Но он вернет. Мальчик вопросительно вглядывается в его лицо. В то время как Шаффа пытается собрать себя из осколков, мальчик сражается со своим будущим. Они созданы друг для друга. – Я пойду с тобой, – говорит мальчик, видимо, последние несколько минут думая, что у него есть выбор. – Куда хочешь. Никому не хочу причинить зла. Не хочу умирать. Впервые с момента на корабле несколько дней назад, когда он был другим человеком, Шаффа улыбается. Он снова гладит мальчика по голове. – У тебя добрая душа. Я помогу тебе, если смогу. – Напряженность мальчика исчезает сразу же, глаза его влажнеют от слез. – Иди и собери вещи в дорогу. Я поговорю с твоими родителями. Эти слова выходят из его уст естественно, легко. Он и прежде произносил их, хотя не помнит когда. Однако он помнит, что иногда события идут не так хорошо, как он обещает. Мальчик шепотом благодарит его, хватает Шаффу за колено, словно пытается вдавить в него свою благодарность, затем убегает. Шаффа медленно встает. Мальчик оставил выцветшую форму, и Шаффа снова натягивает ее, его пальцы вспоминают, как должны лежать швы. Должен быть еще плащ, но он пропал. Он не помнит где. Когда он делает шаг вперед, его взгляд привлекает зеркало на стене комнаты, и он останавливается. Дрожит на сей раз не от удовольствия. Неправильно. Все так неправильно. Его волосы висят, прямые и сухие, после нескольких дней под жестоким действием солнца и соли – они должны быть черными и блестящими, а они тусклые и тонкие, выгоревшие. Форма болтается на нем, поскольку часть своей плоти он перевел в топливо, чтобы добраться до берега. Цвет формы тоже неправильный, и нет никакой уверенности в том, кто он был, кем должен быть. И его глаза… Злая Земля, думает он, глядя в льдистые, почти белые глаза. Он не знал, что они так выглядят. Возле двери скрипит половица, и его чуждые зрачки смещаются в сторону. Там стоит мать мальчика, моргая от света лампы у нее в руках – Шаффа, – говорит она. – Мне показалось, что ты встал. А где Эйтц? Наверное, это имя мальчика. – Он заходил и принес мне это. – Шаффа касается своей одежды. Женщина входит в комнату. – Хм, – говорит она. – Выжатая и высушенная, она походит на форму. Шаффа кивает: – Я узнал о себе нечто новое. Я Страж. Ее глаза распахиваются. – Правда? – В ее глазах вспыхивает подозрение. – А Эйтц надоедал тебе. – Не надоедал. – Шаффа улыбается, чтобы подбодрить ее. Почему-то лицо женщины вздрагивает, и она еще сильнее хмурится. А, да, он разучился еще и очаровывать людей. Он поворачивается и идет к ней, а она пятится. Он останавливается, изумленный ее страхом. – Он тоже кое-что узнал о себе. Я заберу его прямо сейчас. Зрачки женщины расширяются. Мгновение она немо двигает губами, затем стискивает зубы. – Я знала. – Знала? – Не хотела знать. – Она сглатывает, ее рука застывает, и маленькое пламя лампы дрожит от эмоций, захлестывающих ее. – Не забирай его. Пожалуйста. Шаффа склоняет голову набок. – Почему нет? – Это убьет его отца. – Не его деда? – Шаффа подходит на шаг ближе. (Ближе.) – Не его дядюшек, тетушек и кузенов? Не тебя? Она снова вздрагивает. – Я… не знаю, что я сейчас ощущаю. – Она качает головой. – Бедняжка, бедняжка, – тихо говорит Шаффа. Это сочувствие тоже автоматическое. Он глубоко чувствует печаль. – Но сумеешь ли ты его защитить от них, если я его не заберу? – Что? – Она смотрит на Шаффу в изумлении и тревоге. Неужели это и правда не приходило ей в голову. Видимо, нет. – Защитить… его? То, как она спрашивает, как понимает Шаффа, доказывает, что она не годится для этой задачи. Потому он встает, протягивает руку, словно для того, чтобы положить ее ей на плечо, и качает головой, словно сожалея. Она на мгновение расслабляется и не замечает, как его рука