Среди зрителей поднялся ропот, а потом и шум. Они не скрывали своего явного презрения — индеец у столба пыток ведет себя совершенно иначе: до самого последнего момента он поет предсмертную песнь, восхваляет свои подвиги и насмехается над мучителями. Чем сильнее боль, тем язвительнее насмешки, но вы никогда не услышите из его уст ни единого жалобного стона. Когда наступает смерть, мучители возносят хвалу тому, кого только что убили, хоронят, как подобает по индейским обычаям, со всеми почестями. А для себя считают большой честью быть свидетелями столь достойной смерти. Совершенно другое отношение к трусу, который визжит от каждой царапины и молит о пощаде. Пытать его — позор, ни один воин не захочет марать о него руки. Такого обычно забивают до смерти камнями или лишают жизни еще более бесславным способом. Рэттлер оказался именно таким трусом. Инчу-Чуна прикрикнул на него: — Перестань выть, собака! Ты — вонючий койот, и воину стыдно марать свое оружие, прикасаясь к тебе. И он обратился к своим воинам: — Кто из сыновей доблестных апачей займется этим трусом? Ответа не последовало. — Значит, никто? Опять молчание. — Уфф! Этот убийца недостоин, чтобы мы его убили. И с Клеки-Петрой мы его не похороним. Не может жаба попасть в страну мертвых вместе с лебедем! Отвяжите его! Двое юношей быстро подскочили к Рэттлеру и отвязали его от гроба. Рэттлер издал радостный вопль и позволил увести себя к реке. Его спихнули в воду, он погрузился с головой, моментально вынырнул и лег на спину; руки у него были связаны, зато ноги свободны, и он быстро поплыл вперед. Юноши стояли на берегу и наблюдали за ним. Инчу-Чуна приказал: — Возьмите ружья и цельтесь в голову! Индейцы подбежали и взяли ружья, встали на колено и начали целиться Рэттлеру в голову. — Не стреляйте, ради Бога, не стреляйте! — страшно закричал Рэттлер. Через мгновение с простреленной головой он скрылся под водой. На сей раз прозвучал клич победы, как это было принято при смерти противника. Презренный трус был его достоин. Индейцы вверили реке судьбу Рэттлера, так велико было их отвращение к нему. Возможно, он был ранен или просто нырнул поглубже, как в свое время сделал я, чтобы затем выскочить в каком-нибудь тихом местечке, но индейцы посчитали недостойным себя долее заниматься презренным трусом. Инчу-Чуна подошел ко мне. — Мой белый брат доволен мной? — Да, спасибо тебе! — Не надо благодарности, я и без твоей просьбы поступил бы точно так же. Сегодня ты видел, чем отличаемся мы, язычники, от вас, христиан, храбрые краснокожие воины — от белых трусов. Бледнолицые способны на любое преступление, но, когда приходит час проявить мужество, скулят от страха, как собаки при виде палки. — Вождь апачей должен знать, что храбрые и трусы, хорошие и злые люди встречаются повсюду. — Мой брат прав, я не хотел его обидеть, однако ни один народ не может считать себя лучше другого только из-за различия в цвете кожи. Не желая продолжать эту щекотливую тему, я заговорил о другом: — Что теперь намерены делать воины апачей? Начнутся похороны Клеки-Петры? Можем ли мы присутствовать при этом? — Да. Я сам хотел просить тебя принять участие в погребении. Ты разговаривал с Клеки-Петрой в тот момент, когда мы отправились за лошадьми. О чем вы говорили? — Об очень серьезных вещах. Для меня это был чрезвычайно важный разговор. Ты хочешь знать, о чем мы говорили? — Да! Тут к нам подошел Виннету, и я продолжил рассказ, обращаясь к ним обоим: — Когда вы ушли и мы с Клеки-Петрой остались вдвоем, он сказал мне, что очень любит вас и ради Виннету готов отдать свою жизнь. Великий