Человек без образования и специальности, после смерти мужа мать осталась с четырьмя малыми детьми без всяких средств к существованию. Предложила свои услуги тем, кто вяжет. Стала продавать на рынке платки, другие вещи. Ее задержали (не положено торговать без патента), побеседовали, поняли, что женщина хоть и без образования, но не глупая, и предложили стать агентом уголовного розыска. Так Адзянова стала «Сафиной». В руки милиции попадаются крепкие орешки. Не только мужчины, но и женщины. Хоть убей, не признаются в совершенном преступлении. Когда возникали подобные трудности, Адзяновой выписывали командировку, давали билет на поезд, суточные, она ехала в другой город, ее встречали «люди в синих шинелях», хорошенько инструктировали, придумывали для нее легенду и подсаживали к подследственной, не желающей давать чистосердечное признание. «Сафина» говорила мне, что делала так, как лучше и для угрозыска, и для подследственных. Одни меньше трепали нервы. Другие получали за «чистосердечное признание» небольшую скидку. Это был стиль «Сафиной»: не просто что-то выведать и потом передать своим хозяевам, а внушить сокамернице мысль, что лучше снять с души камень (работала она в основном с убийцами и крупными воровками) и во всем покаяться. Командировка сменялась командировкой. Год проходил за годом. Менялись города (в своей родной Перми «Сафиной» находили задания, не связанные с подсадкой в тюремные камеры). Менялись и начальники. Но всех их, как и многие годы, проведенные в увлекательной, хотя и трудной работе, она вспоминает сегодня почти с теплотой. Однажды только вырвалось у нее, что согласие сотрудничать она дала после того, как все они (и она, и дети) лежали в больнице с острой формой дистрофии… Когда Адзянова подписала «контракт», в ней (по ее словам) было веса не более 40 килограммов… «Сафина» не скрывала, что свободное от командировок время проводила на центральном рынке Перми, где занималась не только продажей изделий народного промысла, но и прямой спекуляцией. То есть совершала то преступление, которое особенно рьяно осуждалось нашей правовой пропагандой и особенно сурово каралось законом. «Надо же на что-то существовать нашему человеку». Так считали в милиции и закрывали глаза на проделки своего тайного агента. Было и другое, более важное оправдание. Невозможно проникнуть в недра спекулянтской братии, разнюхать, кто есть кто, не участвуя в махинациях, не став своим человеком. Я спрашивал «Сафину», сколько опасных преступлений она помогла раскрыть. «Не могу сказать, — отвечала она. — Не считала». Тогда мы попробовали посчитать вместе. Даже если она выезжала в командировку хотя бы раз в месяц, то за год набегает двенадцать преступлений. Работала она что-то около 20 лет, если не больше. Умножаем 12 на 20. Получается потрясающая цифра. Оказывая обществу поистине неоценимую услугу, она вправе была рассчитывать на адекватное вознаграждение. Но когда я вошел в квартиру «Сафиной», то был просто потрясен убожеством и нищетой. «Сколько же платили вам?» — спрашивал я. «До денежной реформы 60-х — три рубля в день — суточные, а за неделю работы в «командировке» рублей 35–40…» Если есть на свете высшая справедливость, то небо должно было покарать тех, кто, выплачивая эти гроши, получал за успехи Адзяновой новые звездочки. Но наказана была она, агент по кличке «Сафина»… Во время ее командировок дети были предоставлены самим себе. А в промежутках между командировками, когда она торговала и выполняла «секретные задания» на центральном рынке, дети часто бывали там и не могли не познакомиться с теми, с кем постоянно общалась их мать, — лучшими представителями местного уголовного мира, и только чудом могли не поддаться их влиянию. Чуда не произошло… Дети не знали о тайном занятии матери. Но чувствовали, что за ее частыми отлучками что-то кроется. Можно