обвивает ее шею. Его пальцы становятся на место и сразу же твердеют. – Чт… Она падает мертвой. Шаффа моргает, когда она падает на пол. На миг его охватывает смятение. Это должно было случиться? А потом – потом его собственные мысли проясняются от порции того, что она дала ему, такую малость по сравнению с тем, чем обладает Эйтц, – он понимает. Такое безопасно проделывать только с орогенами, у которых этого более чем достаточно, чтобы делиться. Эта женщина наверняка была глухачкой. Но Шаффе становится лучше. На самом деле… Возьми еще, шепчет ярость на задворках его разума. Возьми остальных. Они угрожают мальчику, а это угрожает тебе. Да. Это кажется разумным. И Шаффа встает и идет по тихому темному дому, прикасаясь к каждому члену семьи Эйтца и пожирая часть их. Большинство не просыпается. Тупой сын дает больше остальных – почти ороген. (Почти Страж.) Литц дает меньше всего – вероятно, потому что он стар – или потому, что просыпается и пытается бороться с рукой, которой Шаффа зажимает ему рот и нос. Он пытается ударить Шаффу рыбацким ножом, который вытаскивает из-под подушки. Жаль, что ему приходится переживать такой страх! Шаффа резко поворачивает голову Литца, чтобы добраться до его затылка. Слышится треск, которого он даже не замечает, когда поток того, что исходит из Литца, ослабевает, мертво обмякает и становится бесполезным. А, да, запоздало осознает Шаффа, с мертвыми это не работает. В будущем он будет осторожнее. Но ему настолько лучше теперь, когда тугая боль внутри его затихает. Он… не то чтобы здоров. Больше так никогда не будет. Но когда в нем так много чужого присутствия, отвоевать даже немного территории уже благословение. – Я Шаффа Страж… Уоррент? – шепчет он, моргая, когда ему в голову приходит последнее слово. Что это за община – Уоррент? Он не может вспомнить. Но все равно рад. – Я сделал лишь то, что было необходимо. Только то, что ко благу мира. Слова звучат правильно. Да. Ему было нужно ощущение цели, которое сейчас лежит свинцом в его мозгу. Удивительно, что у него не было этого раньше. Что теперь? – Теперь у меня есть работа, которую нужно сделать. Эйтц застает его в жилой комнате. Мальчик запыхался, он возбужден. В руках у него небольшой ранец. – Я слышал, ты говорил с мамой. Ты… сказал ей? Шаффа садится на корточки, чтобы его глаза были на одном уровне с глазами мальчика, и берет его за плечи. – Да. Она сказала, что не знает, что ощущает, и больше не сказала ничего. Лицо Эйтца кривится. Он смотрит в коридор, ведущий к комнатам взрослых. Там все мертвы. Двери закрыты и тихи. Шаффа оставил в живых братьев, сестер и кузенов Эйтца, поскольку он не совсем чудовище. – Я могу с ней попрощаться? – тихо спрашивает Эйтц. – Мне кажется, это опасно, – отвечает Шаффа. Он искренен. Он пока не хочет убивать мальчика. – Такое лучше делать чисто. Идем. Теперь у тебя есть я, а я никогда тебя не оставлю. Мальчик кивает и чуть выпрямляется, затем неуверенно кивает. Он слишком большой, чтобы эти слова имели над ним власть, как обычно. Но они срабатывают, подозревает Шаффа, поскольку Эйтц последние месяцы жил в страхе перед своей семьей. Обыграть такой одинокий, усталый разум не стоит труда. Это даже не ложь. Они оставляют за спиной полумертвый дом. Шаффа знает, что должен отвезти мальчика… куда-то. В какое-то место с обсидиановыми стенами и золочеными решетками, в место, которое погибнет в пламени, не пройдет и десяти лет, так что, наверное, хорошо, что он слишком пострадал, чтобы вспомнить, где это. В любом случае злой шепот уже начал вести его в другом направлении. Куда-то на юг. Где он должен сделать какую-то работу. Он кладет руку на плечо Эйтцу, чтобы утешить мальчика или, возможно, себя. Вместе они выходят в предрассветные сумерки. * * * Не давайте себя обманывать. Стражи намного, намного старше Старой Санзе, и они служат не нам. – Последние слова императора Мутшати, записанные перед его казнью. 