго запрещалось, как про мамину сестру. Много позже, после снятия блокады, возвращения в Ленинград и бесполезных поисков папиной могилы, Муся задумала написать о папе книгу. Почему книгу? Да потому, что в книгах существовала интересная жизнь! Пусть временами страшная или грустная, но упоительная живая жизнь с приключениями, страданиями и любовью. Школьницами до поздней ночи обсуждали с Аськой Анну Каренину, дружно влюблялись во Вронского, жалели милую Кити, вышедшую замуж за скучного, правильного Левина. Потом в их жизнь вошла Тургеневская Ася, Неточка Незванова, навсегда обожаемый Чехов – где ты, Мисюсь, вопрошал герой, и хотелось плакать и жалеть, жалеть всех – Лику Мизинову, Нину Заречную, чайку, умирающего одинокого Антона Павловича. А при этом настоящая папина жизнь была во сто раз интереснее! Именно его, а не манерного эгоиста Печорина следовало назвать героем нашего времени. Пусть у Муси не получится настоящая серьезная книга, как у великих писателей, но хотя бы домашняя, для себя и Аськи, а также для будущих папиных внуков и правнуков. Она все собиралась и собиралась, а между тем проходили годы, старела мама, они с Аськой взрослели, и только папа оставался таким же молодым и прекрасным, с веселыми морщинками у глаз и теплыми большими руками. Нет, он не должен уйти в прошлое, как уходят старые усталые люди, человек не умирает, пока его любят и помнят. Муся так долго вынашивала идею книги, ее название и отдельные главы, что буквально видела готовой и постоянно повторяла про себя первую строчку: «Жил был мальчик, хороший послушный мальчик восьми лет, и ни мама с папой, ни соседи и родственники даже представить не могли, какая удивительная, трагическая и прекрасная жизнь его ожидает». Итак, жил был мальчик. И не сам по себе, а в большой дружной семье, где высокий солидный папа в сюртуке с золотой цепочкой совсем не бранил детей, а красавица-мама в чудесном длинном платье и шляпке с вуалью никогда не забывала купить каждой девочке и каждому мальчику пирожное с кремом и шоколадной глазурью. Муся почти ничего не придумала, потому что основой для начала истории послужила единственная, чудом сохранившаяся фотография папиной семьи, где в первом ряду между сидящей в высоком кресле мамой и двумя маленькими девочками в светлых нарядных платьях стоял главный герой, мальчик Шмулик, в белой рубашке и маленькой круглой шапочке на стриженой голове. Семья жила в городе, который назывался Гомель, вполне самостоятельном красивом городе, с центральной площадью, театром, железной дорогой и настоящей классической гимназией, куда папа обещал записать мальчика Шмулика, если он будет хорошо учиться в хедере. На самом деле Шмулик учился прекрасно и умел читать с пяти лет на двух языках, поэтому все знали, что папа шутит и уже заранее купил сыну форму и гимназическую фуражку. Но как раз тем летом, когда отличнику Шмулику исполнилось девять лет, он был официально записан в приготовительный класс и каждый день примерял новенькую фуражку, в городе случилась страшная беда под названием «погром». Не ураган и не эпидемия, но жуткий бессмысленный разбой, непонятным образом превративший мирных жителей Гомеля в жестоких насильников и убийц. Семья Шмулика жила в красивом доме на втором этаже, над собственным магазином канцелярских товаров, и он навсегда запомнил брызги крови на растоптанных в грязи школьных тетрадях. Через много лет Мусин внук Артем специально поехал в Белоруссию и раскопал документы об этом погроме. Оказалось, в Гомеле в августе 1903 года евреи заранее подготовили отряд самообороны, поэтому жертв оказалось не так много, как, например, в Кишиневе. К несчастью, папины родители жили на центральной улице, к ним вломились первыми, никто не успел помочь. Но многих других беспомощных людей спасли. Правда, через несколько месяцев шесть человек из отряда самообороны