предположить, что мать тоже догадывалась, что ее дочь Зоя не просто так водится с компанией карманников. Видела и милиция. Но даже не пыталась уберечь девчонку. У милиции были свои расчеты. Борьба с карманниками — чистое наказание. Схватить с поличным невероятно трудно. Кто из «ментов» не мечтает иметь среди «щипачей» своего агента, который бы сообщал, кто, когда и где будет завтра «работать». Вот Зою и готовили к этой роли. Тем, что не мешали ей проходить «стажировку», совершенствоваться в «ремесле», становиться среди карманников своей в доску. Нужно учесть и «человеческий фактор». Зоя была прелестной наружности. А все (или почти все) агентки готовятся обычно к двойному использованию… Вербовка Зои стала для некоторых голубой мечтой. Получив предложение, Зоя обратилась к маме за советом. И мама сказала: «Соглашайся». «Зачем? Почему?» — допытывался я у нее. «Сафина» молча плакала. Не могла же она сказать, что знала: любимая дочь стала карманницей. А коли уж втянулась в грязное ремесло, то сотрудничество с милицией — хорошее прикрытие. Попадется — выручат. Вербовщики гарантировали это напрямую. Это был соблазн. Дочь соблазнилась. А мать благословила. Многие оперработники утверждают, что у них «на связи» находятся даже «воры в законе». Не все, но очень многие. Даже к ним нашли подход. Из этого утверждения следует, что паутина осведомительства опутывает, по сути дела, весь преступный мир. Представляете, что может быть, если в качестве платы за информацию давать возможность каждому безнаказанно воровать? Кто же тогда за решеткой сидеть будет? Вот почему практика использования доносчиков предусматривает их периодическую посадку. В первый раз это воспринимается болезненно. Агенты обижаются, обвиняют своих хозяев в нарушении условий договора, но очень быстро свыкаются с неизбежным. Этому способствует налаженная система передачи агента от одной оперативной службы к другой. Агенту не приходится скучать ни в следственном изоляторе, ни в колонии. Там его (ее) встречают «кумы», выражают свое искреннее сочувствие и предлагают существенную прибавку к тюремному рациону в виде посылок и передач (якобы из дома). «Кумы» собственноручно выдают сигареты, чай для заваривания чифиря, поднимающие тонус таблетки, а иногда и наркотики. Жить можно. Первый Зоин срок пролетел, как один день. Исчез естественный страх перед неволей. Появился навык извлекать из осведомительской профессии личные выгоды. На свободе Зою однажды пытались изнасиловать свои же уголовнички. Вне себя от страха, она выбросилась из окна четвертого этажа. Переломы зажили, но отвращение к мужчинам осталось. Это не нравилось уголовникам, привыкшим видеть в женщине вещь. Но это не нравилось и «ментам», которые также привыкли видеть в женщине тот же предмет. Но у нее была еще и тщательно скрываемая ненависть к «ментам», которую испытывает (не может не испытывать) любой уголовник. Этим уникальным взаимоотношениям трудно дать название. Это было что-то вроде брака по расчету, когда ненависть нарастает с каждым годом. И в конце концов страдающая сторона решается пойти на разрыв. В агенты вербуют не только тех, кого можно склонить к этой работе, но также тех, кто просто хитер и умен. Просчитав развитие событий своей жизни намного вперед, Зоя поняла, что это невозможно — порвать со своими хозяевами и продолжать воровать. Даже если она уедет из Перми в любой другой город, рано или поздно ее найдут, снова начнут принуждать к сотрудничеству и, если она откажется, накажут. Очень больно накажут. И она пришла к мысли, что нужно остаться в родном городе, с мамой, но порвать не только с осведомительской работой, но и с профессией карманницы. Она покупает (в колонии, где отбывала последний срок) швейную машину, оверлок. Шьет женские платья, продает их на рынке, подсчитывает выручку и с восторгом убеждается, что имеет