4. Тебе бросают вызов После вызова обелиска ты устала. Когда ты возвращаешься к себе и на какое-то мгновение вытягиваешься на голом матрасе, который шел в придачу к комнате, ты засыпаешь так быстро, что даже не понимаешь, что засыпаешь. Среди ночи – или так говорят твои биологические часы, поскольку свечение стен неизменно, – ты резко открываешь глаза, как будто прошло всего лишь мгновение. Но рядом с тобой свернулся Хоа, словно действительно заснул, и ты слышишь тихое похрапывание Тонки в соседней комнате. Ты чувствуешь себя куда лучше, чем прежде, хотя и голодной. Хорошо отдохнувшей, возможно, впервые за много недель. Голод заставляет тебя встать и пойти в гостиную. На столе стоит маленькая пеньковая сумка, которую наверняка добыла Тонки. Она наполовину открыта. В ней грибы, небольшая кучка сушеных бобов и прочей еды из схрона. Все верно – теперь, принятые в члены Кастримы, вы получаете часть запасов еды. Такой едой не закусишь, разве что грибами, но ты прежде никогда таких не видела, а некоторые грибы прежде, чем есть, надо приготовить. Ты испытываешь соблазн, но… вдруг Кастрима из тех общин, которые дают новичкам опасную еду, не предупреждая? Хм. Ладно. Ты берешь свой дорожный рюкзак, роешься в нем в поисках остатков провизии, которую принесла с собой в Кастриму, и делаешь себе перекус из сушеных апельсинов, крошек галет и комка мерзкого на вкус сушеного мяса, который ты выторговала в последней общине, которую вы проходили. Ты подозреваешь, что это крысятина. Лористы говорят: еда – это то, что питает. Ты только что запихала в себя мясо и сидишь в сонных раздумьях о том, что простой вызов обелиска отнял у тебя столько сил – как будто ко всему, что связано с обелиском, применимо слово «просто». И тут ты осознаешь высокий, ритмичный скребущий звук снаружи. Ты тут же отмахиваешься от него. В этой общине все ненормальное. Тебе понадобится несколько недель, если не месяцев, чтобы привыкнуть к здешним звукам. (Месяцы. Ты так легко отказалась от Нэссун?) Так что ты не обращаешь внимания на звук, хотя он все громче и ближе, и продолжаешь зевать. Ты уже готова снова лечь и направляешься к постели, когда до тебя запоздало доходит, что это крики. Нахмурившись, ты идешь к дверям своего жилья и отдергиваешь толстый полог. Ты не особенно волнуешься – твои сэссапины даже не дрогнули, да и в любом случае, если бы по нижней Кастриме прошел толчок, все уже были бы мертвы, как бы поспешно ни выскочили из домов. Снаружи повсюду полно народу. Мимо твоей двери проходит какая-то женщина с большой корзиной тех самых грибов, которые ты чуть не съела. Она рассеянно кивает тебе, когда ты входишь, затем почти роняет ношу, пытаясь обернуться на шум, и чуть не влетает в мужчину, толкающего крытую бочку на колесах, воняющую как незнамо что – видимо, из сортиров. Без функционального суточного цикла Кастрима никогда по-настоящему не спит, и ты знаешь, что здесь шесть рабочих смен вместо трех обычных, поскольку тебя поставили в одну из них. Она не начнется до середины дня – или двенадцати ударов, как говорят в Кастриме, – тогда ты должна будешь найти какую-то женщину по имени Артит возле кузницы. Но все это не имеет значения, поскольку сквозь россыпь и выступы кристаллов Кастримы ты видишь группку людей, заходящих в устье большого квадратного туннеля, являющееся входом в жеоду. Они бегут и несут еще кого-то, который и вопит. Даже тогда тебя подмывает оставить все это без внимания и пойти спать. Это Зима. Люди умирают, тут ты ничем не поможешь. Это даже не твой народ. Что тебе беспокоиться?