судили за превышение мер защиты вместе с погромщиками и убийцами. – Бабуля, ты только подумай – кричал в трубку Артем – превышение мер защиты! Они должны были подождать, пока начнут убивать женщин и детей, и только потом защищаться?! Что Муся могла ответить? Она пыталась представить, как чужие равнодушные люди убивают ее дочку Наташу и маленького Артема и как она пытается их защитить – ведь именно так на глазах папиных родителей убили их детей, но не было никакой возможности додумать мысль до конца – ноги и руки холодели и сердце останавливалось. А маленький Шмулик случайно остался жить, он собирался на улицу, когда ворвались погромщики, и потерял сознание от удара тяжелой дверью по лбу, поэтому убийцы его вовсе не заметили. Оказывается, судьба может ударить по лбу не только в наказание, но и ради спасения. А дальше в жизни мальчика случилось настоящее везение. Да, везение, хотя Шмулик еще не знал, что радость и беда частенько шагают рядом и поэтому даже не мог представить, что еще когда-нибудь в жизни рассмеется или обрадуется. Но буквально через неделю в каморку, где приютился безмолвный заплаканный Шмулик, пришел реб Айзик, самый уважаемый раввин города. Пришел и ни слова не говоря забрал Шмулика к себе домой. И не просто взял из милости как несчастного сироту на побегушках, и не просто посадил за стол со своими двумя сыновьями, но лично отвел в гимназию, причем не в приготовительный, а сразу в первый класс! А еще через восемь лет, весной 1911 года, тот же реб Айзик объявил по всей городской общине благотворительный сбор денег: для продолжения обучения в высшей школе выпускника гимназии и золотого медалиста Самуила Шнайдера. И уже в начале июля растерянный папа, не верящий своему невозможному счастью, сидел во втором классе поезда, идущего на Берлин, и крепко прижимал к животу зашитое в кармане пальто рекомендательное письмо к самому Леопольду Ландау, знаменитому врачу и тайному советнику кайзеровской Германии. Потому что господин Ландау кроме широкой общественной и научной деятельности, известной далеко за пределами страны, занимался помощью талантливым еврейским студентам. Муся, страшная трусиха от рождения, никак не могла представить восемнадцатилетнего папу совершенно одного в чужой незнакомой стране, с чужим немецким языком, хотя папа и уверял, что ни язык, ни страна не показались ему более чужими, чем та же Россия. А язык даже немного напоминал идиш. Но не это главное! Главным оказался сын господина Леопольда – Эдмонд Ландау, замечательный педагог и математик, который в двадцать два года защитил диссертацию по теории чисел. Он-то и перетащил юного Шнайдера в Гёттинген, где сам служил к тому времени ординарным профессором. Так папа попал в настоящую математическую Мекку, где работали такие корифеи, как Давид Гильберт и Феликс Клейн. На этом самом месте впервые наметился провал Мусиной прекрасной затеи. Речь шла об одном из самых важных переломных моментов в истории Шмулика, но как описать его в книге, если она категорически не понимает, кем был Гильберт и что такое теория чисел. Она решила пока пропустить сложный участок и перейти к главному результату учебы в Германии – мальчик-сирота из небольшого малоизвестного города в Белоруссии стал великим ученым не хуже немецких знаменитостей и тоже получил звание профессора! Да, защитил диссертацию и стал профессором математики. Мудрый реб Айзик не ошибся в своем приемыше. Невозможное счастье сидеть с нарядной веселой мамой и смеющимся папой за столом, накрытым твердой белоснежной скатертью и держать в руках искрящуюся тонкую рюмку. Обычно мама не разрешала трогать парадную посуду, а тут щедро налила полные рюмки густой домашней наливки себе и папе и даже Мусе с Асей дала лизнуть терпкой сладкой жидкости, от которой загорелся язык и защипало в горле. Пятнадцать лет совместной жизни мамы и папы, вот что они отмечают! Мусе десять лет, она все прекрасно понимает, не то что шестилетняя Аська. Понимает и не понимает, что проживает один из лучших дней своей жизни. А тем временем мама в чудесном в оборках крепдешиновом платье несет из кухни яблочный пирог с иностранным названием «шарлотка», а папа в белой рубашке обнимает Мусю, свою любимую старшую дочь и начинает рассказывать, как поселился в Гёттингене в скромном частном пансионе. Итак, сразу по приезде в Гёттинген Шмулик, или как его звали теперь Самюэль Шнайдер, по совету одного из студентов снимает комнату в частном пансионе. Ему еще никогда не случалось жить самостоятельно, непонятно, как решать простейшие бытовые вопросы – питание, стирку, чистку обуви, но, к счастью, хозяйка пансиона строгая фрау Мария обещает помочь. Фрау содержит пансион уже семь лет, и герр Самюэль без сомнения найдет все необходимые удобства, порядок и чистоту. Проживание включает домашние обеды и ужины, приготовленные самой фрау, а ее дочери отвечают за уборку, смену постелей и прачечную. Лучше не вспоминать, как боялся Шмулик неулыбчивой хозяйки в вышитом длинном переднике и белоснежной блузе с оборками и ее насмешниц-дочек. Дочек было три – Мицци, Беата и Лора. Аккуратные хорошенькие девочки в ситцевых платьях, пахнувших лавандой, вежливо приседали при виде юного студента и постоянно затевали мелкие, но коварные издевки – то подавали две ложки к супу, то, наоборот, прятали нож для резки мяса, а однажды насыпали полную солонку отборного белого сахара и аккуратно поставили напротив Шмуликовой тарелки, так что ему, любившему подсолить еду, пришлось весь вечер давиться сладкими огурцами и котлетами. Особенно доставалось юному постояльцу от средней дочери, четырнадцатилетней Беаты. Однажды за ужином она даже ухитрилась привязать ногу Шмулика к ножке стола тонкой розовой ленточкой, и он, вставая из-за стола, чудом не опрокинул всю посуду. Нет, не подумайте, что наш постоялец хотя бы раз наябедничал! Наоборот, в маленькой дешевой лавке за углом герр Самюэль накупил смешных носатых троллей и каждую субботу незаметно оставлял одного под накрахмаленной салфеткой, что вызывало у сестер неизменный тихий восторг. Самое забавное, что фрау Мария и девчонки оказались его однофамильцами! Да-да, все они были Шнайдерами, так и значилось на вывеске над парадной дверью: «Фрау Шнайдер. Меблированные комнаты. Домашние обеды». Да-да, рассказывала фрау Мария, ее свекор не зря носил фамилию Шнайдер, и он, и оба сына славились портняжным искусством, но после смерти бедного Генриха и его брата Карла во время эпидемии инфлюэнцы безутешный свекор закрыл модный магазин и вскоре сам покинул грешный мир. Поэтому одинокой вдове ничего не оставалось, как открыть пансион. Благо девочки воспитаны в любви к труду и порядку. Дом на самом деле сверкал чистотой, но мужской руки явно не хватало, и Самюэль постепенно подключился к более грубым работам – разгрузке угля и продуктов для кухни, перестановке мебели, мелкому ремонту. За это фрау Шнайдер, ничего не говоря, снизила наполовину помесячную плату, что стало несказанной подмогой и избавило от поисков более дешевого жилья. Многие вовсе считали, что студент Шнайдер живет у родственников. К тому же профессор Ландау предложил Шмулику двух учеников для дополнительных занятий математикой, немного туповатых, но зато из очень обеспеченных семей. Занятия в университете оказались потрясающе интересными! Эдмунд Ландау, известный своей безжалостной строгостью и убийственной критикой, до удивления благоволил талантливому и усидчивому русскому студенту, всерьез обсуждал с ним свои идеи и даже обещал подключить к новой теме. Так прошли два счастливых года. Но тут началась война. Дальше наступал второй крупный пробел в Мусиной предполагаемой книге. Потому что папа избегал вспоминать этот период, и она