ничуть не меньше денег, чем раньше. «Это талантливый человек, — говорила мне о Зое ее воспитательница. — У нее золотые руки». Если так, то вполне понятно, почему талант криминальный уступил место таланту красивой, честной работы. Но мы уже знаем, что Зоя была также талантливой осведомительницей. Она могла обойтись без своей преступной работы. Но в угрозыске не могли обойтись без нее… Чем больше осведомителей сумел завербовать оперативный работник, тем он выше в глазах коллег и начальства. Это аксиома. Но чем талантливей сыщик, тем меньше он зависим от негласной информации своих агентов. Это тоже аксиома. Но горе тем, кто попал в услужение к серости. Без Зои были как без рук. Иначе зачем было приходить прямо к ней домой и уговаривать, угрожать и снова уговаривать? Зоя наотрез отказывалась. Ее трясло от одного вида визитеров. И в самом деле, сколько же нужно низости, чтобы превратить и без того грязную работу к тому же в принудительную?! «Пожалеешь, но будет поздно», — сказали ей. И через какое-то время Зоя была схвачена на рынке по подозрению в краже кошелька из большой хозяйственной сумки. При задержании Зою спросили, сколько денег в ее кошельке. «Рублей двадцать пять. Пятирублевыми купюрами», — ответила она. В кошельке оказалось 30 рублей. Кто из нас назвал бы с точностью до рубля — после совершения покупок — сколько у него наличности? Этот просчет обошелся ей дорого. У Зои изъяли кошелек, унесли в другую комнату и там (в ее отсутствие, но в присутствии понятых и потерпевшей) выяснилось, что две или три купюры далеко не новых денег поразительным образом имеют очень близкие порядковые номера. Это был второй факт, как бы подтверждающий вину Адзяновой. Третьим живым фактом стали свидетели кражи. Правда, ими были те, на кого раньше работала Зоя и кому она отказала в сотрудничестве, но суд не усмотрел в этом ничего странного. Пять лет лишения свободы в колонии строгого режима! Почему я поверил Зое? Прежде всего потому, что она по своей воле пошла на раскрытие своей тайной многолетней работы на «органы». Причем пошла, будучи не на воле, а в колонии. Она отлично сознавала, что ее ждет. Самое меньшее — всеобщее презрение, всеобщий бойкот. Самое большее — смерть от руки тех (или по их поручению), кого она сдала. Зое верили даже те, кто, из-за одной только корпоративной солидарности, должны были отвернуться от нее — начальница отряда, в котором Зоя отбывала свой последний срок, и сотрудница оперативной части, с которой она была «на связи». Если они, изучавшие Зою годами, верили ей, почему не должен был поверить я? Ходатайство перед Верховным Судом Российской Федерации, честное слово, хотелось написать совсем не официальным языком. Мол, будем мужчинами, подчинимся логике, а не тому, в чем пытаются убедить материалы дела. Ведь невооруженным глазом видно, что стопроцентной веры «ментам» (ну как можно считать таких солидными свидетелями?!) быть не может. А коли так, то чего ради Зоя должна отбывать весь срок? Заместитель Председателя Верховного Суда Российской Федерации сообщил, что оснований для пересмотра дела в порядке надзора не имеется… ДВОЙНАЯ «РАСКРУТКА» Начальник спецчасти симпатичная женщина, оглядев меня с ног до головы, процедила: «Одеть бы вас попроще. Не говорить, кто вы. Оформить кем-нибудь. Тогда бы вы все поняли до тонкостей». С этими словами меня впустили в Березниковскую женскую колонию строгого режима. Догорал сентябрь. Гражданки в телогрейках и белых косынках грелись возле бараков под последними теплыми лучами солнца. Почти каждая — либо с сигаретой, либо с самокруткой. Меня водили по зоне, как по зоопарку (всюду клет-ки-локалки), и рассказывали жуткие истории, которые рисуют вроде бы типический образ способной на все зэчки-рецидивистки. «Представляете, освобождается, берет из детдома дочь и продолжает вести распутный образ жизни. За