Но я иду дальше и вспоминаю, что примерно так же ведет себя значительная часть мужчин, не избежавшая, как видно, пресловутой феминизации. Около трети преступлений, совершаемых у нас женщинами, составляют карманные кражи. Причем квалификация карманниц чаще всего такова, что потерпевшие даже не замечают, что их обобрали. Пропесс кражи видят только работники уголовного розыска, ведущие охоту за воровками, и их показаний, как правило, достаточно для того, чтобы суд признал схваченную виновницей. Но карманница требует очной ставки с потерпевшей и очень натурально возмущается: «А ты меня видела? Ах, нет! Так как же я могла украсть, если меня не было рядом?» Похоже ведут себя квартирные воровки. Если им не удается унести краденое, они не считают себя виновными. Ни перед потерпевшими, ни перед правосудием. Женщина, имеющая за плечами множество краж, жаловалась мне: «Выходит, взятое мной пальто дороже жизни, которую я здесь гроблю?» Мошенницы (по численности они стоят на третьем месте после карманниц и воровок), напротив, поражают запутанностью своих преступлений. Что-то всегда остается невыясненным не только следствием, но и судом. Самыми бесхитростными считаются женщины, осужденные за убийства своих мужей и любовников на почве ревности. Чаще всего они категорически отказываются обсуждать, что с ними произошло, в то время как другие женщины на разные лады вспоминают свои преступления, словно их совершение доставляло им какое-то удовольствие, не обнаруживая даже намека па раскаяние. «Совесть женщины, — читаем мы у Прудона, — тем слабее, чем развит меньше ее ум. Ее нравственность представляет собой нечто особенное, и представление ее о добре и зле настолько отличается от соответственного понимания их мужчиной, что в сравнении с ним она является как бы существом безнравственным». Чистосердечное признание считается у нас показателем того, что обвиняемый раскаивается в содеянном и потому является не потерянным для общества. Большинство совершаемых преступлений — групповые, стало быть, обвиняемый не может проявить свое раскаяние, не выдав других участников преступления. С од-нг т стороны, выдача подельников — положительный поступок. С другой стороны — проявление предательства, то есть безнравственности. Женщины чаще мужчин выдают соучастниц своих преступлений (но не соучастников!) И делают это без особых мук совести. Чем это объяснить? Менее жестокими санкциями за предательство? Большей безнравственностью, о которой писал Прудон? Или, напротив, большей нравственностью? Кто знает. Но, вероятно, не случайно в древнекитайской письменности коварство изображалось тремя женскими фигурками. Можно предположить, что собственный провал вызывает в душе преступницы лютую злобу на более удачливых соучастниц. Почему я одна должна мучиться — отвечать за то, что сделано вместе? Примерно такова логика мышления преступной женщины, И этого ей достаточно, чтобы отпустить себе грех предательства. «У нас в основном сидят дочки генералов и министров. Ну, а интердевочек вообще пруд пруди, каждая вторая». Этот иронический вывод работников колоний говорит о том, что все преступницы мелкотщеславны. Как и преступники-мужчины, добавил бы я. С той лишь разницей, что одни хвастают несуществующими высокопоставленными родственниками, а другие — еще и тем, как хитро водили за нос милицию, как шикарно жили, какими красотками обладали. В повседневности мелкое тщеславие женщины проявляется, как известно, в стремлении хорошо одеться, украсить себя драгоценностями. Одежда играет для нее — в борьбе за мужчин — более важную роль, чем физическая красота, по той простой причине, что она рассматривает одежду как часть тела (женщина считает себя красивой, если она хорошо одета, — писал Стендаль) или, по крайней мере, как важнейшее дополнение к телу. Стоит ли удивляться, что многие девочки-подростки совершают первые кражи, бессильные противиться искушению надеть на себя то, что не по карману их родителям. Но как пытаются исправить их в колонии? Одевают во все