Жаль, что в эту минуту рядом не было Тани. Может быть, ей стало бы чуть легче вспоминать о пережитом, если бы она увидела, как физиономию Хабы сводила судорога, как сглатывал он слюну, как стискивал пальцами ручку, как дрожал его голос, когда он спросил: «Где подписать?». Впрочем, она могла услышать его тяжелое дыхание и этот вопрос, если бы захотела прослушать пленку. Не захотела. Это была тяжелая минута для насильника. Представляю, как лихорадочно шевелил он извилинами. Подписывать? Не подписывать? Но он правильно все понял. Лучше подписать, другого выхода нет. Иначе — возбуждение уголовного дела, суд, срок. Он подписал оба экземпляра своего «извинения». А примерно через два часа я уже знал, в каких школах учатся Бычок и Голова. Стал известен и адрес подвала: дом номер 3 по улице Металлургов». Но вернемся в Икшанскую колонию, к другому насильнику, по фамилии Трушин. Из пяти лет, назначенных судом, Трушин отбыл три года семь месяцев. Это примерно 1 300 дней. Если каждый день хоть самую малость думать о том, что произошло, то можно (либо самостоятельно, либо под влиянием воспитателей, они ведь за это деньги получают) накопить немало мыслей, переживаний, выводов. Два вывода Трушин мне назвал. У него была подружка. Они были близки. Но он с ней поссорился за неделю до случившегося… Если говорить мужским языком, сильно голодным он не был. Но в его возрасте человек всегда голодный. Особенно, если выпьет… Ну и, конечно, эта пьянка. На следствии он «со скрипом» припоминал, что делал и что говорил. «В пьяном виде человек агрессивен, туп, жесток, — возразил я. — А ты подавлял волю девчонки очень осмысленно, давил на психику». «Я только сказал, что надо поторопиться, потому что сейчас могут прийти много ребят», — заученно процедил Трушин, словно перед ним был следователь, которого нужно поводить за нос. Итак, он был навеселе. Ему очень хотелось. Ему, а не девчонке, которая видела его не больше часа. И вот он решил ее поторопить, чтобы она поскорее доставила ему удовольствие. Он, можно сказать, выручил ее, «спас» от тех пятнадцати, которые, как можно догадаться, существовали только воображаемо, для того, чтобы нагнать страху. Но девчонка, которую всю колотило («Ну что ты дрожишь?» — весело спрашивал ее Трушин), знала, что это может быть не пустая угроза. Что нужно как-то спасать свою честь. Спасаться от группового изнасилования. И она спаслась. В приговоре указано, что ее девственность не была нарушена. Но какой ценой? Хотя бы это понял Трушин? Нет, об этом он за 1 300 дней ни разу даже не подумал. И никто не подсказал ему подумать. У меня вообще сложилось мнение, что три с лишним года он занимался только тем, что искал себе оправдания. «Это ненормальные люди!» — говорил он о тех сидящих вместе с ним импотентах, которые насиловали малолетних девочек, лишая их девственности… пальцами. «А шестнадцатилетних насилуют нормальные?» Трушин хмыкнул. «А совершеннолетних, выходит, можно?» «А кто виноват? — неожиданно бросил он мне в лицо. — Ваше поколение виновато! Вот вы лично что сделали, чтобы этого не было?» Итак, оказывается, всему виной подружка, пьянка и старшее поколение. Свою личную вину я отрицать не стал. Спросил только, что такое, по мнению Трушина, душа. «Хотите, чтобы я о возвышенных материях заговорил? — ухмыльнулся Трушин. «Ну, все-таки?» — настаивал я. «Душа — это часть тела», — отвечал Трушин. Он не только не чувствовал своей вины. Не переживал раскаяния, жалости к жертве. Он не мог ничего подобного чувствовать. Хотя запальчиво заявлял, что и у него, и у тех четырех сотен парней, что сидели вместе с ним, с душой все в порядке, имеется. У многих из них я заметил одинаковую татуировку (в виде перстня) на среднем