запомнила только одну фразу – «лагерь для интернированных лиц». «Больше всего на свете жаль напрасно потерянного времени», – часто повторял папа, но только в эвакуации Муся до конца поняла эти простые слова. Долгая-долгая пустота, не оставившая в ее жизни никаких воспоминаний – ни радости, ни горя, ни любви, только серые ползущие будни, прополка самодельного огорода, стирка в чужом нечистом корыте, штопка чулок, мытье полов на местной фабрике. И отвратительные злые прыщи на лбу и щеках. Рябая девка! В лагере, непонятно за что и почему, Самюэль провел целых четыре года. Правда, профессор Ландау продолжал поддерживать отношения с бывшим студентом, присылал ему задания и учебники и даже однажды приехал проведать и привез целый ящичек печенья и длинную твердую палку копченой колбасы. Сестры Шнайдер тоже писали коротенькие письма, рассказывали о новых постояльцах и смешных случаях, но переписка все угасала и постепенно совсем прекратилась, и только Беата иногда присылала открытки с видами Гёттингена. За четыре года произошло много разных событий, и самое горькое – умер реб Айзик. Нет, не умер, а был убит в начале восемнадцатого года заезжими бандитами, когда пытался защитить от разграбления имущество синагоги и старинные книги. Шмулику написала обо всем младшая дочь ребе, рыжая Малка, и у него мучительно сжалось сердце при виде скупых чернильных строчек, размытых ее слезами. Но война наконец закончилась, и Самюэлю Шнайдеру разрешили вернуться в университет. Самое главное, разрешили экстерном сдать экзамены за два пропущенных года! Еще два он наверстал к лету 1920-го и тут же принялся за первую диссертацию. Муся честно прочла несколько статей о немецкой математике в послевоенной Германии и выписала для себя, что в двадцатые годы берлинская школа все больше стала отличаться от гёттингенской, и если в первой отдавали предпочтение чистой математике, то во второй, при активном участии Гильберта и Клейна, все больше развивалась прикладная математика, необходимая в производстве. Упоминание Гильберта она встретила с восторгом, но дальше смысл ускользал, пока она не поняла наконец, что папина диссертация относилась к прикладной математике и поэтому вызвала особенно много похвал. Гораздо интереснее и важнее казалось ей, что Самюэль жил теперь в комнате при университете. После войны появилось несколько таких свободных комнат, но при очевидном удобстве для себя, Шмулик не мог не думать с тяжелым сердцем о прежних жильцах, наверняка погибших. Точнее сказать, любая тема прошедшей войны стала для него мучением, поскольку он одинаково переживал за Россию и Германию и только с ужасом пересчитывал количество жертв. Конечно, Самюэль Шнайдер не забыл свой бывший пансион и его хозяев. В первую же неделю отправился по знакомому адресу с корзинкой редких после войны фруктов, но визит оказался грустным. Фрау Мария сильно постарела и согнулась, будто прошло не четыре года, а все двадцать, Мицци вышла замуж и уехала в соседний городок, Лора страшно похудела, беспрерывно кашляла кровью, не требовалось большого ума, чтобы догадаться о страшном диагнозе. Только Беата, неожиданно ставшая высокой взрослой барышней, день и ночь трудилась в поблекшем, обедневшем за годы войны пансионе. Она страшно обрадовалась герру Шнайдеру, покраснела до ушей, убежала на кухню, но тут же вернулась, ахнула, опять убежала и опять вернулась, на этот раз с куском домашнего пирога на праздничной фарфоровой тарелке. Шмулик вдруг заметил, какие у нее огромные серые глаза, милый курносый нос, красивые полные руки. Туго заплетенная и перевязанная шелковой синей лентой коса оттягивала голову как на старинных картинах, длинный передник подчеркивал талию. Ему стало неловко за мятый сюртук и не слишком свежую рубашку, хотя никогда раньше подобные глупости не приходили в голову. С того дня они стали встречаться. Муся, а