черное, старящее, уродующее. То есть еще больше разжигают страсть к недоступной одежде. Раньше меня удивляло, зачем начальниц отрядов обязывают приходить в колонию только в военной форме, создающей, как мне казалось, непреодолимую преграду между отрядницей и ее подопечными. — Знаете, — сказала мне Галина Березовская, — я тоже раньше так считала, пока не заметила, что, когда я приходила в каком-нибудь красивом платье, мои женщины начинали как-то неприязненно на меня посматривать. Видимо, по их самолюбию бил контраст между тем, как одета я и как — они. Все встало на свои места, когда в 1983 году нам категорически запретили приходить в цивильном. Сделано это было совсем из других соображений. Но результат оказался положительным. Мои отношения с женщинами наладились. Когда мне присвоили звание майора, женщины сказали, что одна большая звездочка мне идет больше, чем четыре маленьких. «Но она выдает мой возраст», — сказала я. «Ничего, вы еще хоть куда», — утешили меня женщины. Если бы во всех колониях работали такие начальницы отрядов! Если бы их больше было среди работниц следственных изоляторов, пересыльных тюрем! Зная, какое значение имеет для девчонок внешность, там довольно часто применяют в качестве дополнительного наказания стрижку наголо. Уличить в этом очень трудно. Малолетки не имеют обыкновения жаловаться прокурорам по надзору. Но что с того, если даже пожалуются? Стрижку всегда можно объяснить как профилактику вшивости. «Как повлияла на вас работа в женской колонии?»— спросил я одного гражданина начальника, человека для своей профессии почти интеллигентного. Он грустно посмотрел на меня: «Женщинам не уступаю дорогу». В тех колониях, где я побывал, половина начальниц отрядов — разведенные и оставшиеся незамужними. «Некогда заниматься личной жизнью». Важно уточнить, что и первый брак у них распался потому, что им приходилось буквально пропадать в колонии. Мне говорили, что арестантки лучше относятся к тем начальницам, у которых не сложилась личная жизнь. Но взаимно ли это чувство? «Можно удержаться на одном уровне добра, но никому еще не удавалось удержаться на одном уровне зла». Так, кажется, говорил один из героев Честертона. Вот и работникам женских колоний тоже не удается. Воздействуя на своих подопечных, они не могут не испытывать обратного воздействия. Тем, кто уже не может удержаться на уровне добра, надо немедленно менять работу. Ибо, если верить Конфуцию, нет на свете ничего, что более портит других, чем женщина. Есть психологи, которые считают, что женщинам вообще не следует доверять работу, связанную с воздействием на людей, по той причине, что главным недостатком женского характера является несправедливость. Те же психологи отмечают органическое чувство непроизвольной неприязни, испытываемое женщинами друг к другу, основанное на постоянном соперничании в красоте, кокетстве, хитрости и т. п., что также может мешать установлению нормальных отношений. Некоторые наши женские колонии похожи на экспериментальные (хотя таковыми не являются), поскольку в одних (среднеазиатских и украинских) начальниками отрядов являются в основном мужчины, а в российских, наоборот, почти исключительно женщины. Трудно сказать, где лучше идут дела. Вероятно, везде есть свои плюсы и свои минусы. Арестантки болезненно и бурно реагируют на любые замечания, в особенности высказанные в резкой или оскорбительной форме. Первая реакция чисто женская — слезы, истерический плач. Зрелище невыносимое для всякого нормального мужчины. Мы уже говорили о способности арестанток верить в собственную, часто повторяемую ложь. К этому можно добавить, что в силу недостаточной образованности они вообще склонны верить во все неправдоподобное и покоряться мужской магии. Нигде у нас нет столько поклонниц Кашпировского и Чумака, как в женских колониях. «Рецидивистки — потрясающе наблюдательны, — говорил мне уже упоминавшийся мной начальник, — они, как хищные кошки, следят за каждым движением словом, улавливают слабинку и начинают на ней играть. Однажды