пальце руки. «Это означает погубленную молодость», — объяснил Трушин. На другой день я наблюдал трогательную сцену. Не дожидаясь выхода на свободу, родители приехали к Трушину на свидание. Кормили фруктами, конфетами, шоколадом. Счастливо смеялись. Мама смотрела на сына влажными глазами и поглаживала его по голове. В комнате свиданий было немало других насильников. Каждый третий в этой колонии (и не только в этой) осуждены по 117-й статье. И всех их мамочки кормили сладким, гладили, целовали. Ну как при таком отношении можно жалеть жертву больше, чем себя? — Почему администрация считает, что ты искупил свою вину? — спросил я прямо. — Нормально работаю. Нормально учусь. Отрица-ловку не поддерживаю, — объяснил Трушин. Глаза его смеялись. Чего только не делают на Западе, чтобы заставить преступника думать над совершенным. Насильникам устраивают даже встречи с их жертвами. У нас же… «Тебе хоть кто-нибудь посоветовал написать письмо той девчонке, попросить у нее прощения?» «С нами вообще не говорят о том, что мы совершили», — ответил Трушин. В эту минуту я подумал о том, какими тонкими знатоками человеческой психологии были священнослужители, придумавшие религиозные нравственные проповеди. За прошедшие десятилетия отстранения церкви от воспитания людей ничего равного по силе воздействия так и не придумано. Я попросил администрацию свозить группу освобождающихся в церковь. Батюшка говорил доходчиво, красиво и взволнованно. Он напомнил о том, что в каждом из нас живет бес, которому нельзя давать воли. Парни слушали с самыми серьезными лицами. Офицер-воспитатель, улыбаясь в усы, вышел из храма, закурил хорошую сигарету и смачно сплюнул. Антипова живет неподалеку от Трушина. Отец у нее — участковый инспектор. «А что, если он еще до конца не остыл?» — спросил я Трушина. «Мести я не боюсь». «Ну, а если бы такие, как ты, знали наперед, что будут отвечать не только перед законом, но и перед отцами, старшими братьями?» — «Думаю, что кое-кого это останавливало бы», — мысленно примерив на себя, сказал Трушин. Как только учащаются те или иные виды преступлений, раздаются призывы ужесточить наказания. Но это дает, как правило, лишь временный эффект. Возмездие, связанное с увеличением срока лишения свободы, мало кого пугает. Намного сильнее сдерживают бесов народные обычаи. Грузин может изнасиловать грузинку. Но в большинстве случаев он расплачивается потом не только перед правосудием, Родственники жертвы заставляют насильника платить по отдельному, куда более страшному счету. Возьмите статистику в тех республиках и регионах, где действуют подобные обычаи, и вы убедитесь, что число сексуальных посягательств представителей коренной нации на своих девушек и женщин гораздо ниже, чем у нас, славян. Я не призываю к насаждению у нас таких же обычаев. Я хочу сказать только о том, что родственники изнасилованной (а во множестве случаев и убитой) девочки имеют полное право на мщение в состоянии аффекта. И прежде всего потому, что наша система так называемого перевоспитания не подводит насильника даже к шевелению вины и раскаяния. Как правило, насильник обвиняет не себя, а жертву. В чем же тогда нравственный смысл назначаемого судом наказания? Насильник освобождается с той же психологией насильника. Безусловно, напуганный колонией он уже не решается на явное посягательство. Но даже если никогда ничего подобного не совершит, разве можно будет считать его нормальным отцом? Нормальным гражданином? Нормальным человеком? Дело даже не в том, что остается неудовлетворенным чувство растоптанного человеческого достоинства, а в том, что остается безнаказанным порок. Я видел, как рыдал Антонов — отец изнасилованного, убитого и закопанного мальчика. «Я