И объяснил, хмыкая и покашливая, точно сам считал нужным отреагировать на свои особо удачные реплики. Хлопая заплаканными глазами, Аня слушала про то, что под Калачёвским кварталом враги — а может, и не враги — с незапамятных времен спрятали — а может, и не спрятали — источник психотропного излучения, ныне известный как Волна. И соответствующим службам давно понятно, что под воздействием Волны люди впадают в так называемое волновое помешательство, самая безобидная форма которого — уход в мир безумных фантазий. Петя вообразил себе отца-олигарха и сказочное богатство, Дейнен — сверхъестественные способности, сама Аня — путешествие с отцом по подземному Стиксу… Но не так давно специалисты выяснили, что все еще хуже. Галлюцинации тех, кто слишком долго находился под воздействием Волны, оказались способны буквально воплощаться в реальность. Опергруппа побывала в воображаемой квартире Безносова и обнаружила, что она действительно существует, хотя и находится по причине длительного отсутствия своего хозяина в стадии распада. Такие фантомы, прозванные волнушками, попадаются в районе Калачёвки повсеместно. Волнушкой может оказаться что угодно — предмет, помещение, но чаще всего это человек. Любящая супруга, заботливый отец, талантливый молодой актер, таинственный преследователь-двойник, помогающий почувствовать себя значимым, — тот, кого так отчаянно не хватает бредящему для счастья. Тайные желания — штука сложная и запутанная, часто безумец сам оказывается не рад тому, кого вызвал. Как сама Аня была совсем не рада Эрике — волнушке в стадии формирования, так и не успевшей покинуть пределы ее воображения… — Эрика была волнушкой?.. — Мистическая шпионка, возникшая в тот момент, когда на вас совсем перестали обращать внимание? Говорящая на немецком с ошибками? Nabelküsser ist tot, Анечка. Tot, а не tod. В немецком произношении разница очень хорошо слышна. Вам простительно, вы же английский изучаете, а Эрика знать больше вашего не могла. На таких мелочах они и прокалываются. На несоответствиях вроде… как вы сказали? Вроде бабушкофона у ученика престижной московской школы. — Но вы же сказали, что Петя сам создал волнушку! Квартиру! Не может же… — В том и беда, Анечка, что может. Волнушки не знают, что они фантомы. Обретя достаточную… хм, материальность, они начинают обрастать собственными волнушками. И так до бесконечности. Возможно, весь Калачёвский квартал полностью находится в воображаемой реальности, неотличимой от нашей и вступающей с ней в неизвестно чем чреватое взаимодействие. Возможно, воображаемая реальность уже вышла за его пределы. Возможно… — Хозяин поперхнулся. — Анечка. Вы два года провели в Швейцарии. Что там было? Что вы помните? * * * Слишком много их он видел, осязал, вдыхал их гнусные солоноватые испарения. Слишком долго терпел, пока они наплачутся, наедятся, налюбятся и станут наконец спокойными продолговатыми предметами. Такими их можно было терпеть, такие слоями лежали там, внизу, откуда шло живительное подземное сияние, и питали его. Обрывки их сереньких душ сливались в единую, могучую и огромную его собственную душу. Потому он и терпел, наливаясь их жизнями, познавая их разумом. Он сам взращивал их, как муравьи терпеливо взращивают тлю. Но теперь они захотели его убить. Поселили в нутро болезнь, разрушающую плоть, притащили свои тарахтящие пыточные инструменты. Задумали поставить на его место другого, как будто они здесь решали, как будто они были главными. Хорошо, что у него были верные рабыни-служительницы, из поколения в поколение передававшие священное знание: главное — хранить очаг, беречь дом, тут их место и счастье. Они подлатали его изъеденную болезнью плоть теплыми телами своих собратьев, насытили его их жизнями — родными, узнаваемыми, от чуждых у него случалось несварение, — и теперь смиренным хором взывали: — Восстань, великий! Восстань, многоглазый улей, вместилище жизни! Дом номер три распахнул окна и издал оглушительный рев. * * * — Ну что, понимаете теперь, что вы… что мы все натворили? Под воздействием Волны этой проклятой, а? Понимаете, что если не разберемся, кто из нас человек, а кто волнушка дрожащая, то все, все погибнем, Анечка? — Лицо Хозяина кривилось в разные стороны, нос по-мышиному подрагивал. — А у меня и вовсе теорийка одна есть. Подойдите