за ней и Ася много раз пытались выспросить у мамы, как именно они встречались, куда ходили, как отнеслась бабушка Мария к столь неожиданному роману, но мама только отмахивалась и сердилась. Разве она могла рассказать, как праведная католичка Мария сердилась на бессовестных любовников, обвиняла Самюэля в непорядочности, требовала, чтобы он крестился и венчался с Беатой, а не позорил ее несчастную глупую дочь перед всем миром! Но Шмулик не мог предать ребе Айзика и своих погибших родителей. Между тем Лора болела все тяжелее и через год к огромному горю матери и сестер умерла, дом продали, Мицци, которая недавно родила второго сына, забрала фрау Шнайдер к себе. А Беата переехала жить к Самюэлю, вот вам и весь роман. – А свадьба?! – спрашивала глупая Аська. Муся уже давно поняла, что никакой свадьбы не было. Когда папа принял предложение переехать на работу в питерский университет, они просто поехали вместе, никто не сомневался, что Бетти и Самуил Шнайдеры – муж и жена. Тем более через два года родилась она, Мария Самойловна Шнайдер. Ася была моложе на четыре года, и мама сначала хотела назвать ее Лорой, а папа – Азой, в память о ребе Айзике, в результате получилась Александра Самойловна, но папа всегда звал их Муся и Ася, как сестер Цветаевых, может быть, поэтому Муся всю жизнь страстно любила цветаевские стихи. С чего началось, вернее, откуда пришло в жизнь молодого немецкого профессора Самюэля Шнайдера осознание, что из Германии нужно уезжать? Он мучительно думал или легко поднялся и двинулся дальше по жизни? И как уйти от признания и успеха в неизвестность, когда твои работы цитируют лучшие математические умы страны и уже блистательно защищена вторая диссертация? Нет, не зря реб Айзик верил в своего приемыша, в его талант и разум, что, как показали дальнейшие события, далеко не одно и то же. Скольким ученым из окружения профессора Шнайдера не хватило именно разума. Трезвого разума, чтобы понять, кто именно пришел к власти, к чьим ногам брошена легендарная страна Эйнштейна и Гейзенберга, Брехта и Шиллера, Бетховена, Шумана, Манна. Наверное, началось с того, что против любимого учителя и блистательного профессора Эдмунда Ландау, не отрекшегося от еврейских корней, стали выступать сразу несколько ученых и преподавателей. Правда, Ландау часто критиковал работы коллег, но разве не считается почетным делом публикация новых материалов по уже разработанной теме? В 1921 году Вильгельм Бляшке в письме к Людвигу Бибербаху требует освободить Гёттинген от Ландау. Муся прочла эти имена в старом неотправленном письме к учителю, где Самюэль с содроганием описывал разбои и марши боевиков. Боже мой, его коллеги, и в их числе сам Эдмунд Ландау, только смеялись! В июне 1922 года убили Вальтера Ратенау, недавно избранного министра иностранных дел, но Эдмунд упрямо уверял, что дело не в еврействе министра, а в его занудстве. А в ответ на издевательские планы нацистов организовать в Люнебургской пустоши концлагерь для евреев Ландау со смехом заявил, что резервирует для себя комнату с балконом на юг. Потому что нормальный человек не в состоянии представить концлагерь и газовую камеру, он элементарно не может поверить в массовые убийства детей и медицинские опыты над людьми. Но Шмулик помнил Гомель, поэтому он верил. Конечно, у молодого профессора Шнайдера была возможность уехать в Соединенные Штаты, или Британию, или даже в Иерусалим, где строился первый в мире Еврейский университет, но тогда требовалось расстаться с Беатой. Беата, его единственный близкий человек во всем мире, его отчаянная девочка, презревшая условности и гнев матери, она оставалась католичкой и не могла официально выйти замуж за еврея. Самюэль Шнайдер и Беата Шнайдер любили друг друга, но Бог говорил с ними на разных языках. Расстаться с Беатой и продолжить карьеру в благодатной и безопасной