бы убил подонка, но не могу. В нас буквально вбито, что самосуд — это жестоко и безнравственно. Что суд и только суд может наказать по всей справедливости. Но какая же это справедливость, если эти нелюди, получив десять лет (больше им не дадут — несовершеннолетние!) имеют право через семь-восемь лет выйти на свободу? А мой мальчик? Ведь он уже никогда не вернется! Самосуд — безнравственно. А такое наказание — нравственно? Самосуд — жестоко. А нам, родителям, сознавать, что подонки гуляют на свободе — не жестоко?» Убитый горем отец непрерывно рыдал. Слезы текли у него непроизвольно. А насильники-убийцы посматривали в его сторону и улыбались. Они знали, что он ничего им не сделает. Ни сейчас, во время суда, ни тогда, когда они выйдут на свободу. И тогда я окончательно убедился, что людей с такой психологией (а таких, особенно среди молодежи, признаем, немало) может останавливать только страх. И только перед одним возмездием: жизнь за жизнь. Изнасилование — особый вид преступления. Как и убийца, насильник наносит невосполнимый ущерб. (Скандально знаменитый Матиас Руст за попытку изнасилования заплатил 23 тысячи долларов. Нам бы перенять такой способ возмездия). Последствия в определенном смысле бывают еще более пагубны, чем последствия убийства. Жертва продолжает жить, но с травмированной душой и изуродованной психикой. Постоянное беспокойство, беззащитность, беспомощность, отвращение ко всем мужчинам — далеко не полный перечень чувств, которые терзают женщину годами, десятилетиями, всю жизнь. Уверен, если бы наши суды назначали минимальные наказания родителям, родственникам изнасилованных девочек и девушек, свершившим в состоянии горя, отчаяния и аффекта свой собственный суд, это остановило бы многих потенциальных насильников. Когда я сказал об этом Трушину, его глаза беспокойно заметались, голос завибрировал и он начал почти умолять, чтобы я не называл его настоящую фамилию. К краже человек идет через ряд падений, как бы ступает с одной ступеньки на другую — вниз. Убийству и изнасилованию такая подготовка не предшествует. Спуска нет, есть моментальное падение. Такую теорию развивал передо мной старый работник колонии. Не согласен! Способность к изнасилованию начинается прежде всего с отношения к женщине. Трушин признал: в той среде, где он вращался, отношение было известное: девочки, девушки, женщины — все они телки! Он, правда, сделал исключение: «Подружка брата, конечно, не телка!» Но это он так считает. А другие, такие же, как он, для кого подружка его брата — никто? «Для них она тоже телка», — согласился Трушин. Я мог бы, следуя этой логике, взять для примера его мать. Ее ведь тоже какой-нибудь подонок может назвать телкой. Но не стал. Трушин и без того, кажется, понял простую вещь: если женщины — телки, то кто же родившиеся от них? Потом он, правда, начал оговариваться, что телки — это прежде всего доступные девочки. Но и тут не все сходится. — Вы презираете их. Но они вам нужны. Они дают вам возможность сбросить сексуальное напряжение. И что же? Вы выше их? — Да нет, в принципе, — пробормотал Трушин. Пренебрежительное, презрительное, почти расистское отношение немалой части наших парней и мужчин к женщине… Откуда это? От низкой общей культуры? Безусловно. От бездуховности и безнравственности? Вне сомнения. Но есть, как мне кажется, еще более важная причина. Это раздавленное чувство человеческого достоинства. Раздавленное настолько, что его и достоинством-то можно назвать только формально. А когда человек подсознательно чувствует свою низость, ему так же непроизвольно хочется унижать тех, кто это позволит. 