сюда, Анечка. Аннушка. Анюточка. Вы не бойтесь, хм… Он придерживал коротенькими пальцами край золотистой казенной занавески и косился на улицу. А там, снаружи, слышался отдаленный тяжкий грохот. — А что, если все мы тут волнушки, Анюточка? Одного поля, мнэ-мнэ, грибочки? Вы у нас девушка со странностями, но ведь и я, если начистоту говорить, какой-то странный. Я уж и помирал, и тонул, и пророчествовал, и чего только не творил. А может, ни вас нет, ни меня нет, ни России нет уже? А? Это же конец света, Аннушка. А? И из чьей головы мы все растем в таком случае, как вы думаете-с? Со словоерсами заговорил — видите, как все сбоит нынче в реальности, данной нам в ощущении? А что, если из вашей? Может, вы-то, Анечка, и есть наша мессия, вон и бледненькая вы, и личико иконописное вполне, испитое. Да не возмущайтесь вы, племя младое, необразованное, это значит, что изможденное у вас личико, а не как у бомжихи… Nabelküsser ist tot. А Tod, как волнушка ваша вещала, — это по-русски смерть, Анечка. Все умрем, все в галлюцинациях чужих потонем, если не узнаем, откуда все это растет, понимаете, Анечка? А может, вы-то все это и остановите, если мы в вашей голове сидим! «Совсем с ума сошел, — подумала Аня, глядя на его бледное, тоже, как у мертвого Курагина, словно прозрачнеющее лицо. — Как по-немецки „сумасшедший“? Кажется, verrückt. Кажется, в этот раз без ошибок…» И она наконец посмотрела туда, куда так упорно показывал Хозяин, — в окно. На горизонте зеленел Калачёвский квартал — она всегда узнавала его по чудом сохранившимся тополям и церковной маковке. Над кварталом вздымался столб пыли, и что-то огромное ворочалось там, оглашая город многоголосым ревом. «Это Ктулху, — подумала Аня. — Они разбудили Ктулху». — Вы на главный вопрос ответьте, Анечка, — засвистел ей на ухо Хозяин. — Сами-то вы кто? Помните Швейцарию? Два года в гипсе? Неназываемая болезнь позвоночника? Похоже, Ктулху, ломая асфальт, шагал к ним. Аня рассеянно кивнула. — Вы вообще из Швейцарии возвращались? — шепот стал почти беззвучным. — Или вас здесь никогда и не было? Глава 19 Не боги Серафима Орлова[35] Дверь распахнулась. Люди в штатском впихнули Аню Шергину внутрь, к остальным, и снова заперли пленников. Аня была явственно зеленой, сразу осела на пол. Шергин, Вася Селезнев и девочки — все, кроме Лизы Дейнен, — бросились к ней, а Федя Дорохов и Андрей Лубоцкий — к двери, яростно барабаня кулаками и требуя выпустить их наконец. Ответа не последовало. Удары сыпались на дверь, через минуту к ним прибавилось странное эхо. Федя замер, шикнул на Андрея и Наташу Батайцеву, с причитаниями обмахивавшую Аню надушенным платочком. Все замерли и прислушались. Где-то вдали раздался гул, мерный и словно бы осязаемый. Все вокруг едва ощутимо вибрировало. Нет, это были не удары, скорее, подземные толчки. — Сюда, что ли, Годзилла идет? — Федя почесал в затылке. — Хуже, — мрачно ответила Аня. — Что ты знаешь? Говори, времени в обрез, а любая информация может помочь нам выбраться! — Федя хотел вцепиться в Аню, но Вася встал на его пути: — Ты видишь, она еле жива! — Нет-нет, он прав, надо рассказать. — Аня устало скривила губы. Сил, чтобы поведать безумную сагу о Волне и человеке с новогоднего экрана, не было. И времени действительно не хватало, чтобы изложить все достоверно. Но придется как есть. Она открыла рот и осеклась. Сквозь гулкие удары прорвался новый звук: шум вертолета. — Сбегает, — прошептала Аня. — Кто? — напирал Федя. — Да Хозяин… Боюсь, теперь мы совсем не защищены, раньше здесь хоть его охрана была, а теперь нас могут раздавить как котят. Нужно выбираться отсюда любым способом. И Аня, насколько смогла коротко, поведала одноклассникам и оторопевшему отцу все, что узнала о природе Волны. И заодно про новое, поистине шизофреническое порождение Волны — беснующийся на горизонте дом-чудовище из Калачёвского квартала. — Я думаю, если кто и сможет сейчас что-то с этим сделать, так это Лиза, — подытожила Аня. — Она вроде как может влиять на Волну… У нее какой-то природный передатчик вшит, наверное. Мы это уже видели не раз. Все разом обернулись к Лизе — она сидела в углу с блокнотом и рисовала в нем каракули, как делала это всегда от ужаса немоты перед чистым листом, да и просто от ужаса. Лиза тоже была бы рада к кому-нибудь