я написал на одну женщину рапорт — наделала много брака. Она возьми и выпей стакан сильного раствора хлорки. Естественно, я после этого ее за километр обходил». Пытаясь воздействовать на мужской персонал таким образом, женщины порой жестоко расплачиваются за это. В особенности, если их протест против несправедливого обращения принимает форму членовредительства. Знаю случай, когда арестантка перерезала себе сухожилие и теперь живет с трясущейся головой. Шарль Фурье описал 600 нормальных человеческих характеров. Если допустить, что криминальных примерно столько же, то можно представить, сколь непосильна была бы задача описать каждый в отдельности. Но если кто-нибудь за это возьмется, окажет сотрудникам колоний неоценимую услугу. А в общем-то не все так мрачно и грустно, как кажется на первый взгляд. Суть характера преступной женщины хорошо выразили сами арестантки: «Мы можем последнее украсть и последнее отдать». Знаю случай. Женщина отдала французское белье (которое носила тайком) подруге, чтобы та обменяла на леденцы для своего ребенка. Она же, освобождаясь, вырвала щипцами золотую коронку, чтобы купить у барыги чаю, заварить чифирь, угостить отряд, оставить о себе хорошую память. Знаю случаи, когда женщины, выплачивающие большие иски, отдавали последние копейки на лечение смертельно больных детей за рубежом. «Я хоть и подонок, но тоже советский человек!», — сказала мне зечка с тридцатилетним лагерным стажем. В этой фразе выразилось еще одно отличие заключенных-женщин от заключенных-мужчин. Женщины не такие враги системы. И все же… «Никто у нас не живет честно. Просто на воле живут те, кто не попался. Не верю я в ваш свободный мир, верю в преступный мир!» Эти слова старой зэчки вспомнились мне, когда я наблюдал посещение одной колонии православным священником. Батюшка кое-как прочитал свою проповедь. Видимо, волновался. Потом подал руку для целования. Выстроилась очередь. И, к своему изумлению, я увидел в веренице женщин два восточных лица. Не знаю, что сказали бы про своих единоверок мусульмане-мужчины. Мне же вспомнились чьи-то слова: «Женщина может любить Бога, в то время как мужчина способен только бояться его!» Эта сценка сказала еще раз о сострадательности женщин и их интернационализме, которого там, в зонах, кажется, больше, чем по нашу сторону колючей проволоки. Эта сцена сказала и о том, что самой испорченной рецидивистке необходимо духовное руководство, возможность открыть свою преступную душу, получить отпущение грехов, которого ей не дождаться от общества. Можно предположить, что самой падшей требуется обыкновенное мужское сочувствие, поддержка, а может быть, и более сильное чувство. Преступные женщины составляют в общей массе заключенных не такую уж большую долю. Их так немного, что можно было бы всех до единой раздать на поруки. Но кто их отдаст? И кто их возьмет? Если листая уголовное дело, узнаешь, сколько зла и несчастий принес людям преступник, а познакомившись с ним, обнаруживаешь, что он умен, начитан, рассудителен, то поневоле задаешь себе вопрос: «А что же побудило его пойти на это?» Да, большинство осужденных совершило то, в чем их обвиняли. Но при этом не следует забывать, что они не виновны ни в чем, кроме того, что родились от таких-то родителей, в такое-то время, в таком-то обществе. Если на то пошло, то вместе с сумасбродной девчонкой нужно сажать в колонию ее беспутную мать. Ее неизвестного или самодурственного отца. Сажать в колонию кризисы, в которых почти беспрерывно пребывает наше общество и которые лишают людей полноценной, здоровой жизни. Нужно сажать вместе с этой девчонкой тех, кто не прописал ее по месту прежнего жительства. Кто не принял на работу. Кто в колонии беспочвенно подозревает ее в порочных наклонностях, провоцирует на грубость, подводит к «раскрутке». И, наконец, сажать тех, кто на воле вопит о «беспределе гуманности», поощряя репрессивные методы перевоспитания. О том, что «мы разводим слишком много гуманности», кричали еще во времена сахалинской