117-я статья стала среди молодежи такой распространенной, что половое насилие как бы перестало считаться насилием. Какой-то частью молодежи (да и людей зрелого возраста) овладело некое ницшеанство. Они сами себе разрешают наглое и грубое попрание половой свободы, считая, что если им хочется, то все дозволено. Такое попрание есть не что иное, как крайнее, на грани инстинктов, следствие попрания в обществе всех других человеческих свобод. Ежегодно наши суды отправляют за решетку более ста тысяч подростков. Более трети из них — за изнасилование. Такого рода преступления в большинстве случаев — групповые. Но, как правило, сажают только инициаторов. Таким образом, число насильников можно смело удвоить. Хорошо известно, сколь огромное число таких преступлений остается неизвестным или же нераскрытым. Добавим сюда столь же непредсказуемое число девочек и женщин, изнасилованных взрослыми мужчинами, и мы получим совершенно ошеломляющую цифру. По мнению некоторых криминологов, каждая пятая женщина (будучи девочкой или взрослой) подверглась либо насилию, либо покушению на изнасилование. 1992 г. В ШАЙКАХ ТОЛЬКО ДЕВОЧКИ В министерстве внутренних дел Чувашии мне показали около десятка толстых папок с грифом «секретно». Там были письма, написанные мальчишками и девчонками своим дружкам, отбывающим наказание в колониях, а затем перехваченные цензорами. …Федя, я извиняюсь за задержку с ответом. На это есть причина. /Тут такое дело. Пацаны докопались до меня. Предложили остаться с ними на ночь, а я не согласилась. Вот, почки отбили, была в больнице… …Ваньку избили, в больнице лежит. Из-за того, что на сборы не ходит. Он дома с девочкой был. Двое пришли. Начали бить. Он и пошел звонить в милицию, а в это время его девчонку изнасиловали… …Эдик, вчера сидели, пили с пацанами с дикого двора. Я была в дугу пьяная. Пошла провожать подругу. И тут попалась Светка, которую я давно искала. Я у «Ламы» нож взяла. Сначала била ее, Она у меня по палисаднику кувыркалась. Потом попала ей ножом в ляжку. И тут ее отец вылез. Жду повестку в ментовскую. …Пока во дворе никаких изменений. Сейчас мы с Оксанкой гантели поднимаем, помаленьку качаемся… …Я очень боюсь вечером выходить. Ладно бы только папаны ходили толпами, а то и девчонки гуляют по 10–15 человек. …Недавно меня поставили на учет. Я сняла у девок из Пензы одно золотое кольцо и одно серебряное. А во втором случае привела девку к пацанам. Ну, ты сам понял зачем. Вот такие пироги с котлетками. …Мне ужасно не везет. Вчера меня избили. Пьяные девчонки, лет по 15. Злые, жестокие. Разозлились, что снять с меня нечего. Стали требовать деньги. Я, естественно, стала сопротивляться. Они повалили в снег, стали бить. Представляешь, средь бела дня! …Я устала, когда меня снимают мальчики без всякой любви в глазах. Я устала ежедневно «вмазывать». В душе я уже стала проституткой. С компашкой гуляем! Вечерами наезжаем на прохожих. Устала! Такая зеленая, а усталая стала. Иду на хату к знакомому другану. Через 2–3 минуты уже наваливается куча «желающих». Не хочу сама, силком лезут. Я-то одна, а их сколько. Мое туловище раздариваю всем. Потом я решил полистать подшивки местных газет и сделал открытие. Оказалось, республиканская газета «Молодой коммунист» регулярно публикует письма 13—14-летних девчонок, которые рассказывают, как их изнасиловали. …Ко мне в квартиру ввалились пятеро пацанов, я испугалась, начала сопротивляться, как могла, но… Они велели мне раздеться. Потом уложили меня на постель и начали фотографировать. Потом все, по-од-ному, начали насиловать меня. А всего-то мне 13 лет. …Меня дико, бесчеловечно изнасиловали. Но после первого раза я не пала еще. Поборов чувство отвращения, я старалась жить. Но вдруг опять несчастье: когда я пошла за хлебом в магазин, надо мной надругались два пацана. После чего