Америке? Разве он смог бы жить после такого предательства! И тут случились два события, которые полностью перевернули жизнь будущих Мусиных родителей. В ноябре 1923 года в старинном красивом городе Мюнхене, столице Баварии и пива, разразился печально известный «пивной путч» под руководством бывшего ефрейтора Адольфа Гитлера. А неделей позже на заурядной математической конференции в Берлине к Самюэлю неожиданно подошел и заговорил на русском языке элегантный лысоватый и совершенно незнакомый человек. Абрам Федорович Иоффе. Академик Академии наук СССР! Дальнейшее Муся знала со слов мамы, которая всю жизнь считала Абрама Федоровича своим личным спасителем. – Молодой человек, наслышан о ваших успехах, давно наслышан! Но, скажите, мой дорогой, как можно в ваши годы прозябать в чужой стране, когда на Родине такие потрясающие перемены? Как где, в Петербурге, конечно, то есть, пардон, в Петрограде. В частности, год назад на базе организованного вашим покорным слугой физико-технического отдела создан институт. Да-да, Государственный физико-технический рентгенологический институт. И нам позарез нужны грамотные математики! Конечно, пока в стране много трудностей, но какие перспективы, какой простор для ученого! Кстати, вы хотя бы знаете, что нет больше черты оседлости, религиозных браков и прочих дикостей? Вам и вашей жене будет предоставлено жилье в Петрограде, об этом я лично позабочусь. Через десять дней они уехали в незнакомый прекрасный Петроград, и этот город с его превысившими все ожидания дворцами, мостами и проспектами, набережными и оградой Летнего сада стал для скромной Беаты утешением и любовью на всю ее оставшуюся долгую жизнь. Да, особенно ограда, роскошная невозможной красоты и строгости кованая решетка, придуманная немцем-архитектором Фельтеном для другой немки, блистательной великой российской императрицы. Я к розам хочу, в тот единственный сад, где лучшая в мире стоит из оград. Именно после этих стихов Беата так полюбила Ахматову и передала свое восхищение и поклонение обеим дочкам. Как и обещал Абрам Федорович, профессору Шнайдеру сразу предоставили собственную квартиру, правда, без ванной и на чердаке, но совершенно отдельную, из двух комнат и просторной кухни с умывальником. Самюэль тут же начал работать в новом институте. И даже ни разу не возник вопрос с документами и национальностью Беаты! Благодаря одинаковой фамилии их везде принимали за супругов, ее даже записали еврейским именем Бетти, что значит любящая Бога. А вероисповедание вовсе не имело значения, его не записывали в паспорте! На этом Мусина книга заканчивалась. Дальше начиналась реальная жизнь ее семьи, где и она, и мама, и Ася твердо знали, что впереди Самюэля Шнайдера ждут новые достижения и победы. Конечно, ни Муся, ни десятилетняя Аська не могли понимать, что происходит в жизни страны, откуда появилась и стала нарастать всеобщая подозрительность. Даже в любимых книгах Аркадия Гайдара неведомые враги то и дело пытались навредить советской Родине и убивали солнечного мальчика Альку, как убили всеми любимого Сергея Мироновича Кирова. И Муся в самых тайных мечтах выслеживала таинственного предателя, бросалась ему наперерез и спасала Альку в самую последнюю минуту. Несусветная глупость, потому что она даже дворника смертельно боялась. Самое ужасное, что папа тоже многого боялся. Муся давно заметила, что папа боится писем, разговоров с соседями, незнакомых людей в подъезде и особенно звонков в дверь. В один ненастный осенний день он собрал и сжег в новой ванне почти все свои немецкие тетради. Девочкам строго-настрого запретили рассказывать и даже друг с другом упоминать, что родители когда-то жили в Германии. И никакой бабушки Марии, никакой тети Миццы с сыновьями! Аська даже раплакалась, потому что давно мечтала, что бабушка приедет в гости и привезет им такие же