каторги, когда порка кнутом была заменена поркой розгами. «В ужасе каторгу надо держать. В ужасе!» — говаривали царские тюремщики. Что с тех пор изменилось? Ничего, кроме того, что преступников стало в десятки раз больше. «Я тебе царь и Бог!» — орали когда-то смотрители тюрем. «Я здесь советская власть!» — орали в колониях современные давильщики. «Арестант, — писал Достоевский, — сам знает, что он арестант, отверженец, и знает свое место перед начальником, но никакими клеймами, никакими кандалами не заставишь забыть его, что он человек. А так как он действительно человек, то, следовательно, и надо с ним обращаться по-человечески. Боже мой! Да ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ обращение может очеловечить даже такого, на котором давно уже потускнел образ божий». Заключенному требуется сознание законности осуждения и справедливости обращения с ним. В противном случае он считает, что он ничем не хуже тех, кто взялся его наказывать и перевоспитывать. И это в самом деле так, потому что жесткие правила содержания превращают в преступников самих тюремщиков, потому что дают им массу возможностей попирать достоинство людей, не способных за себя постоять, извлекать удовольствие из наложения взысканий. Чем бесчеловечнее правила содержания, тем больше поведение заключенных и тюремщиков становится взаимно преступным. Нам кажется, что одного лишения свободы преступнику мало. Одно только лишение свободы не заставит его ни страдать, ни испытывать угрызения совести, ни стремиться стать лучше. Такая точка зрения вполне понятна, потому что принадлежит нам, гражданам страны, не знающим толком, что такое настоящая личная свобода. Не уважая и не ценя свою свободу, мы, естественно, не можем понимать, что испытывает преступник, лишенный этой нашей свободы. Ведя жизнь, полную всевозможных унижений даже для честного, законопослушного гражданина, мы, естественно, не в состоянии понять, какому унижению подвергается достоинство осужденного. 1991 г. ЦВЕТЫ НАСИЛИЯ ЧУДОВИЩА Кто знает… Если бы не смелость парня, видевшего, как Наумов и Пронский уводили мальчиков, и если бы не активность родителей, Женя и Роман до сих пор числились бы в списке без вести пропавших… Первое, что бросилось в глаза тем, кто задержал Пронского, это его кулаки. Они были черными. Особенно костяшки пальцев. Представляю, как балдели над этими кулаками в камере следственного изолятора, где Пронский, не жалея красок, расписывал, как они с «Наумом» «поработали» в последний месяц своей свободной жизни. «Работа» называлась «трясти крестов». Они подходили к своим сверстникам, у которых, по их мнению, были деньги. Это были в основном, приезжие, сельские ребята, из крестьян — «кресты». Не случайно «работа» велась на территории железнодорожного вокзала. Для того чтобы заманить свои жертвы в укромное место, применялось несколько способов, неимоверно примитивных, но поразительно безотказных. Либо они просили, чтобы им помогли «позвать одного парня», либо «позвать одну девушку». Свидетель видел, как они шли, обняв Женю и Рому за плечи. Вели их в сторону железнодорожной станции на окраину Белгорода. Наверняка мальчики чувствовали, что ничего хорошего впереди их не ждет. И тем не менее шли! Такова страшная, почти гипнотическая власть старших подростков. Такова психология младших: не протестуй, не сопротивляйся, дорожи тем, что с тобой обращаются по-хорошему, иначе будет хуже. Отец Романа Антонова не понимал, как могли проявить хоть малейшее насилие над его сыном. У мальчика было обостренное чувство собственного достоинства. Не понимал этого и отец Жени Лунина, потому что его сын тоже не был хилым. Сидя на скамье подсудимых, — Наумов и Пронский выслушивали отцов с кривыми ухмылками, а потом с заметным смаком объяснили, чем они брали тех, кого решали «потрясти». Они обрушивали на свои жертвы три серии сильных, отработанных ударов. И, видя полную растерянность, выбивали из них остатки всякой воли к сопротивлению. «Встань прямо! — цедили они. — Подними подбородок!» И били