Посвящается Патрику Гейлу Не сражайся с чудовищами, Пока не стал чудовищем сам, И если ты в бездну заглянешь — Бездна заглянет в тебя. Фридрих Ницше Конец – Шум выдает тебя, Тодд Хьюитт. Голос… Во тьме… Я моргаю, открываю глаза. Все расплывается кругом тени мир плавно вращается в крови слишком горячо в мозгах вата невозможно думать темно… Я снова моргаю. Стой… Нет, стой… Вот сейчас, вот только сейчас мы были на площади… Только шшто она была у меня на руках… Умирала у меня на руках… – Где она? – выплюнул я в темноту. На языке кровь, голос треснутый, Шум внезапно взмывает ураганом, высоко, ало и яростно. – ГДЕ ОНА? – Спрашиванием здесь занимаюсь я, Тодд. Этот голос. Его голос. Где-то во тьме. Где-то за мной, невидимый. Мэр Прентисс. Я снова моргаю. Сквозь мглу начинает проступать обширная комната. Единственный источник света – окно, большой круг, далеко и высоко вверху, стекло не прозрачное, а раскрашенное: наш Новый мир и две его луны. Свет наискось падает на меня – только на меня, больше ничего не видно. – Што вы с ней сделали? – спрашиваю я вслух, громко, смаргивая потекшую в глаза свежую кровь. Тянусь стереть ее, но руки связаны за спиной. Паника я принимаюсь биться рваться в веревках дыхание частит я снова ору: – ГДЕ ОНА? Из ниоткуда обрушивается кулак и бьет меня в живот. Я сгибаюсь пополам и тут только понимаю, шшто привязан к деревянному стулу ноги – к его ножкам рубашка осталась где-то на пыльном холме меня рвет на пустой желудок ага внизу ковер все с тем же рисунком Нового света и лун он повторяется повторяется тянется хрен знает куда не заканчивается… Я вспоминаю: мы были на площади… на площади, куда я прибежал, притащил ее, уговаривая не умирать, уговаривая жить, жить, пока мы не окажемся в безопасности, в Убежище, штобы я мог ее спасти… Но никакой безопасности не случилось и никакого спасения тоже а случились только он и его люди и они ее у меня забрали они ее вынули прямо у меня из рук… – Вы обратили внимание: он не спрашивает, где я? – сказал голос мэра, плывя себе куда-то там, в темноте. – Его первые слова были «Где она?» И, заметьте, Шум говорит то же самое. Любопытно. Голову у меня дергает болью и живот тоже, я еще немного прихожу в себя и вспоминаю… я с ними дрался! дрался, когда они ее у меня отобрали… пока мне не прилетело прикладом в висок и не выкинуло во тьму… Я проглотил ком в горле, а вместе с ним панику и страх… постарался, по крайней мере… Потому што это же все равно конец, правда? Конец всему вообще. Мэр меня поймал. И ее. – Если вы сделали ей больно… В животе было еще больно от тумака. Передо мной стоял мистер Коллинз, наполовину в тени. Мистер Коллинз, который растил пшеницу и цветную капусту и смотрел за мэрскими лошадьми, теперь стоял надо мной с пистолетом на взводе, с ружьем за спиной, и его кулак уже взлетал, шштобы снова мне врезать. – Ей и так уже крепко досталось, Тодд, – сказал мэр; кулак завис в воздухе. – Бедняжка. Кулаки у меня сжались в путах. Шум был весь какой-то комковатый и битый, но все равно взвился при одном воспоминании о наставленном на нас ружье Дэйви Прентисса… о Виоле, падающей мне в руки… о том, как она истекает кровью, хватает воздух ртом… А потом он стал еще краснее, потому шшто я вспомнил, с каким ощущением мой собственный кулак въехал Дэйви в рожу… как Дэйви полетел с коня… как конь поволок Дэйви прочь с застрявшей в стремени ногой, точно какую-нибудь падаль… – Ага, – сказал мэр. – Это, по крайней мере, объясняет таинственное отсутствие моего сына. И, што самое странное, голос звучал так, словно это его почти… позабавило. Но только звучал. Только голос – более острый, четкий и звонкий, чем когда-то в Прентисстауне… потому шшто ништо, большое ништо, которое я от него впервые услышал, когда бежал в Убежище, никуда не делось – оно все еще было здесь, в комнате или што это там у них еще, и рядом с ним зияло еще одно такое же громадное ништо, от мистера Коллинза. У них обоих не было Шума. Ни у кого. Единственный Шум в комнате – мой, и он выл, как раненый телок. Я попытался вывернуть шею и посмотреть, где там мэр, но это оказалось слишком больно, и я только понял, што сижу в единственном пыльном, разноцветном луче солнца посреди комнаты, такой большой, што стен вдалеке почти не видно. А потом я разглядел-таки во мраке столик – но слишком далеко, штобы различить, што на нем лежит. Но што-то на нем точно лежало. Блестел металл, обещая такое, о чем и думать-то не захочешь. – Он все еще называет меня в мыслях мэром, – сказал голос, легкий и приятно-заинтересованный, как и прежде. – Президент Прентисс, мальчик, – прорычал мистер Коллинз. – И хорошо бы тебе это запомнить. – Што вы с ней сделали? – снова начал я, вертясь так и сяк и морщась от боли в шее. – Если вы тронули ее хотя бы пальцем, я вас всех… – Ты прибыл в мой город только сегодня утром, – перебил меня мэр. – Безо всякого багажа и даже без рубашки, только с девушкой на руках, пострадавшей от ужасного несчастного случая… Мой Шум взревел. – Это не несчастный случай… – Очень серьезный несчастный случай, – продолжал мэр с легким нетерпением, которое я от него впервые услышал еще на площади. – Настолько серьезный, что она сейчас при смерти. И вот перед нами мальчик, на поиски которого мы потратили столько времени и сил, мальчик, причинивший нам столько хлопот, – и он добровольно предает себя нашей воле и готов сделать что угодно, лишь бы мы спасли девушку. А когда мы именно это и пытаемся сделать… – С ней все в порядке? Она в безопасности? Мэр умолк, а мистер Коллинз шагнул вперед и вытянул меня тыльной стороной ладони поперек физиономии. Целую долгую секунду жалящая боль растекалась по щекам. Я сидел, пыхтел, молчал.