чудесные игрушки, как у мамы на этажерке. Мама к тому времени прекрасно выучила русский язык и устроилась работать в папин институт радиологии в библиотечный отдел, по вечерам они с папой что-то шепотом обсуждали на немецком, и все чаще звучало слово «фестгеномен», как будто Муся не понимала, что это значит арестован. Нет, это она позже вспомнила и связала в одно целое папины переживания и репрессии в его институте, а тогда намного больше волновали отметки и отношения с подругами. Ей исполнилось четырнадцать лет, как снежный ком нарастали новые события – экзамены, вступление в комсомол, мимолетная, как сон, и такая же нереальная влюбленность в учителя физики. Какое счастье, что никто не заметил и не догадался, а ведь она серьезно переживала и даже хотела написать учителю письмо. Вот дуреха! Через много-много лет прочла у Цветаевой: «Пустое место всякой первой любви». Как ни странно, Цветаева писала о Марии Мироновой, героине «Капитанской дочки». В 1937-м вся страна отмечала сто лет со дня гибели великого поэта, а через год, в восьмом классе, они проходили прозу Пушкина, и Мусе как раз очень понравилась Мария, милая и доверчивая девушка. Пусть в восемнадцать лет она пережила страшно много горя – смерть родителей, разруху, клевету, но зато встретила самое главное – прекрасную единственную любовь на всю жизнь. Мусю вдруг неприятно задела строчка Цветаевой. Но, честно говоря, она не перечитывала «Капитанскую дочку» с того самого восьмого класса, может, что-то и упустила. Училась Муся легко и очень успешно, даже четверки редко получала, но отдельное место в ее интересах занимала филармония. Существовал специальный школьный абонемент, по которому раз в месяц они ходили с подругами, и каждый раз Муся казалась себе принцессой в сказочном дворце с колоннами и неописуемой красоты люстрами. И хотя оба ее родителя любили классическую музыку и начали водить их с Аськой на концерты еще дошкольницами, но совсем другое дело, когда ты идешь с девочками из класса, взрослая и самостоятельная, в синей отглаженной юбке и с новыми белыми лентами в туго заплетенных косах. Если бы у нее дома было зеркало, Муся бы давно увидела и поняла, как ей не идут косы – лицо становилось совсем узким, нос торчал, на лбу краснели позорные болезненные прыщи. Нет бы сделать стрижку с челкой, освободить пышные кудрявые волосы. Юбка в складку – того хуже: топорщилась и расходилась на округлившихся бедрах, нужно было ее заузить и удлинить, тогда бы не услышала однажды от парня на улице гадкое слово «толстожопая». Но она, дура, чувствовала себя вполне красивой и нарядной, тихо завидовала девочкам, у которых уже начинались первые школьные романы и с воодушевлением ждала своей очереди. Своего Петрушу Гринёва. Светлыми призрачными ленинградскими ночами, сквозь полусон-полуявь Муся представляла юного Петрушу, невинно осужденного, в порванной белой рубашке, с глубокой раной на щеке. Она бережно омывала рану чистым платком, целовала в запекшиеся губы, прижимала к груди кудрявую голову, и его глаза, огромные прекрасные глаза смотрели на Мусю с признанием и восторгом. А тем временем арестовали папиного коллегу, начальника отдела, потом еще нескольких ученых-радиологов, ужас незримо витал в их доме, и однажды утром папа не смог встать с постели из-за сильной боли в лопатках, которая почему-то отдавала в шею. Мама страшно заволновалась, и они вместо работы пошли к районному врачу, но та даже не потрудилась направить на кардиограмму: – Разбаловалась наша интеллигенция! Чуть что – на службу не идем, а ведь ни температуры у вас нет, товарищ Шнайдер, ни кашля, что прикажете писать в карточке? И больничный не могу дать, нет оснований. Ну так и быть, вам на один день выпишу, а супруге и не просите! По уходу за ребенком даем, а за мужем еще закон не вышел, ха-ха. За мужем в свободное время надо ухаживать.