ночь принимает по семь мужиков. Дочь начинает возмущаться. Однажды утром мать подводит дочь к окну и говорит: «Посмотри на трамвай в последний раз». И сносит ей топором полчерепа…» «Они же, когда освобождаются, если и выходят снова замуж, то только за судимых. И вот она ему говорит: «Я твоих ублюдков кормить не буду». Одному ребенку два года, другому — десять месяцев. Забивает их палкой, закапывает в подполье и продолжает спокойно жить в этом доме». «Дети отцу говорят: «Не хочу, чтобы ты с этой тетей жил. Она злая». «Тетя» это слышит. И сталкивает девочку с пятого этажа». «А другая залила в рот ребенку соляную кислоту». По моей просьбе сопровождавшие иногда стояли в сторонке, и тогда я слышал от зэчек совсем другие истории. «Впервые я украла, когда училась в третьем классе. Вытащила из сумки учительницы восемь рублей. Хотелось жвачки купить. Мать на жвачку денег не давала: говорила, что это вредно. Отчим меня колотил. Однажды я побежала на девятый этаж скидываться. Но меня соседи удержали. Я — к подруге. Босиком по снегу! Подруга говорит: «У меня есть знакомые проводники. Поехали куда-нибудь». Ее тоже дома били, унижали… Вот и доездились…» «Я впервые зашла в зону, когда мне было 13 лет. Это было спецпрофтехучилище. За что? В школе мы алюминиевыми пульками стреляли. И я покалечила глаз одному пацану. Отсидела четыре года, йу а дальше пошло-поехало». «Первый раз я украла в десять лет. Украла игрушку. Не было у меня игрушек, понимаете! Мать лишили материнства. Я сутками ходила голодная. Познакомилась с блатными. С ними было веселей. С ними, думала, не пропаду!..» «Меня мать стала подкладывать под мужчин, когда мне было 12 лет…» Подавляющее большинство сидящих здесь женщин остались без родительского присмотра и прошли детские дома, спецшколы, спецпрофтехучилища, колонии для несовершеннолетних. И если внимательно проследить, от чего к чему шла та или иная рецидивистка, то в самом начале этого пути всегда можно найти тень мужчины. То ли это отчим. То ли какой-нибудь блатной покровитель. Цыганок (а их тут немало) мужчины открыто принуждают воровать. «Ищи мужчину!» — говорил я себе, листая то или иное дело или беседуя с женщиной в белой косынке. И не было случая, чтобы не находил. — Что было до посадки? — переспросила Люда Но-сачева. — Господи, ну что там могло быть интересного? Не хотела учиться. Родители надеялись, что одумаюсь. А если нет, то за счет спорта поступлю куда-нибудь. Занималась легкой атлетикой, часто ездила на соревнования (объездила всю Среднюю Азию), прыгала в высоту. Уже выполнила норму кандидата в мастера спорта. Поездки по городам, без мамы и папы, гостиницы… И вот однажды встречаю одного человека. Ему 36 лет. Почти вдвое старше меня. Первое время я его сторонилась. Слышала, что он вор. А потом стало льстить, что его боятся, что он имеет какой-то вес… В этой колонии 1090 женщин, и только пятьдесят из них в возрасте до 30 лет. Не удивительно. Ведь женская колония строгого режима приравнивается к особорежимной мужской колонии. Здесь, как и там, содержатся только особо опасные рецидивисты. Многие из них (с перерывами) сидят по 15–20 и даже 40 лет. Среди пятидесяти молодых Люда Носачева — самая молодая. Особо опасная рецидивистка в 23 года. Рекорд! — Мой друг и его компания… они казались мне сильными людьми, — продолжала Люда. — Для них все было возможно. Не хамы, воспитанные, культурные. Не знаю, как сейчас, а тогда наша молодежная среда стремилась жить в свое удовольствие. Ну а у «авторитетов» было самое главное для такой жизни — деньги, много денег. Подарки дорогие, прогулки на машине по вечернему Ташкенту, рестораны. Там моего друга знали и уважали. Он предлагал мне выйти за него замуж, но я боялась родителей. Они бы меня не поняли. Потом я устала от его любви, развлечений и ничего больше не хотела. Он это почувствовал и предложил