в приподнятый подбородок. А потом спрашивали, кто из них бьет сильнее. Если недогадливая жертва указывала, предположим, на Наумова, Наумов кулаком доказывал обратное. Если кто-то догадывался сказать, что оба сильно бьют, — били за то, что жертва хитрит: «Не может быть такого, чтобы удары были одинаковыми». Потом они требовали сказать, сколько в карманах денег. Предупреждали: «Соврешь, будем бить еще сильнее». Один из потерпевших утаил рубль. За это его подвергли издевательствам, названным в судебном протоколе «особо циничным действием»… Женя и Роман отдали все, что у них было — 30 копеек. На большую добычу рассчитывать не приходилось. Наумов и Пронский знали это по опыту «тряски» в школе и СПТУ. Много ли карманных денег у 12-летних мальчиков? Поэтому технология «тряски» была ими заметно усовершенствована. Они пытались «вытрясти» не столько то, что было в наличии, сколько то, что жертва могла бы принести на следующий день. Кроме «особо циничных действий» Наумов и Пронский совершали насильственные акты мужеложства. Расчет был точен. Разве кто-нибудь решится рассказать об этом родителям? Разве каждые родители, даже если они узнают об этом, заявят в милицию? И разве не захочет подросток заплатить за то, чтобы никто не узнал о его невольном позоре? Роман Антонов сказал мучителям, что у него дома готовятся к свадьбе сестры. Родители сняли со сберкнижки большую сумму. Он знает, где лежат деньги. И если его и Женю отпустят, он принесет тысячу рублей. К тому времени Наумов и Пронский уже совершили 6 грабежей личного имущества, 4 кражи личного и государственного имущества, 3 изнасилования, 2 разбойных нападения, 15 хулиганских действий, 3 насильственных акта мужеложства (перечисляю только те преступления, которые были раскрыты. — В. Е.). Несколько раз их задерживала милиция. Они понимали, что оставаться в городе становится опасно. И решили уехать. Но на дорогу нужны были деньги. И вот такая удача! Но прежде чем отпустить мальчиков за выкупом, они решили убедиться в искренности их обещаний. Для этого придумали еще один способ пыток — имитацию удушения. — Когда они оба сказали, что принесут все деньги, — говорил Наумов, — мы сразу поняли, что они нас обманывают. В руках у бандитов был ключ от квартиры Антоновых. Идти за деньгами решили утром. Но куда девать мальчиков? Пронский сходил куда-то и вернулся с 8-килограммовой трубой с большим набалдашником. Пока он ходил, мальчики, изнасилованные во всех извращенных формах и до полусмерти избитые, стояли на коленях. А Наумов возвышался над ними, держа в руке большую палку. Сентябрьский ветер шевелил кроны деревьев. Где-то рядом, в реке Везелке, плескалась рыба. Было около часа ночи. Страдания мальчиков длились уже больше трех часов. И я не знаю, понимали ли они, что их ждет после возвращения второго мучителя. Надеялись ли они на помощь родителей, милиции? Скорее всего надеялись. Ведь их дом был в нескольких сотнях метров от того места, где им учинили пытки и медленную казнь. Товарищи родители! Если ваш ребенок не вернулся домой в то время, в какое он всегда возвращается, не звоните в милицию, как это сделали Антоновы и Лунины, бегите туда сами. Бегите со всех ног, берите милиционеров за грудки, пробивайтесь к самому высокому начальству. Требуйте принятия самых срочных мер. Обзванивайте соседей, друзей, знакомых, и сами, не дожидаясь милиции, прочесывайте окрестные подвалы, чердаки, заброшенные строения, скверы, лесопосадки. Вас будут упрекать в паникерстве — не обращайте внимания. Вас будут уверять, что ваши дети никуда не денутся — вернутся, — не слушайте! Пом-те, что дорога каждая минута, а может и каждая секунда. Помните, что дети рассчитывают прежде всего на то, что вы вовремя спохватитесь и забьете тревогу. Дважды звонили в Свердловский РОВД Антоновы и Лунины. К ним приходили и спрашивали, кто, где, когда родился. — Какое это имеет значение?! — спрашивали матери. — А может быть, ваши дети уехали туда, где вы жили раньше, к вашим родственникам? Может быть, они в бегах?