избили так, что я еле добралась до дома. В письмах — сотая, может быть, тысячная доля всей правды. Скверы и парки в Чебоксарах — особенно летом — лучше обходить стороной. Стая пацанов может налететь в любое время суток. Девчонку не просто насилуют, пропуская через длинную очередь. Ее, девственницу, при этом, мягко говоря, называют шлюхой, немедленно распуская слух, что она была «нечестной». Из разговоров между собой девчонки знают, что их ждет. Такого рода психологическая подготовка помогает проще воспринимать сексуальное нападение. Многие избегают насилия, вступая в половую связь добровольно — с тем парнем, который надежно защитит. Из возможных зол выбирается наименьшее. Можно сказать, секс вообще и сексуальное насилие, в частности, стали в уличной подростковой среде нормой взаимоотношений и формой проведения досуга. Те, кто в этом, по каким-либо причинам не участвуют, сокрушенно пишут в газету: «Вот сижу и думаю: и зачем мне девичья честь?» Вопрос: «честная» та или иная девчонка или «нечестная» постоянно обсуждают не только пацаны, но и сами девчонки. Для некоторых из них, ранее подвергшихся насилию, это что-то вроде морального удовлетворения — сделать так, чтобы с «честной» девчонкой поступили точно так же. Они подговаривают пацанов чтобы те изнасиловали ту или иную девчонку, сами участвуют в изнасиловании и даже требуют от насильников самых извращенных форм. Уличные авторитеты (чаще всего парни, отсидевшие срок) взимают дань не только с пацанов, но и с девчонок. Разумеется, не деньгами, а натурой. Сексуальный террор как норма молодежной жизни начался в Чебоксарах, а затем перенесся в поселки и деревни республики. Но родители, пока «Молодой коммунист» не начал печатать письма, спали спокойно, пребывая в полнейшем неведении. Девчонки боялись сдавать своих мучителей. По установившимся законам уличной среды, им за это пришлось бы ответить. Прежде всего отомстили бы за посаженных пацанов уличные девчонки. Фантазия у них на этот счет богатая… Недавно газета опубликовала письмо группы девушек, обращенное к министерству внутренних дел республики. «Сколько мы должны терпеть насилие над нами? — писали они. — Сколько мы можем дрожать за свою честь? Им, насильникам, отсидеть — раз плюнуть. А нам они всю жизнь портят. Неужели местные власти и милиция не в силах покончить с этим? Если не примете никаких мер, мы вынуждены будем создавать свои группы и мстить пацанам». «Я работаю на заводе, — писал один парень в «Молодой коммунист», — в этот день я возвращался со второй смены. Вдруг две бабы встали передо мной и попросили закурить. Я ответил: «Не курю и вам не советую». Меня тут же ударили кулаком в лицо, следом прилетела нога в кроссовке. Потом в дело вступила третья баба… Возился я с ними недолго. Но у меня здорово пошатнулась вера в то, что женщина — «гений чистой красоты…» «Пацаны, — писал другой, — вам не кажется, что некоторые бабы оборзели. С меня посреди бела дня, посреди города сняла бейсболку баба лет восемнадцати (причем, я был непьяный). Пацаны всех районов! Я обращаюсь к вам, держите своих баб в кулаке, чтобы не наглели». Запоздалый, смешной призыв. Организованные, вроде бы для самозащиты, девчоночьи группы превратились сначала в хулиганские, а затем грабительские шайки. Мило улыбаясь, пятнадцатилетняя Ира Новокреще-нова охотно согласилась, чтобы я указал ее фамилию. «Печатайте, мне все равно». Ей ни капельки не было стыдно за то, что она натворила. Не смущало ее и то, что наша беседа проходила в следственном изоляторе. Но я не спешил бы объяснять это отсутствием стыда… Вместе с семнадцатилетней подругой Ира завела в подъезд живущую по соседству девчонку, велела ей снять демисезонные сапоги и вязаную шапочку.