уколоться. Я согласилась. Ну и пошло-поехало. Когда он понял, что натворил, было уже поздно. Потом его посадили за кражу… Однажды у меня началась «ломка». Меня всю выкручивало. Родители не знали, что со мной делать. Куда они только не возили меня в ту ночь! Даже в роддом — заподозрили! Я кричала, плакала, просила отца помочь мне, но чем, я так и не могла сказать. Помню, отец спросил: «Может, ты сама знаешь, что тебе нужно?» Я так и не решилась сказать. Денег дома я не брала, чувствовала, что все поймут. Торговать собой не могла, потому что очень противная в этом отношении. Решилась украсть, и вот результат! Понимаете, без ханки я уже не могла жить. Один грамм стоил от тридцати до шестидесяти рублей. Кололась я ежедневно. Вот и считайте, сколько нужно было денег. Родители у меня зарабатывали неплохо. Отец — геолог, мать — бухгалтер. В основном брала деньги у них. Потом возникло привыкание к одной дозе. Нужно было увеличивать. Нет, я ни на кого не хочу сваливать. Я шла ко всему, что случилось, сама. И свою роль играла всласть. Роль девахи, которой море по колено. Я еще не попала в колонию, но из рассказов «авторитетов» и женщин, которые там бывали, уже знала правила поведения в неволе. И самое главное правило: нельзя спускать никому! Ни другой зэчке, ни начальнику. Если унижают, нужно ответить. Мне внушали: если попадешь туда, живи по законам, по которым живут зэки, а не по тем законам, которые диктует администрация. Только тогда тебя будут уважать… — А говорят, что забота о сохранении своего престижа, своего статуса свойственна только осужденным мужчинам. — Не знаю, кто вам это сказал. Но это не так. Любому человеку далеко не все равно, что о нем думают другие. Итак, ее посадили за кражу, которую она совершила из-за пристрастия к наркотикам, и отправили в женскую колонию в Ташауз (Туркменская ССР), где та же самая ханка открыто продавалась в зоне барыгами — лагерными спекулянтагии. «Там, на зоне, ханку можно было купить гораздо проще, чем на воле. Там все продавалось и покупалось. За деньги в эту колонию можно было завести слона…» В этой обстановке Люда Носачева должна была исправиться. На это суд дал ей четыре года. Вскоре в колонию прибыл из Иркутска большой этап. 300 новеньких готовились к тому, что местные будут гнуть их в дугу. Местные готовились к тому, чтобы не дать большой партии вновь прибывших установить свою власть. Не знаю, хотела ли Носачева отличиться или это произошло случайно, только она первая подралась с иркутянкой Люсей. А потом женщины пошли друг на друга стенка на стенку. Администрация отлично знала, что может произойти после прибытия крупного этапа, но ничего не сделала, чтобы предотвратить столкновение. Работники Ташаузской колонии предпочли обвинить во всем заключенных. Носачева, ее подруга Таня Самойлова и еще несколько женщин были отданы под суд. Всем им добавили разные сроки, Носачевой — три с половиной года, хотя драка обошлась без жертв. Судья вынес приговор и удалился из колонии. А осужденные переносили всю свою обиду, ненависть, отчаяние на тех, кто вез их в другую колонию, ко всем «ментам». — Мне и Самойловой, — продолжала Носачева, — поставили на деле красную полосу. Ну, якобы мы опасные рецидивистки. И повезли на Ташкентскую пересылку. А во время этапа знаете, что происходит? То, что конвой материт ни за что ни про что, — это ладно. Могут под зад сапогом дать. В туалет идешь — солдат с тобой. Дверь рвет на себя — заглядывает, что ты там делаешь. Предложения всякие… Начинаешь грубить — в ответ… Могут на оправку сутки не выводить!.. В Ташкентской пересыльной тюрьме их поместили в камеру, где вместо положенных шести заключенных было шестьдесят! Все курили. Нечем было дышать. Но-сачева и Самойлова начали стучать в двери и требовать, чтобы открыли наглухо задраенное окно. Им прыснули «черемухой» прямо в лицо.