обернуться, но переложить ответственность оказалось не на кого. Даже верный Андрей Лубоцкий только и смог, что отойти от двери и сесть рядом с Лизой. Она почувствовала его тепло, энергия напружиненного, сильного тела кольнула ее, заставив расправить плечи. Лиза наконец смогла посмотреть Ане в глаза: — А если окажется, что все мы ненастоящие? — Я не думаю, что мы ненастоящие, — быстро заговорил Федя, не давая Ане ответить самой. — На самом деле мы сейчас в суперпозиции, как кот Шрёдингера. Мы и настоящие, и нет. То есть с помощью Волны мы можем повлиять на подлинность своего существования. Если ты, Лиза, нас не развоплотишь с помощью письма, нас никто не отличит от настоящих. Как и Калачёвский квартал. Как и весь этот район… а может быть, и больше… шире… — Загадочная русская душа, — пробормотала Лиза. — Душа под Волной… — И что? Не тормози. — Федя снова входил в раж. — Ничего… Мой папа датчанин. Не уверена, что понимаю эти штуки с русской душой. — Не вижу, как это… — Я вообще думал, что мой отец — это твой отец тоже, — вмешался Петя Безносов. — Ну, все к этому вело. У тебя способности, значит, ты третий ребенок, нужный для ритуала. Но, видимо, ритуала никакого не существует, я даже не понимаю теперь, есть ли у меня отец или я гомункул какой-то… — Ритуал, — пробормотала Лиза. — Может быть, если очень верить, получится все это запечатать… только как верить, если вы мне все рассказали? Вы рассказали мне слишком много! — в сердцах воскликнула она. — Я теперь не могу отделаться… Лиза снова скорчилась у стены и обхватила голову руками, кожей чувствуя направленные на нее взгляды. Только Андрей не смотрел. Он просто сидел рядом, не говоря ни слова. Его тепло через прикосновение локтя переливалось в Лизу, как донорская кровь. От этого прикосновения в Лизе поднималась новая сила, погребенный под спудом неведомый внутренний резерв. — Я попробую, — нехотя сказала Лиза. — Только отвернитесь все и не галдите. Нет, ты, Андрей, не уходи. Лист со спасительными каракулями был перевернут, и перед Лизой вновь оказалась ужасная в своей первозданности чистая страница. — Годзилла, — прошептал Андрей. — Большой страшный Годзилла из кирпича и арматуры. Штукатурный монстр. Смешно же. Мы в гребаном аниме… Лиза и не хотела, а хихикнула. — Бояр-аниме, — поправила она. — Все признаки налицо: сверхспособности, клановые интриги, чудовища, магия-шмагия, распадающийся на части мультиверсум… — Только вместо японцев датчане, — развил идею Андрей. — Еще у Миядзаки ходячий замок сперли. Лиза засмеялась в голос. Федя Дорохов не выдержал и гневно оглянулся. Ему совсем не хотелось быть раздавленным штукатурным Годзиллой всмятку. Судя по подземным толчкам, взбесившийся дом шагал уже совсем близко. — Нужно что-то писать, Лиз, — мягко подтолкнул Андрей. — Хочешь, начни, как Тургенев, когда у него был писательский блок… похабное что-нибудь напиши, пусть даже «Русский вестник» этим не удовлетворится[36]. — Да нет, — поморщилась Лиза. — Зато просмеешься — и легче станет. — Да я уже просмеялась. Лиза зажмурилась и начала водить ручкой по бумаге, чтобы все-таки снять блок и вывести первую букву, но вместо слов снова возникал рисунок. То самое, что так ее напугало, когда она услышала рассказ Ани о природе Волны. Проклятье, это была карта мира, но искаженная, скомканная, выжранная неведомым зверем. Волна сконструировала под собой таинственные земли, великую Тартарию, которая, едва сверхъестественное влияние ослабло, исчезла, провалилась на дно сияющего озера. Евразийский континент сам себе откусил спину. «Нас нет, — не могла отделаться от разрушительной мысли Лиза. — Нас всех нет. Все выдумано: география, история, культура. Все измыслено неведомым заезжим фантазером, подхвачено Волной и воплощено среди глухих лесов и аукающих болот… Мы все чудь…» Лиза ударила себя кулаком в лоб, сжала пальцы до хруста, растерла костяшками кожу. Если она будет слишком истово думать об этом, все так и выйдет, а не застревать на страшной мысли не получается. Заезжим датчанином… заезжим сказочником… «Все должно быть совсем другим, — подумалось в отчаянии. — Причины должны быть совсем другими… какими-то очень простыми… а нам все так объяснили, чтобы мы поспособствовали собственному уничтожению. Горизонт закрутится, все схлопнется, нет, нет, не думать…»