Дух вскоре исполнил его желание. — Почему он хотел отдать за меня свою жизнь? — удивился юный вождь. — Потому что любил тебя. — Когда он умирал на моей груди и сказал тебе что-то на незнакомом языке, то говорил обо мне? — Да. — Что он сказал? — Он просил, чтобы я остался верен тебе. — Чтобы… ты… остался… мне верен? Но ты же меня еще совсем не знал! — Нет, знал. Я видел тебя, а кто хоть раз встретит Виннету, тот сразу поймет, что за человек стоит перед ним. Кроме того, Клеки-Петра рассказал мне о тебе. — А что ты ему ответил? — Я пообещал исполнить его волю. — Его последняя воля… И ты выполнил ее. Ты поклялся ему быть верным мне, ты оберегал меня, охранял, а я все это время преследовал тебя, как врага. Тот удар ножа мог быть смертельным. Я в огромном долгу перед тобой. Будь моим другом! — Я уже давно твой друг. — Моим братом! — От всего сердца! — Мы над гробом того, кто вверил тебе мое сердце, заключим союз! Нас покинул благородный бледнолицый, но, уходя, привел к нам другого, такого же благородного. Пусть моя кровь станет твоей, а твоя — моей! Я выпью твоей крови, а ты — моей! Мой отец Инчу-Чуна, великий вождь апачей, даст позволение! Инчу-Чуна с радостью протянул нам руки: — Позволяю! Вы станете братьями, будете как один воин, как один муж в двух телах! Я сказал! Хуг! Мы направились к месту, где возводили склеп. Я спросил, каких он будет размеров, и попросил дать мне несколько томагавков. Затем вместе с Сэмом, Диком и Биллом отправился в верховье реки, отыскал в лесу нужное дерево и сделал крест. Когда мы вернулись в лагерь, обряд погребения уже начался. Индейцы разместились вокруг строящегося склепа и затянули монотонную траурную песню. Однообразная мелодия прерывалась время от времени жалобными вскриками. Дюжина индейцев под руководством вождя возводила склеп, а между ними и плачущей толпой крутилась и приплясывала странно одетая и разукрашенная фигура. — Это кто? Шаман? — спросил я. — Да, — ответил Сэм. — Христианина хоронят по индейским обычаям! Что вы на это скажете, любезный Сэм? — А вам не нравится? — Да как-то не очень. — Смиритесь с этим, сэр! И ни слова вслух, не то смертельно обидите апачей. — Весь этот маскарад противен мне гораздо больше, чем вы думаете. — Они поступают так из самых чистых побуждений! Для вас это богохульство? — Безусловно. — Вы пока не понимаете их простые, бесхитростные души. Они верят в Великого Духа, к которому отправился их друг и учитель, и должны совершить обряд расставания, как завещали их предки. Все, что тут выплясывает шаман, носит чисто символический характер. Позволим же им делать так, как велит их обычай, а мы поставим на могиле крест. Мы положили крест рядом со склепом. Виннету спросил: — Этот знак христиан будет стоять на камнях? — Да. — Хорошо. Я сам собирался просить моего брата, Сэки-Лату, сделать крест, потому что в комнате Клеки-Петры висел такой же, и он перед ним молился. Мне хотелось, чтобы его могилу охранял символ его веры. Где должен стоять крест? — Наверху. — Как на высоких домах, в которых христиане поклоняются своему Великому Духу? Я прикажу поместить его там, где ты скажешь. Садитесь и смотрите, так ли мы делаем? Склеп был построен, наверху установлен крест. Незаделанным оставалось пока лишь отверстие для гроба. В это время Ншо-Чи принесла две наполненные водой чаши из обожженной глины и поставила их на крышку гроба. Их назначение стало мне понятно позже. Все было готово к погребению. Инчу-Чуна подал знак, и траурные песнопения прекратились. Шаман присел на корточки. Вождь приблизился к гробу и медленно начал торжественную речь: